Ночные рассказы
«Ночные этюды» или «Ночные рассказы» (нем. Nachtstücke) — второй сборник Эрнста Гофмана. Состоит из 8 рассказов. Первый том впервые опубликован осенью 1816 года, второй — год спустя.
Цитаты
[править]Часть I
[править]- Die Jesuiterkirche in G.; перевод: И. П. Стреблова, 1985
… в маленьком городке все его обитатели настроены на один лад и до того спелись между собой, что стали похожи на оркестр, не приученный исполнять ничего иного, кроме одних и тех же заигранных пьес; знакомая музыка получается у них правильно и чисто, зато при первом же звуке чужого голоса они умолкают, поражённые диссонансом. | |
… die Kleinstädter sind wie ein in sich selbst verübtes, abgeschlossenes Orchester eingespielt und eingesungen, nur ihre eignen Stücke gehen rein und richtig, jeder Ton des Fremden dissoniert ihren Ohren und bringt sie zum Schweigen. |
— … ты поступаешь кощунственно, устанавливая иерархию между отдельными отраслями искусства, как между вассалами могучего короля. Ещё худшее кощунство — почитать среди них только тех заносчивых гордецов, которые не слышат лязганья рабских цепей, не чувствуют тяжести земного притяжения, а, возомнив себя свободными, едва ли не богами, желают творить и властвовать над самою жизнью. Знакома ли тебе сказка о Прометее, который пожелал стать творцом и украл огонь с неба, чтобы оживить своих мёртвых истуканов? <…> Поглядите-ка лучше сюда! Вот это можно назвать честным, добротным рисунком. Какая славная штука — правильность! Все линии сочетаются ради единой задачи, для определённого, тщательно продуманного эффекта. Где мера — там и человечность. Что сверх меры — то от лукавого. Сверхчеловек — это уж значит либо Бог, либо дьявол; не может ли быть так, что и того и другого человек превзошёл по части математики? Почему бы не допустить мысль, что бог нарочно создал нас для того, чтобы мы обеспечивали все его надобности в таких вещах, которые можно представить согласно доступным для нашего познания математическим правилам, то есть во всём, что можно измерить и рассчитать; подобно тому, как и мы сами понаделали себе механических приспособлений для разных нужд — лесопилок или ткацких станков. Профессор Вальтер недавно утверждал, что будто бы иные животные с тем только и созданы, чтобы другие могли их поедать, а в конечном счёте оказывается, что такой порядок существует для нашей же пользы <…>. Вдруг в самом деле животные, да и мы сами — это хорошо устроенные машины для переработки и перемешивания определённых веществ, которые должны пойти на стол некоему неведомому царю. <…> Ах, что такое наши возвышенные стремления и погоня за идеалом, как не бессознательные неумелые движения младенца, которые ранят благодетельную его кормилицу! <…> Знать, чёрт нас дурачит, подсовывая кукол с приклеенными ангельскими крыльями! | |
— … du frevelst, wenn du die verschiedenen Zweige der Kunst in Rangordnung stellen willst wie die Vasallen eines stolzen Königs. Und noch größerer Frevel ist es, wenn du nur die Verwegenen achtest, welche, taub für das Klirren der Sklavenkette, fühllos für den Druck des Irdischen, sich frei, ja selbst sich Gott wähnen und schaffen und herrschen wollen über Licht und Leben. — Kennst du die Fabel von dem Prometheus, der Schöpfer sein wollte und das Feuer vom Himmel stahl, um seine toten Figuren zu beleben? <…> Schaut her, Geselle, das nenne ich treu und ehrlich gezeichnet. Wie herrlich ist die Regel! — alle Linien einen sich zum bestimmten Zweck, zu bestimmter, deutlich gedachter Wirkung. Nur das Gemessene ist rein menschlich; was drüber geht, vom Übel. Das Übermenschliche muß Gott oder Teufel sein; sollten beide nicht in der Mathematik von Menschen übertroffen werden? Sollt es nicht denkbar sein, daß Gott uns ausdrücklich erschaffen hätte, um das, was nach gemessenen erkennbaren Regeln darzustellen ist, kurz, das rein Kommensurable, zu besorgen für seinen Hausbedarf, so wie wir unsrerseits wieder Sägemühlen und