Письмо Виссариона Белинского Василию Боткину от 30 декабря 1840 — 22 января 1841

Цитаты из письма Виссариона Белинского Василию Боткину.

Цитаты

Останься журнальная работа единственным средством к твоему существованию, ты писал бы не меньше меня и не надивился бы своей способности писать. Так созданы люди. Пушкин был великий поэт, но и вполовину не написал бы столько, если бы родился миллионером и не знал, что такое не иметь иногда в кармане гроша. — 22 января 1841

30 декабря 1840

… у меня кетчеровская натура, и я боюсь скоро сделаться К[етчеро]м: о Шиллере не могу и думать, не задыхаясь, а к Гёте начинаю чувствовать род ненависти, и, ей-богу, у меня рука не подымется против Менцеля, хотя сей муж и по-прежнему остаётся в глазах моих идиотом. Боже мой — какие прыжки, какие зигзаги в развитии! Страшно подумать. Да, я сознал, наконец, своё родство с Шиллером, я — кость от костей его, плоть от плоти его, — и если что должно и может интересовать меня в жизни и в истории, так это — он, который создан, чтоб быть моим богом, моим кумиром, ибо он есть высший и благороднейший мой идеал человека.

Если бы я мог раздавить моею ногою Полевого, как гадину, — я не сделал бы этого только потому, что не захотел бы запачкать подошвы моего сапога. Это мерзавец, подлец первой степени: он друг Булгарина, protegé Греча (слышишь ли, не покровитель, a protegé Греча!), приятель Кукольника; бессовестный плут, завистник, низкопоклонник, дюжинный писака, покровитель посредственности, враг всего живого, талантливого. Знаю, что когда-то он имел значение, <…> но теперь — что он делает теперь? — пишет навыворот по-телеграфски, проповедует ту расейскую действительность, которую так энергически некогда преследовал, которой нанёс первые сильные удары. Я могу простить ему отсутствие эстетического чувства; <…> грубое непонимание Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Марлинского (идола петербургских чиновников и образованных лакеев), глупое благоговение к реторической музе Державина и пр. и пр.; но для меня уже смешно, жалко и позорно видеть его фарисейско-патриотические, предательские драмы народные («Иголкина» и т. п.), его пошлые комедии и прочую сценическую дрянь, цену, которую он даёт вниманию и вызову ерыжной публики Александр-ы-нского театра, составленной из офицеров и чиновников; но положим, что и это можно извинить отсталостию, старостию, слабостию преклонных лет и пр.; но его дружба с подлецами, доносчиками, фискалами, площадными писаками, от которых гибнет наша литература, страждут истинные таланты и лишено силы всё благородное и честное, — нет, брат, если я встречусь с Полевым на том свете — и там отворочусь от него, если только не наплюю ему в рожу. Личных врагов прощу, с Булгариным скорее обнимусь, чем подам ему руку от души. <…> Да, он подлец, по природе, и только ждал случая, чтобы спять с себя маску<…>. Говорят, он недавно был болен водяною в голове (от подлых драм) — пусть заведутся черви в его мозгу, и издохнет он в муках — я рад буду. Бог свидетель — у меня нет личных врагов, ибо я (скажу без хвастовства) по натуре моей выше личных оскорблений; но враги общественного добра — о, пусть вывалятся из них кишки, и пусть повесятся они на собственных кишках — я готов оказать им последнюю услугу — расправить петли и надеть на шеи. Полевой, мог бы с честию и пользою (для себя, семейства и общества) оканчивать своё поприще: сколько есть полезных предприятий литературных, которые только ждут у нас умной головы и искусной руки. А он пишет гнусные драмы и программы надувательных журналов…

Что до Кр-го, однажды навсегда: это не Полевой, не гений и не талант особенный; это человек, который из всех русских литераторов, известных и неизвестных, один способен крепко работать и поставить в срок огромную книжку; способен очень талантливо отвалять Греча, Булгарина или Полевого; имеет кое-какие живые интересы и кое-какие дознания (заговори с ним о русской истории — и ты заслушаешься его); он в поэзии не далеко и не глубоко хватает, но зато не мешает другим (в своём журнале) действовать за него даже вопреки многим его понятиям и убеждениям; наконец — это честный и благородный человек, которому можно подать руку, не боясь запачкать её, и который имеет справедливую причину почитать для себя унижением и позором быть даже в шапочном знакомстве С знаменитыми, Кнутом битыми, Булгариным, Гречем, Кукольником и Полевым. О Боткин, если бы ты знал хоть приблизительно, что такое Греч: ведь это апотеоз расейской действительности, это литературный Ванька-Каин, это человек, способный зарезать отца родного и потом плакать публично над его гробом, способный вывести на площадь родную дочь и торговать ею (если б литературные ресурсы кончились и других не было), это грязь, подлость, предательство, фискальство, принявшие человеческий образ, — и этому-то существу предался Полевой и, как Громобой с бесом, продал ему душу… <…> я одного страстно желаю в отношении к нему: чтоб он валялся у меня в ногах, а я каблуком сапога размозжил бы его иссохшую, фарисейскую, жёлтую физиономию. Будь у меня 10 000 рублей денег — я имел бы полную возможность выполнить эту процессию.

