|
Солнце. Это Аугсбург, сюда собираются[1] имперские князья, чтобы посовещаться о самых важных делах. А процессия сопровождает легата римского папы <…> в сенат, где он сообщит им волю папы. А держать совет они будут о войне с турками, которую затевает Лев Десятый в надежде на большую прибыль; он для того и послал сюда этого Каэтана[1], чтобы немцы не занялись каким-нибудь другим, более важным делом.
Фаэтон. На какую прибыль он надеется? Разве папа выступит в поход вместе с прочими и намерен получить свою долю добычи?
Солнце. Да нет, о турках он только говорит, всерьёз же отнюдь не помышляет. На самом деле все это — одно лишь вымогательство: он задумал обобрать германцев и отнять у варваров всё золото, которое у них осталось.
Фаэтон. Боги, какая несправедливость! Да и сможет ли он совершить насилие над народом воинственным, непокорным?
Солнце. Напротив, он вполне в своём праве. А действовать он будет хитростью, которая заменяет ему силы. <…> Он выдаёт себя за пастыря — такого, каким был некогда Христос: все христиане, мол, — его овцы, в особенности немцы; вот он и посылает работника, чтобы тот остриг стадо и привёз шерсть. Какая же здесь несправедливость?
Фаэтон. Никакой, отец, клянусь, — если только они и правда овцы, а он их пасёт.
Солнце. Пасти-то пасёт, да на лугах ерунды и вздора, а они воображают, будто у них под ногами настоящее пастбище.
Фаэтон. И довольствуются собственным воображением?
Солнце. Да, довольствуются.
Фаэтон. Пусть же он их стрижет, своих бредожуев, и даже шкуру с них сдирает, если вздумается!
Солнце. Именно так он и делает, этот алчный стригальщик, — режет по живому мясу.
Фаэтон. Но они-то что — сами хотят, чтобы их стригли и драли с них шкуру?
Солнце. Нет, сами-то они не хотят: видишь, какие нескрываемо угрюмые взгляды бросают на легата. Мало того, насколько я разбираюсь в характере немцев, ещё совсем немного — и ему придётся несладко: столь враждебно они теперь к нему относятся, убедившись, что он негодяй, хотя и прикидывается самым порядочным в мире человеком. <…> Для того чтобы прослыть великим в Риме, не нужны ни хорошее происхождение, ни собственная добродетель, — важно одно: чтобы тебя знали за хитреца и проныру. <…>
Фаэтон. До каких же пор будет продолжаться эта игра?
Солнце. Пока не поумнеют германцы, которых оболванил суевериями город Рим.
Фаэтон. А скоро они поумнеют?
Солнце. Скоро. Каэтан будет первым, кто воротится ни с чем — к великому ужасу «святого города»: там и не подозревают, что варвары способны на такую дерзость.
Фаэтон. Значит, германцы — всё ещё варвары?
Солнце. Да, по мнению Рима, точно так же, как французы и все остальные народы, кроме итальянцев. Но если судить по чистоте нравов, по учтивому обхождению, по любви к добродетели, по честности и постоянству души, немцы — самый просвещённый в мире народ, а римляне — напротив, худшие из варваров: во-первых, они безнадёжно развращены изнеженностью и роскошью, в легкомыслии и непостоянстве за ними и женщине не угнаться, верность встретишь у них редко, зато обман и злоба неодолимы.
Фаэтон. Приятно слышать то, что ты рассказываешь о немцах. Вот если бы они ещё не пьянствовали…
Солнце. Когда-нибудь заживут трезво, и, думаю, не так уж долго этого ждать, потому что пьют они всё меньше и меньше; и хоть сами не всегда трезвы, но о бражниках отзываются скверно.
Фаэтон. Скажи ещё, а государи у них тоже пьют?
