О лорде Байроне, по поводу его смерти (Гюго)

«О лорде Байроне, по поводу его смерти» (фр. Sur Lord Byron, à propos de sa mort) — некролог Виктора Гюго, опубликованный 15 июня 1824 года. Через 10 лет вошёл в авторский сборник «Литературно-философские очерки» (Littérature et philosophie mêlées).

Цитаты

Человек, посвятивший себя служению литературе, ощущает, как сужается вокруг него сфера материального существования и как расширяются в то же время пределы его духовной жизни. Сердцу его дороги лишь немногие близкие люди, зато душой владеют все поэты прошлого и настоящего, и соотечественники и чужеземцы. Природа дала ему одну семью, поэзия создаёт для него другую. <…> Сладостная общность мыслей незримыми, но неразрывными узами соединяет его с этими избранниками, такими же одинокими в окружающем их мире, как сам он одинок в своём. И если случайно ему посчастливится встретить кого-либо из них, достаточно единого взгляда, чтобы они узнали друг друга, единого слова, чтобы они могли заглянуть друг другу в душу и убедиться в своём полном согласии. И вот уже через несколько мгновений два, казалось бы чужих друг другу, человека становятся близкими, как братья, вскормленные одной матерью, как два друга, испытанные в одной беде.

L’homme qui a dévoué ses jours au culte des lettres sent le cercle de sa vie physique se resserrer autour de lui, en même temps que la sphère de son existence intellectuelle s’agrandit. Un petit nombre d’êtres chers occupent les tendresses de son cœur, tandis que tous les poëtes morts et contemporains, étrangers et compatriotes, s’emparent des affections de son âme. La nature lui avait donné une famille, la poésie lui en crée une seconde. <…> Une douce communauté de pensées l’attache, comme un lien invisible et indissoluble, à ces êtres d’élite, isolés dans leur monde ainsi qu’il l’est dans le sien ; de sorte que, lorsque par hasard il vient à rencontrer l’un d’entre eux, un regard leur suffit pour se révéler l’un à l’autre ; une parole, pour pénétrer mutuellement le fond de leurs âmes et en reconnaître l’équilibre ; et, au bout de quelques instants, ces deux étrangers sont ensemble comme deux frères nourris du même lait, comme deux amis éprouvés par la même infortune.

Изворотливые умы, преуспевающие в искусстве ложно ставить любой вопрос, пытаются ввести нас в очень странное заблуждение. Они вообразили, будто современное общество представляют во Франции две литературы совершенно противоположного направления, то есть будто на одном дереве выросли естественным образом два совершенно разнородных плода, будто одна причина дала одновременно два несовместимых друг с другом следствия. Но эти враги всяких новшеств <…> всё время продолжают говорить о литературе, называемой ими классической, так, словно она ещё живёт, а о литературе, которую они именуют романтической, так, словно дни её сочтены. Эти учёные риторы, без устали предлагающие заменить существующее тем, что уже перестало существовать, невольно вызывают у нас в памяти неистового Роланда Ариосто, который с самым невозмутимым видом просит повстречавшегося ему путника принять его дохлую кобылу в обмен на живого коня. Правда, Роланд признаёт, что кобыла дохлая, добавляя, впрочем, что это её единственный недостаток. Однако Роланды так называемого классического жанра ни в смысле честности, ни по способности здраво рассуждать не поднялись до его уровня. Поэтому и приходится силой вырывать у них то, чего они не желают давать добровольно, и прямо заявить им, что в настоящее время есть только одна литература, как есть только одно общество, что предшествующие литературы, оставив, правда, бессмертные памятники, неизбежно должны были исчезнуть и исчезли вместе с поколениями, чьи общественные нравы и политические устремления они выражали. Гений нашей эпохи может быть столь же прекрасен, как и гений самых прославленных эпох, но он не может быть точно таким же. И воскресить литературу прошлого современным писателям удастся не больше, чем садовнику восстановить на ветвях распускающихся весною деревьев листья, опавшие прошлой осенью. <…> немногие убогие умишки тщетно пытаются вновь склонить мнение общества к пагубной литературной системе прошлого столетия. Почва эта, и по природе своей бесплодная, давным-давно окончательно высохла. <…> А между тем [новая] литература, как и всё, порождённое человечеством, в самом единстве своём являет нам и свою мрачную и свою утешительную стороны. В недрах её образовались две школы, представляющие два умонастроения, свойственных нам после пережитых нами политических бедствий, — покорность судьбе и отчаяние. Обе они признают то, что отрицала насмешливая философия прошлого, — предвечное существование Бога, бессмертие души <…>. Но одна признаёт и благословляет, другая признаёт — и проклинает. Одна смотрит на мир из глубины небесной, другая — из недр ада. Первая видит ангела, который бдит над колыбелью человека и которого человек найдёт и у своего смертного ложа; вторая окружает человека на всех путях его демонскими призраками, зловещими образами. <…> Обе эти школы — близнецы, возникшие на единой основе, <…> представлены, как нам кажется, в европейской литературе двумя прославленными гениями — Шатобрианом и Байроном. Когда окончились великие революционные потрясения нашей эпохи, два общественных строя всё ещё продолжали борьбу на одной арене. Завершалось крушение старого общества, возникало новое. Здесь — развалины, там — едва начатое созидание. Лорд Байрон передал в своих траурных песнопениях последние судороги общества умирающего. Г-н де Шатобриан <…> отдал первую дань нуждам общества обновлённого. В голосе первого из них слышится прощание умирающего лебедя с жизнью, голос второго подобен пению Феникса, возрождающегося из пепла.

