Настя (Сорокин)

«Настя» — повесть Владимира Сорокина, открывающая авторский сборник «Пир» 2000 года.

Цитаты

Красный комод хмуро глядел замочными скважинами, подушка широко, по-бабьи улыбалась, свечной огарок немо вопил оплавленным ртом…

Мне шестнадцать лет. Мне, Настасье Саблиной! Воистину странно, что я не удивляюсь этому. Отчего же? Хорошо ли это или дурно? Наверное, я ещё сплю, хотя солнце уже встало и озарило всё вокруг. Сегодня — самый важный день в моей жизни. Как я проведу его? Запомню ли я его? Надобно запомнить всё до мелочей, каждую каплю, каждый листочек, каждую свою мысль. Надобно думать хорошо. Papa говорит, что добрые мысли озаряют нашу душу, как солнце. Пусть же сегодня в моей душе светит моё солнце! Солнце Самого Важного Дня. А я буду радостной и внимательной. Вчера вечером приехал Лев Ильич, и после ужина я с ним и с papa сидела в большой беседке. Papa с ним опять спорил про Nietzsche, что надобно преодолеть в своей душе самого себя. Сегодня я должна это сделать. Хотя я и не читала Nietzsche. Я ещё очень мало знаю о мире, но я очень люблю его. И люблю людей, хотя многие из них выказывают скуку. Но скучных же тоже надобно любить? Я счастлива, что papa и maman не скучные люди. И я счастлива, что наступил День, который мы так долго ждали!

… перед лицом Насти <…> на розовом шёлке в углублении лежала чёрная жемчужина. <…> — Се драгоценный жемчуг со дна океана, — [сказал] отец Андрей <…>. — Но не обыкновенный, а чёрный. Обыкновенный в раковинах растёт, раковина под водой открывается, свет попадает, вот он и блестит от свету. А это — другой жемчуг. Чёрный. Потому как носят его во рту мудрые рыбы в глубине, которые Бога жабрами слушают. Носят тысячу лет, а потом драконами становятся и реки охраняют. Enigma! — Благодарствуйте, батюшка. — Настя взяла из его рук коробочку. — А как… это носить? — Это не носить, а хранить надо. — Как рыба? — Можно и как рыба! — захохотал отец Андрей и, стремительным движением огладив бороду, огляделся в прохладно-светлом воздухе гостиной. — Ну и когда же прикажут подать?

— Пора, Настюша, — серьёзно тряхнул головой отец. — Что ж, пора — так пора, — трепетно вздохнула Настя. — Тогда я… сейчас. Войдя в свою спальню, она открыла дневник и крупно написала: ПОРА! <…> Открыла коробочку с жемчужиной, посмотрела прямо на неё, потом через зеркало: — С собой? Подумала секунду, открыла рот и легко проглотила жемчужину. <…> — Ты сильная? — Я сильная, papa. — Ты хочешь? — Я хочу. — Ты сможешь? — Я смогу. — Ты преодолеешь? — Я преодолею. Отец медленно приблизился и поцеловал её в виски. <…> Няня раздевала Настю, аккуратно укладывая одежду на край грубого дубового стола <…>. Настя осталась стоять голой посреди двора. — А волосы? — спросил отец. — Пусть… так, Серёжа, — прищурилась мать. Настя тронула левой рукой косу. Правой прикрыла негустой лобок. — Жар справный, — выпрямился, отирая пот, Савелий. — Во имя Вечного, — кивнул ему отец. Савелий положил на стол огромную железную лопату с болтающимися цепями. — Ложитесь, Настасья Сергевна. <…> — Настенька, выпростай косу, — посоветовала мать. — Мне и так удобно, maman. — Пускай лучше под спиною останется, а то гореть будет, — хмуро смотрел отец Андрей, расставив ноги и теребя руками крест на груди.