15 января 1841

Из К. (я уверен в этом) ещё выйдет человек, но пока он слишком кровян и животен, чтоб быть человеком. <…> У меня странная привычка принимать в других самохвальство за доказательство достоинства, — я и поверил, что он — статуя, виртуознее самого Аполлона Бельведерского, да и давай плевать на себя и смиряться перед ним. Вообще он вёл себя со всеми нами, как гениальный юноша с людьми добрыми, но недалёкими, и сделал мне несколько грубостей и дерзостей, которые мог снести только я, которых нельзя забыть <…>. П. с Я. тоже досталось порядочно за то, что они не знали, как лучше выразить ему своё уважение и любовь. Не скажу, чтобы у меня с ним не было и прекрасных минут, ибо это натура сильная и голова, крепко работающая. Он много разбудил во мне, и из этого многого большая часть воскресла и самодеятельно переработалась во мне уже после его отъезда. Ясно, что немного прошло у него через сердце, но живёт только в голове, и потому от него пристает и понимается с трудом. Когда он с торжеством созвал нас у Кр-го и прочёл половину статьи о С. Т-ой, я был оглушён, но нисколько не наполнен, но сказал Комарову и прочим, что такой статьи не бывало на свете. Статья вышла. Питер её принял с остервенением, что ещё более придало ей цены в моих глазах. Пнв и Комрв в прямо сказали мне, что им статья не нравится, а последний, что он в ней, за исключением двух-трёх действительно прекрасных мест, ничего не понимает. Я чуть не побранился с ним за это, хотя он и говорил мне, что в моих статьях всё понимает. Уже спустя довольное время, я сам поусомнился, заметив, что ничего не помню из дивной статьи. Перечитываю, читаю — прекрасно, положу книгу — не помню ничего. Твоё письмо довершило. Ты здесь не то, что я, ты человек посторонний. Не забудь, что мы с К. соперники по ремеслу, а я, по моей натуре, способен всегда видеть в сопернике бог знает что, а в себе меньше, чем ничего. <…> В нём бездна самолюбия и эгоизму — и мы много развили в нём то и другое.

… О. наседка, неспособная удовлетворить потребностям ни самой глубокой и духовной, ни страстной женщины, он женился, сам не зная как, по своим абстрактным понятиям о любви и браке.

16 января

Ты поздравляешь меня, что я «вышел на широкое поле действительности, на животрепещущую почву исторической жизни» и что «и груди и душе моей будет легче». Отчасти это справедливо: искусство задушило было меня, но при этом направлении я мог жить в себе и думал, что для человека только и возможна, что жизнь в себе, а вышед из себя (где было тесненько, но зато и тепло), я вышел только в новый мир страдания, ибо для меня действительная и историческая жизнь не существуют только в прошедшем — я хочу их видеть в настоящем, а этого-то и нет и не может быть, и я — живой мертвец, или человек, умирающий каждую минуту своей жизни. <…> Знаю, как жалок, каким ребёнком был я с моими мечтами о сочувствии и счастии любви, с моим детским обожествлением женщины, этого весьма земного существа; но что же получил я взамен утраченных теперь, глупых, но поэтических мечтаний? Новую пустоту в душе, как будто она я без того была не довольно пуста. Женщина потеряла для меня весь интерес, способность любить утрачена, узы брака представляются не другим чем, как узами, а одиночество терзает, высасывает кровь капля по капле.

То, что ты называешь в Гейне отсутствием всяческих убеждений, в нём есть только отсутствие системы мнений, которой он, как поэт, создать не может и, не будучи в состоянии примирить противоречий, не может и не хочет, по немецкому обычаю, натягиваться на систему. Кто оставил родину и живёт в чужой земле по мысли, того нельзя подозревать в отсутствии убеждений. Гейне понимает ничтожность французов в мышлении и искусстве, но он весь отдался идее достоинства личности, и неудивительно, что видит во Франции цвет человечества. Он ругает и позорит Германию, но любит её истиннее и сильнее всевозможных гофратов и мыслителей и уж, конечно, побольше защитников и поборников действительности как она есть, хотя бы в виде колбасы. Гейне — это немецкий француз — именно то, что для Германии теперь всего нужнее.

Размышляя о моих прошлых грехах, <…> я вспомнил о моей ни на чём не основанной ненависти к С-му (протоканалье). Из чего мы все вдруг взбеленились на него — разве и прежде мы знали его не таким, каким увидели его после? В нём много эгоизму, бездна самолюбия, маловато чести, нисколько благородства, он мелочен, сплетник, не может быть ничьим другом, а тем менее кого-нибудь из нас, но в нём много доброты природной, он умён, даже не без чувства, не без способности увлекаться (хоть на минуту) мыслию, а главное — он удивительно грациозен и достолюбезен во всех своих мерзостях — это [?] с проблесками человечности.

«Саламандра» Одоевского — [дрянь] мнимофантастическая.