Des esprits faux, habiles à déplacer toutes les questions, cherchent à accréditer parmi nous une erreur bien singulière. Ils ont imaginé que la société présente était exprimée en France par deux littératures absolument opposées, c’est-à-dire que le même arbre portait naturellement à la fois deux fruits d’espèces contraires, que la même cause produisait simultanément deux effets incompatibles. Mais ces ennemis des innovations <…> continuent chaque jour de traiter la littérature qu’ils nomment classique comme si elle vivait encore, et celle qu’ils appellent romantique comme si elle allait périr. Ces doctes rhéteurs, qui vont proposant sans cesse de changer ce qui existe contre ce qui a existé, nous rappellent involontairement le Roland fou de l’Arioste qui prie gravement un passant d’accepter une jument morte en échange d’un cheval vivant. Roland, il est vrai, convient que sa jument est morte, tout en ajoutant que c’est là son seul défaut. Mais les Rolands du prétendu genre classique ne sont pas encore à cette hauteur, en fait de jugement ou de bonne foi. Il faut donc leur arracher ce qu’ils ne veulent pas accorder, et leur déclarer qu’il n’existe aujourd’hui qu’une littérature comme il n’existe qu’une société ; que les littératures antérieures, tout en laissant des monuments immortels, ont dû disparaître et ont disparu avec les générations dont elles ont exprimé les habitudes sociales et les émotions politiques. Le génie de notre époque peut être aussi beau que celui des époques les plus illustres, il ne peut être le même ; et il ne dépend pas plus des écrivains contemporains de ressusciter une littérature passée, qu’il ne dépend du jardinier de faire reverdir les feuilles de l’automne sur les rameaux du printemps. <…> c’est en vain surtout qu’un petit nombre de petits esprits essayent de ramener les idées générales vers le désolant système littéraire du dernier siècle. Ce terrain, naturellement aride, est depuis longtemps desséché. <…> Cette littérature cependant, comme toutes les choses de l’humanité, présente, dans son unité même, son côté sombre et son côté consolant. Deux écoles se sont formées dans son sein, qui représentent la double situation où nos malheurs politiques ont respectivement laissé les esprits, la résignation et le désespoir. Toutes deux reconnaissent ce qu’une philosophie moqueuse avait nié, l’éternité de Dieu, l’âme immortelle <…>. L’une voit tout du haut du ciel, l’autre du fond de l’enfer. La première place au berceau de l’homme un ange qu’il retrouve encore assis au chevet de son lit de mort ; l’autre environne ses pas de démons, de fantômes et d’apparitions sinistres. <…> Ces deux écoles jumelles, fondées sur la même base, <…> nous paraissent spécialement représentées dans la littérature européenne par deux illustres génies, Chateaubriand et Byron. Au sortir de nos prodigieuses révolutions, deux ordres politiques luttaient sur le même sol. Une vieille société achevait de s’écrouler ; une société nouvelle commençait à s’élever. Ici des ruines, là des ébauches. Lord Byron, dans ses lamentations funèbres, a exprimé les dernières convulsions de la société expirante. M. de Chateaubriand <…> a satisfait aux premiers besoins de la société ranimée. La voix de l’un est comme l’adieu du cygne à l’heure de la mort ; la voix de l’autre est pareille au chant du phénix renaissant de sa cendre.