Spinnmaschinen bauen, als mechanische Werkmeister unseres Bedarfs. Professor Walther behauptete neulich, daß gewisse Tiere bloß erschaffen wären, um von andern gefressen zu werden, und das käme doch am Ende zu unserm Nutzen heraus <…>. Tiere und wir selbst sind gut eingerichtete Maschinen, um gewisse Stoffe zu verarbeiten und zu verkneten für den Tisch des unbekannten Königs. <…> Ach, was ist all unser Ringen und Streben nach dem Höheren anders als das unbeholfene bewußtlose Hantieren des Säuglings, der die Amme verletzt, die ihn wohltätig nährt! <…> Der Teufel narrt uns mit Puppen, denen er Engelsfittiche angeleimt. |
— Осмысленно показать природу, постигнув в ней то высшее начало, которое во всех существах пробуждает пламенное стремление к высшей жизни, — вот священная цель всякого искусства. Разве может привести к этой цели простое списывание натуры? Какими убогими, корявыми и неуклюжими кажутся срисованные письмена, если переписчик не знал языка, на котором написана рукопись, и, трудясь над замысловатыми завитушками, не постигал значения начертанных перед ним знаков. Вот так и пейзажи твоего наставника суть точная копия оригинала, написанного на непонятном языке. Для посвящённого внятен язык природы, повсюду ловит он чудный звук её речей… | |
— Auffassung der Natur in der tiefsten Bedeutung des höhern Sinns, der alle Wesen zum höheren Leben entzündet, das ist der heilige Zweck aller Kunst. Kann denn das bloße genaue Abschreiben der Natur jemals dahin führen? — Wie ärmlich, wie steif und gezwungen sieht die nachgemalte Handschrift in einer fremden Sprache aus, die der Abschreiber nicht verstand und daher den Sinn der Züge, die er mühsam abschnörkelte, nicht zu deuten wußte. So sind die Landschaften deines Meisters korrekte Abschriften eines in ihm fremder Sprache geschriebenen Originals. — Der Geweihte vernimmt die Stimme der Natur, die in wunderbaren Lauten… |
- Das Sanctus (или «Санктус»); перевод: М. А. Бекетова, 1897
Доктор с глубокомысленным видом покачал головой. <…> | |
Der Doktor schüttelte bedenklich den Kopf. — <…> „Seit der Zeit, daß Bettina in der katholischen Kirche bei dem Amt die Solos im ,Gloria’ und ,Credo’ gesungen, ist sie von einer <…> Stimmlosigkeit befallen, die meiner Kunst trotzt und die mich, wie gesagt, befürchten läßt, daß sie nie mehr singen wird.“ — „Gut denn“, rief der Kapellmeister wie in resignierter Verzweiflung, „gut denn, so gib ihr Opium — Opium und so lange Opium, bis sie eines sanften Todes dahinscheidet, denn singt Bettina nicht mehr, so darf sie auch nicht mehr leben, denn sie lebt nur, wenn sie singt — sie existiert nur im Gesange — himmlischer Doktor, tu mir den Gefallen, vergifte sie je eher desto lieber. Ich habe Konnexionen im Kriminalcollegio, mit dem Präsidenten studierte ich in Halle, es war ein großer Hornist, wir bliesen Bizinien zur Nachtzeit mit einfallenden Chören obligater Hündelein und Kater! — Sie sollen dir nichts tun des ehrlichen Mords wegen — aber vergifte sie — vergifte sie —“ |
— Однажды я видел маленькую пёструю бабочку, которая попала между струн <…> двойных клавикордов. Она весело порхала и задевала блестящими крылышками то за верхние, то за нижние струны, и они издавали тихие-тихие, доступные только для самого изощрённого уха аккорды и звуки, — казалось, что бабочка порхает или слабо колышется на волнах. Но иногда какая-нибудь сильнее задетая струна, точно сердясь на это весёлое порханье в фортепьяно, звучала громче и колебалась больше, с крыльев бабочки осыпался наряд из цветочной пыльцы, а раненая бабочка, не замечая этого, носилась в весёлом звоне и пенье, струны били её всё сильнее и сильнее, и наконец она, бездыханная, упала на деку в отверстие резонанса. <…> Мне казалось тогда, что природа воздвигла вокруг нас тысячеструнные клавикорды и мы завертелись в их струнах, принимая её аккорды и звуки за свои собственные, вызванные свободной волей, и что часто мы бываем смертельно ранены и не подозреваем, что эти раны нанёс нам негармонично затронутый звук. | |