Жар обрушился, навалился страшным красным медведем, выжал из Насти дикий, нечеловеческий крик. Она забилась на лопате. — Держи! — прикрикнул отец на Савелия. — Знамо дело… — упёрся тот короткими ногами, сжимая рукоять. Крик перешёл в глубокий нутряной рёв. Все сгрудились у печи, только няня отошла в сторону, отёрла подолом слёзы и высморкалась. Кожа на ногах и плечах Насти быстро натягивалась и вскоре, словно капли, по ней побежали волдыри. Настя извивалась, цепи до крови впились в неё, но удерживали, голова мелко тряслась, лицо превратилось в сплошной красный рот. Крик извергался из него невидимым багровым потоком. — Сергей Аркадьич, надо б угольки шуровать, чтоб корка схватилась, — облизал пот с верхней губы Савелий. Отец схватил кочергу, сунул в печь, неумело поворошил угли. — Да не так, Хоссподи! — Няня вырвала у него из рук кочергу и стала подгребать угли к Насте. Новая волна жара хлынула на тело. Настя потеряла голос и, открывая рот, как большая рыба, хрипела, закатив красные белки глаз. — Справа, справа, — заглянула в печь мать, направила кочергу няни. — Я и то вижу, — сильней заворочала угли та.

— Нет, не могу привыкнуть. — Саблина прижала ладони к своим вискам, закрыла глаза. — Это выше моих сил. — Сашенька, дорогая, не разрушай нашего праздника. — Саблин сделал знак Павлушке, тот засуетился с бутылками. — Мы не каждый день едим своих дочерей, следовательно, нам всем трудно сегодня. Но и радостно. Так что давайте радоваться! — Давайте! — подхватила Румянцева. — Я семь часов тряслась в вагоне не для того, чтобы грустить! — Александра Владимировна просто устала, — потушил сигару отец Андрей. <…> — Плохо… плохо, плохо, плохо… Саблин резко и сильно ударил её по щеке: — Что тебе плохо? Она закрыла лицо руками. — Что тебе плохо, гадина? <…> Посмотри на нас! Саблина окаменела. Саблин наклонился к ней и произнёс, словно вырезая каждое слово толстым ножом: — Посмотри. На нас. Свинья. Она отняла руки от лица и обвела собравшихся как бы усохшими глазами. — Что ты видишь? — Лю… дей. — Ещё что видишь? — На… стю. — И почему тебе плохо? Саблина молчала, вперясь в Настино колено. — Не стоит так откровенно не любить нас, Александра Владимировна, — тяжело проговорил Мамут. — Хотя бы учитесь скрывать свою ненависть, Сашенька, — нервно усмехнулась Румянцева. — Поздновато, — глядела исподлобья Арина. — В сорок-то лет. — Ненависть разрушительна для души, — хрустнул пальцами отец Андрей. — Ненавидящий страдает сильнее ненавидимых.

— Давайте есть, господа, пока Настя не остыла! — Саблин заложил себе угол салфетки за ворот. — На правах отца новоиспечённой я заказываю первый кусок: левую грудь! Павлушка! Неси бордо! Саблина встала, подошла к блюду, воткнула вилку в левую грудь Насти и стала отрезать. Все прислушались. Под коричневой хрустящей корочкой сверкнуло серовато-белое мясо с желтоватой полоской жира, потёк сок. Саблина положила грудь на тарелку, подала мужу. — Прошу, господа! Не теряйте времени! <…> — А я попрошу голову! — бодро опёрся кулаками о стол отец Андрей. — Дабы противостоять testimonium paupertatis. Арина подождала, пока Саблина исполнит все просьбы. — Александра Владимировна, а можно мне… И смолкла, глянув на отца. — Что? — наклонился Мамут к дочери. Арина прошептала ему на ухо. — Только скажи как взрослая, а не так, — посоветовал он. — А как? Отец шепнул ей на ухо. — Что тебе, Аринушка? — тихо спросила Саблина. — Мне… восхолмие Венеры. — Браво, Арина! — воскликнул Саблин, и гости зааплодировали. Саблина примерилась, заглядывая сверху и снизу: промежность была скрыта между ног. — Не так оно и просто добраться до тайного уголка! — подмигнул Румянцев, и взрыв смеха заполнил столовую. — Погоди, Саша… — Саблин встал, решительно взялся за Настины колени, потянул, раздвигая. Тазовые суставы захрустели, но ноги не поддались. — Однако! — Саблин взялся сильнее. Шея его вмиг побагровела, ёжик на голове задрожал. — Повремени, брат Сергей Аркадьич, — встал батюшка. — Тебе сегодня грех надрываться. — Я что… не казак? Есть ещё… и-и-и!.. порох в пороховницах… и-и-и! — кряхтел Саблин. Отец Андрей взялся за одно колено, Саблин за другое. Потянули, кряхтя, скаля красивые зубы. Сочно треснули суставы, жареные ноги разошлись и развалились, брызгая соком рвущегося мяса. Скрытый ляжками от жара печи, лобок светился нежнейшей белизной и казался фарфоровым. Два тёмных паховых провала с вывернутыми костями и дымящимся мясом оттеняли его. Поток коричневого сока хлынул на блюдо. — Сашенька, s'il vous plait, — вытирал руки салфеткой Саблин. Холодный нож вошёл в лобок, как в белое масло: дрожь склеившихся волосков, покорность полупрозрачной кожи, невинная улыбка слегка раздвинутых половых губ, исходящих нечастыми каплями:

Батюшка воткнул ложечку в глаз жареной головы, решительно повернул: Настин глаз оказался на ложечке. Зрачок был белым, но ореол остался всё тем же зеленовато-серым. Аппетитно посолив и поперчив глаз, батюшка выжал на него лимонного сока и отправил в рот.

— И теперь — капитальнейшей закуски! — командовал Мамут. — Чего-нибудь оковалочного, с жирком, Александра Владимировна, — подмигивал Лев Ильич. — Я знаю, что надо! — Саблин вскочил, схватил нож и с размаху вонзил в живот Насте. — Потрошенций! Это самая-пресамая закуска!

— Это не просто вкусно. Это божественно. — Согласен, — откликнулся отец Андрей. — Есть свою дочь — божественно. Жаль, что у меня нет дочери. — Не жалей, брат, — отрезал себе кусок бедра Саблин. — У тебя духовных чад предостаточно. — Я не вправе их жарить, Серёжа. — Зато я вправе! — Мамут ущипнул жующую дочь за щёку. — Ждать не так уж много осталось, егоза. — Когда у вас? — спросил отец Андрей. — В октябре. Шестнадцатого. — Ну, ещё долго. — Два месяца быстро пролетят. — Ариша, ты готовишься? — спросила Румянцева, разглядывая отрезанный Настин палец. — Надоело ждать, — отодвинула пустую тарелку Арина. — Всех подруг уж зажарили, а я всё жду. <…> — Потерпи, персик мой. И тебя съедим. — Вы, Арина Дмитревна, будете очень вкусны, уверен! — подмигнул Лев Ильич. — С жирком, нагульным, а как же! — засмеялся, теребя ей ухо, Мамут. — Зажарим, как поросёночка, — улыбался Саблин. — В октябре-то под водочку под рябиновую как захрустит наша Аринушка — у-у-у! — Волнуетесь поди? — грыз сустав Румянцев. — Ну… — мечтательно закатила она глаза и повела пухлым плечом, — немного. Очень уж необычно! <…> С другой стороны — многих жарят. Но я… не могу представить, как я в печи буду лежать. <…> Это же так больно! — Очень больно, — серьёзно кивнул отец Андрей. — Ужасно больно, — гладил её пунцовую щеку Мамут. — Так больно, что сойдёшь с ума, перед тем как умереть.

— Боль закаляет и просветляет. Обостряет чувства. Прочищает мозги. — Чужая или своя? — В моём случае — чужая. — Ах, вот оно что! — усмехнулся Мамут. — Значит, вы по-прежнему — неисправимый ницшеанец? — И не стыжусь этого. Мамут разочарованно выпустил дым. — Вот те на! А я-то надеялся, что приехал на ужин к такому же, как я, гедонисту. Значит, вы зажарили Настю не из любви к жизни, а по идеологическим соображениям? — Я зажарил свою дочь, Дмитрий Андреевич, из любви к ней. Можете считать меня в этом смысле гедонистом. — Какой же это гедонизм? — желчно усмехнулся Мамут. — Это толстовщина чистой воды! — Лев Николаевич пока ещё не жарил своих дочерей, — деликатно возразил Лев Ильич. — Да и вряд ли зажарит, — вырезал кусок из Настиной ноги Саблин. — Толстой — либеральный русский барин. Следовательно — эгоист. А Ницше — новый Иоанн Креститель.