Все творения [Байрона] глубоко отмечены печатью его личности. В каждой его поэме перед читателем проходит мрачная и величавая фигура, словно подёрнутая траурным крепом. Склонный иногда, подобно всем глубоким мыслителям, к изображению смутного и безотчётного, он умеет найти слова, вскрывающие самое потаённое в человеческой душе, он вздыхает, и вздохи эти повествуют о целой жизни. Когда из глубины сердца его возникает мысль или образ, кажется, что открылось жерло вулкана, изрыгающего пламя. Страдание человеческое, радости и страсти не имеют для него тайн, и если реальные предметы он изображает подёрнутыми пеленой, то область идеального предстаёт у него безо всяких покровов. Его можно упрекнуть в том, что в поэмах своих он совершенно пренебрегает композицией, <…> поэма, композиционно не слаженная, подобна зданию без остова или картине, лишённой перспективы. Он также идёт слишком далеко в своём лирическом пренебрежении ко всяким переходам от мысли к мысли, от образа к образу; и порой хотелось бы, чтобы этот художник, так верно изображающий внутренние переживания, представлял реальные вещи в менее фантастическом освещении и не в столь расплывчатых красках. Гений его слишком часто уподобляется блуждающему без определённой цели человеку, который грезит на ходу и, погруженный в глубокое созерцание, получает от окружающей местности лишь самое смутное впечатление. Как бы то ни было, но даже и в наименее совершенных произведениях его причудливое воображение подымается до высот, куда нельзя проникнуть, не имея крыльев. Сколько бы орёл ни смотрел на землю, взгляд его останется всё тем же царственным взором, который достигает солнца. <…> Как все необыкновенные люди, он, без сомнения, был жертвой клеветы. Лишь ей мы приписываем слухи, так долго порочившие славное имя поэта.

Tous ses ouvrages sont profondément marqués du sceau de son individualité. C’est toujours une figure sombre et hautaine que le lecteur voit passer dans chaque poëme comme à travers un crêpe de deuil. Sujet quelquefois, comme tous les penseurs profonds, au vague et à l’obscurité, il a des paroles qui sondent toute une âme, des soupirs qui racontent toute une existence. Il semble que son cœur s’entr’ouvre à chaque pensée qui en jaillit comme un volcan qui vomit des éclairs. Les douleurs, les joies, les passions n’ont point pour lui de mystères, et s’il ne fait voir les objets réels qu’à travers un voile, il montre à nu les régions idéales. On peut lui reprocher de négliger absolument l’ordonnance de ses poëmes ; <…> car un poëme qui manque d’ordonnance est un édifice sans charpente ou un tableau sans perspective. Il pousse également trop loin le lyrique dédain des transitions ; et l’on désirerait parfois que ce peintre si fidèle des émotions intérieures jetât sur les descriptions physiques des clartés moins fantastiques et des teintes moins vaporeuses. Son génie ressemble trop souvent à un promeneur sans but qui rêve en marchant, et qui, absorbé dans une intuition profonde, ne rapporte qu’une image confuse des lieux qu’il a parcourus. Quoi qu’il en soit, même dans ses moins belles œuvres, cette capricieuse imagination s’élève à des hauteurs où l’on ne parvient pas sans des ailes. L’aigle a beau fixer ses yeux sur la terre, il n’en conserve pas moins le regard sublime dont la portée s’étend jusqu’au soleil. <…> Comme tous les hommes supérieurs, il a certainement été en proie à la calomnie.

	Во всех европейских странах весть о смерти Байрона вызвала изъявления всеобщей скорби. Долго гремели пушки греков, отдавая воинские почести его останкам, и национальный траур отметил гибель этого чужестранца как общественное бедствие.
	La mort de Byron a été accueillie dans tout le continent par les signes d’une douleur universelle. Le canon des grecs a longtemps salué ses restes, et un deuil national a consacré la perte de cet étranger parmi les calamités publiques.

Перевод

Н. Я. Рыкова // Виктор Гюго. Собрание сочинений в 15 томах. Т. 14. Критические статьи, очерки, письма. — М.: ГИХЛ, 1956. — С. 65-73.