„Ich sah einmal einen kleinen buntgefärbten Schmetterling, der sich zwischen den <…> Eures Doppelklavichords eingefangen hatte. Das kleine Ding flatterte lustig auf und nieder, und mit den glänzenden Flügelein um sich schlagend, berührte es bald die obern, bald die untern Saiten, die dann leise, leise nur dem schärfsten, geübtesten Ohr vernehmbare Töne und Akkorde hauchten, so daß zuletzt das Tierchen nur in den Schwingungen wie in sanftwogenden Wellen zu schwimmen oder vielmehr von ihnen getragen zu werden schien. Aber oft kam es, daß eine stärker berührte Saite wie erzürnt in die Flügel des fröhlichen Schwimmers schlug, so daß sie, wund geworden, den Schmuck des bunten Blütenstaubs von sich streuten, doch dessen nicht achtend, kreiste der Schmetterling fort und fort im fröhlichen Klingen und Singen, bis schärfer und schärfer die Saiten ihn verwundeten und er lautlos hinabsank in die Öffnung des Resonanzbodens. <…> Es schien mir nämlich damals, als habe die Natur ein tausendchörichtes Klavichord um uns herum gebaut, in dessen Saiten wir herumhantierten, ihre Töne und Akkorde für unsere eigne, willkürlich hervorgebrachte haltend, und als würden wir oft zum Tode wund, ohne zu ahnden, daß der unharmonisch berührte Ton uns die Wunde schlug.“ |
— Для вас, капельмейстер, все сейчас же складывается в оперу, и от этого происходит то, что благоразумные люди, рассматривающие музыку как крепкую водку, которую пьют только время от времени, в маленьких дозах для укрепления желудка, часто принимают вас за сумасшедшего. | |
„Euch wird nun, Kapellmeister! alles einmal gleich zur Oper, und daher kommt es denn auch, daß die vernünftigen Leute, die die Musik behandeln wie einen starken Schnaps, den man nur dann und wann in kleinen Portionen genießt zur Magenstärkung, Euch manchmal für toll halten.“ |
Часть II
[править]Jener Gaskogner fürchtete die Schlacht, weil jede Wunde ihm tödlich werden müsse, da er ganz Herz sei! | |
| — «Майорат» (Das Majorat) |
О польских женщинах идёт молва, что их натура чрезвычайно прихотлива и переменчива. Глубокое чувство, самозабвенное легкомыслие, стоическое самоотвержение, пылкая страсть, ледяная холодность — всё это, в беспорядке перемешанное в глубинах души, порождает на поверхности причудливо-зыбкое мельтешение, игру — так неверными бликами мерцают вечно бегущие волны ручья, всколыхнутого в самых глубинах. — перевод: А. В. Карельский, 1996 | |
Man sagt den polnischen Frauen nach, daß ein eignes launisches Wesen sie auszeichne. Tiefes Gefühl, sich hingebender Leichtsinn, stoische Selbstverleugnung, glühende Leidenschaft, todstarre Kälte, alles das, wie es bunt gemischt in ihrem Gemüte liegt, erzeugt das wunderliche unstete Treiben auf der Oberfläche, das dem Spiel gleicht der in stetem Wechsel fortplätschernden Wellen des im tiefsten Grunde bewegten Bachs. | |
| — «Обет» (Das Gelübde) |
… столичная толпа всегда остаётся верна себе — собравшись перед домом, она не устаёт глазеть и дивиться, как это вязаный ночной колпак выпал из окна шестого этажа и при этом ни одна петля на нём не спустилась! — перевод: Н. А. Жирмунская, 1990 | |
… jedes Hauptstadtvolk jenem gleiche, das, zahllos vor dem Hause versammelt, nicht zu gaffen und sich darüber zu verwundern aufhören konnte, daß eine Schlafmütze aus dem sechsten Stock herabgestürzt, ohne eine Masche zu zerreißen. | |
| — «Пустой дом» (Das öde Haus) |
— … Сатана мажет своей невесте рожу мёдом — чистым мёдом. | |
— … der Satan schmiert seiner Braut Honig ums Maul — puren Honig. | |
| — там же |
О сборнике
[править]В «Ночных рассказах» превзойдено всё самое чудовищное и жуткое. Дьяволу не написать ничего более дьявольского. | |
In den »Nachtstücken« ist das Gräßlichste und Grausenvollste überboten. Der Teufel kann so teuflisches Zeug nicht schreiben. | |
| — Генрих Гейне, «Письма из Берлина», 7 июня 1822 |