— Каждому времени соответствует свой Христос. Умер старый гегелевский Христос. Для грядущего века потребуется молодой, решительный и сильный Господь, способный преодолеть! Способный пройти со смехом по канату над бездной! Именно — со смехом, а не с плаксивой миной! — То есть для нового века нужен Христос — канатный плясун? — Да! Да! Канатный плясун! Ему мы будем молиться всей душой, с ним преодолеем себя, за ним пойдем к новой жизни! — По канату? — Да, любезнейший Дмитрий Андреевич, по канату! По канату над бездной!

Неожиданно отец Андрей встал, подошёл к Мамуту и замер, теребя пальцами крест. — Дмитрий Андреевич, я… прошу у вас руки вашей дочери. Все притихли. Мамут замер с непрожёванным куском во рту. Арина побледнела и упёрлась глазами в стол. Мамут судорожно проглотил, кашлянул. — А… как же… — Я очень прошу. Очень. Мамут перевёл взгляд оплывших глаз на дочь. — Ну… — Нет, — мотнула она головой. — А… что… — Я умоляю вас, Дмитрий Андреевич. — Отец Андрей легко встал на колени. — Нет, нет, нет, — мотала головой Арина. <…> — Ну… откровенно… я… не против… <…> — От этого никто ещё не умирал, — держала её голову Румянцева. — Арина, прошу тебя, — гладил её щёку отец Андрей. — Папенька, помилосердствуй! Папенька, помилосердствуй! Вбежал Саблин с ручной пилой в руке. За ним едва успевал лакей Павлушка с обрезком толстой доски. Заметив краем глаза пилу, Арина забилась и завопила так, что пришлось всем держать её. — Закройте ей рот чем-нибудь! — приказал Саблин, становясь на колени и закатывая себе правый рукав фрака. Мамут запихнул в рот дочери носовой платок и придерживал его двумя пухлыми пальцами. Правую руку Арины обнажили до плеча, перетянули на предплечье двумя ремнями и мокрым полотенцем, Лев Ильич прижал её за кисть к доске, Саблин примерился по своему желтоватому от табака ногтю: — Господи, благослови… Быстрые рывки масленой пилы, глуховатый звук обречённой кости, рубиновые брызги крови на ковре, вздрагивание Аришиных ног, сдавленных четырьмя руками. Саблин отпилил быстро. Жена подставила под обрубки глубокие тарелки. — Павлушка, — протянул ему пилу Саблин. — Ступай, скажи Митяю, пусть дрожки заложит и везёт. Пулей! Лакей выбежал. — Поезжайте к фельдшеру нашему, он сделает перевязку. — Далеко? — Мамут вытащил платок изо рта потерявшей сознание дочери. — Полчаса езды. Сашенька! Икону! Саблина вышла и вернулась с иконой Спасителя. Отец Андрей перекрестился и опустился на колени. Мамут с астматическим поклоном протянул ему руку дочери. Тот принял, прижал к груди, приложился к иконе. — Ступайте с Богом, — ещё раз склонился Мамут. <…> Саблин протянул ему бокал. — За славный род Мамутов. Чокнулись, выпили. — Всё-таки… вы сильно переоцениваете Ницше, — неожиданно произнёс Мамут. Саблин нервно зевнул, повёл плечами. — А вы недооцениваете. — Ницше — идол колеблющихся. — Чушь. Ницше — великий живитель человечества. — Торговец сомнительными истинами… — Дмитрий Андреевич! — нетерпеливо дёрнул головой Саблин. — Я уважаю и ценю вас как русского интеллигента, но вашим философским мнением я не дорожу, увольте!