Солнце. Если бы хоть это сословие не было заражено тем же пороком, всей пьянствующей братии уже пришёл бы конец. Но государи воодушевляют её собственным примером и находят горячую поддержку у саксонцев — вон у тех, гляди, — которые, как ты сам можешь убедиться, всей душой преданы пьянству и, ни на йоту не отступая от старинных обычаев, упорно не желают слушать увещевателей и одни только защищают нравы предков.
Фаэтон. О небо и земля, какое общество там собралось, как они жрут, как рыгают и как тут же блюют, не сходя с места! <…> Кажется, что видишь пир лапифов и кентавров. Право, не нужна больше греческая пословица: «Ἀει Λεόντιoι περί τούς ϰρατηρας»[2], — лучше сказать по-латыни, чтобы все поняли: «Саксонцы с бокалами не расстаются».
Солнце. <…> никто не управляет справедливее, никто не живёт спокойнее, никто успешнее не отражает вражеских нападений.
Фаэтон. Они бросят когда-нибудь пить, как ты полагаешь?
Солнце. Сильно сомневаюсь.
Фаэтон. А если всё-таки бросят, сохранят они свои добрые нравы?
Солнце. Если смогут остаться такими, как сейчас, но при этом жить трезво, — никакой другой народ я саксонцам не предпочту. <…> Единственные из немцев, они не знакомы с врачами, потому что почти совсем не болеют, а юристов с величайшим презрением гонят от себя прочь.
Фаэтон. Как же они творят суд?
Солнце. По собственным древним обычаям и столь осмотрительно, что нигде справедливость не нарушается реже, чем у них. Так обычай заменяет писаные законы.
Фаэтон. Тебе остаётся только сказать, что от пьянства они становятся лучше.
Солнце. Этого я, конечно, не скажу, но сами обстоятельства показывают, что во многом они поступают лучше и решают разумнее, чем иные трезвые. Они следуют одной пословице, которая у них каждому известна: утром — за дела, вечером — за стол. <…>
Фаэтон. Тогда я не вижу, зачем мешать им пить. Возможно, это вошло у них в привычку, и как бы они не перестали жить праведно, сделавшись трезвенниками.
Солнце. Пожалуй.
Фаэтон. Но среди пьяниц мне нравятся только твои саксонцы. А теперь посмотрим на других. Что я вижу? Мужчины и женщины купаются вместе, и те и другие нагишом — какой, должно быть, ущерб для их целомудрия!
Солнце. Напротив, никакого.
Фаэтон. Да ведь они целуются!
Солнце. Без всякого стеснения.
Фаэтон. И нежно обнимают друг друга!
Солнце. Мало того — иной раз даже спят вместе.
Фаэтон. Значит, они из школы Платона, раз жёны у них общие?[3][1]
Солнце. Отнюдь не общие; во всём этом лишь обнаруживается взаимное доверие. В иных местах женскую чистоту стерегут неусыпно, но нигде не может она быть целее и сохраннее, чем здесь, — предоставленная самой себе и открытая всяким опасностям. И верно, нет страны, где измены случались бы реже[4][1], брак чтили благоговейнее, нерушимее были супружеские узы.
Фаэтон. Ты утверждаешь, что, кроме поцелуев и объятий, между ними ничего не бывает, даже когда они вместе спят ночью?
Солнце. Да, утверждаю.
Фаэтон. И никто не ревнует? Никто не испытывает тревоги за целомудрие своей молодой жены, видя, как другие мужчины обходятся с нею подобным образом!
Солнце. Даже подозрений таких не возникает, — столь твёрдо они друг другу доверяют, столь откровенно и широко общаются; им чужд обман и незнакомо коварство.
Фаэтон. Какой прекрасный народ! А погляди на итальянцев — они всегда кому-то завидуют, всегда копят, вожделеют, стяжают, обманывают, строят козни. Они изводят друг друга ожесточённой враждой, подсылают убийц, подмешивают яд, на уме у них постоянно одни хитрости, одно лукавство, никто ближнему не доверяет, никто не действует открыто.
|