— Господи, какая я обжора… — простонала она. Неслышное падение тёплого кала, нарастающий слабый запах, сочный звук. Саблина выпрямилась, подтягивая панталоны. <…> В маслянистой, шоколадно-шагреневой куче блестела чёрная жемчужина. Сорока присела: кал смотрел на неё единственным глазом. Открыв клюв, она покосилась, наклоняя голову, прыгнула, выклюнула жемчужину и, зажав в кончике клюва, полетела прочь. <…> В жемчужине плыл отражённый мир: чёрное небо, <…> чёрная церковь, чёрная тропинка, чёрный луг, чёрная аллея, чёрная усадьба, чёрный мужчина и чёрная женщина, открывающие чёрное окно в чёрной столовой. Закончив со створами окна, Саблин и Саблина подняли и поставили на подоконник большую линзу в медной оправе. Саблин повернул её, сфокусировал солнечный луч на цилиндрический прибор, линзы его послали восемь тонких лучей ко всем восьми меткам. <…> восемь рассеянных, переливающихся радугами световых потоков поплыли от них, пересеклись над блюдом с обглоданным скелетом Насти, и через секунду её улыбающееся юное лицо возникло в воздухе столовой и просияло над костями. — конец

О повести

И вот теперь этот текст дошёл до мозгов наших народных бронтозавров и те разразились негодующим рёвом. Но впечатляет не рёв отечественных бронтозавров, а скорость нервного импульса в их телах: 16 лет. Такова скорость нынешней народной мысли. Кстати, таков и возраст Насти. Бронтозавру невдомёк, что художественная литература по определению неподсудна. Пусть себе ревёт. Сейчас время рева и конвульсий, выдаваемых за новую силу. — ответ на обвинения в пропаганде каннибализма и экстремизма

— Владимир Сорокин

	«Пир» никоим образом не шокирует. Настю запекли? — Ну так а чего вы ещё хотите, это ведь Сорокин. Если б её, наоборот, не запекли — вот был бы шок.
	— Лев Данилкин

А какая лафа славистам! Можно порассуждать о мифопоэтической модели мира, один из кодов которой включает каннибализм, <…> привлечь мифологические параллели, вспоминая Кроноса, пожирающего своих детей, Тантала, подавшего пирующим богам мясо сына, или зороастрийских прародителей человечества («Авеста»), слопавших своих любимых первенцев. <…> Но если цель автора — шокирующее воздействие на читателя, то она не достигнута. После «Романа», начавшегося в духе тургеневских дворянских идиллий, а заканчивающегося сценой, где на 50 страницах герой бьёт топором по бесчисленным головам, разрубает трупы и раскладывает рядком кишки, читатель не обманывается насчёт развязки «Насти». Боюсь, «Настю» читатели Сорокина съели ещё раньше, чем Сорокин подал её на стол.

— Алла Латынина, «Рагу из прошлогоднего зайца»

Первый же рассказ сборника <…> — программный. <…> Если Бог отдал своего Сына Единородного в жертву, то ведь каждому родителю это доступно. <…> Один из самых соблазнительных евангельских текстов — «Ешьте мою плоть», истолкованный многими комментаторами как метафора, Сорокин со вкусом разыгрывает на современный лад. Однако, этот современный лад одновременно отсылает нас и к древнейшим временам. Этот Сорокинский удар так силён, что и козёл отпущения там блеет, и тотемный зверь-бог, ритуально убиваемый охотничьим племенем и съедаемый в положенный день в году, брызжет кровью, раздираемый руками верных, и возникает острое желание «проверить» свою собственную веру: длинная тень языческого обряда достигает и до нашего алтаря. То, что для христиан есть радость встречи, единения, воспоминания о последней трапезе Иисуса Христа с его учениками, таинственная точка соединения человека с Богом, <…> сильно омрачается этой Сорокинской ссылкой. Но у него есть основания, — самый ритуал представляет собой палимпсест, и есть такие древние слои, о которых мы в повседневности и не догадываемся, а если догадываемся, то отгоняем от своего сознания.

— Людмила Улицкая, «Неоязычество и мы», 2004

	… «Настя» <…> замечательна тем, как она пародирует, одновременно доводя до совершенства, «фирменную» стратегию автора.
	— Марк Липовецкий, «Паралогии: Трансформации (пост)модернистского дискурса в русской культуре 1920—2000 годов», 2008

	Рассказ Владимира Сорокина — классика русской литературы, претензии активистов комментировать просто глупо. <…> Сейчас какая-то девочка считает, что рассказ Сорокина пропагандирует каннибализм, по этому принципу нужно запретить половину русских народных сказок.
	— Константин Богомолов