Николай Иванович Греч

Николай Иванович Греч

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Никола́й Ива́нович Греч (3 (14) августа 1787 — 12 (24) января 1867) — русский издатель, редактор, публицист, беллетрист, филолог. Наиболее успешным изданием была совместная с Фаддеем Булгариным газета «Северная пчела». В 1886 году были впервые опубликованы «Записки о моей жизни» (с цензурными купюрами).

Цитаты

В продолжение второй половины 1812 и первой 1813 годов не только не вышло в свет, но и не было написано ни одной страницы, которая бы не имела предметом тогдашних происшествий. Сие единодушие приносит великую честь нашим литераторам и доказывает, что они службу в учёной республике подчиняют должностям своим по отечеству. <…> Наконец, в 1814 году, увенчавшем все напряжения и труды истекших лет, русская литература, посвящая поэзию и красноречие в честь и славу великого монарха своего, обратилась снова на путь мирный, уровненный и ограждённый навсегда. В течение сего года вышли многие сочинения и переводы, которые останутся незабвенными в летописях нашей литературы..

— «Обозрение русской литературы 1814 года»

Мнимая образованность происходит от общего распространения познаний и светского воспитания во всех сословиях французского народа. <…> У французов есть несколько общих фраз, которые в употреблении у всех без разбора — у глупых и умных, у невежд и учёных, так что с первого взгляда очень трудно различить, с кем имеешь дело. Заговорите <…> вдруг о каком-нибудь предмете <…>. Француз вмиг отвечает вам своими общими разами, смотря по тону а не по содержанию вашего вопроса, и потом немедленно сам спросит о чём-нибудь, впопад или невпопад! Живая энциклопедия, но подите далее — всё пусто, всё звон, всё блестки. — парафраз «Писем из Франции» Фонвизина

— «Поездка во Францию, Германию и Швейцарию в 1817 году» (письмо VIII)

… юн[ый] атлет победил всех своих соперников. Пушкин подарил нас своим «Бахчисарайским фонтаном», который мне нравится более всех прежних его стихотворений: в нём, при прежней прелести стихов, план лучше и характеры оригинальнее <…>. «Бахчисарайский фонтан» вышел в свет с предисловием, которое возжгло сильную войну на Парнасе нашем: о превосходстве поэзии романтической и классической, войну, которая свирепствует и в других странах. Споры были жаркие, но ими ничего не доказано. Называйте поэмы Пушкина, как вам угодно: они всегда будут прекрасны, всегда будут находить жадных читателей. Пишите в то же время самые правильные стихотворения, <…> и если в вас нет творческого духа, то едва ли вы, кроме наборщика, найдёте читателей. <…> Вообще заметил я странную участь стихотворений Пушкина: возбуждая в читателях беспристрастных, т. е. в большей части публики, необыкновенное внимание и приобретая от некритиков усердную, неприкрашенную хвалу, они рождают в записных рецензентах странные мысли и ещё страннейшие толки, выражаемые самым странным языком.

— вероятно, Греч, «Письма на Кавказ», 20 декабря 1824

Издатели «Литературной газеты», в общем собрании своих сотрудников, уже давно решили, что все сочинения г. Булгарина никуда не годятся, именно потому, что этот г. Булгарин имеет весьма дурной вкус, не восхищается рубленою прозою, называемою (приятелями сочинителей) стихами, подражанием древним, прикрытым душегрейкою новейшего уныния, и смело говорит, что кто не знает не только греческого и латинского языков, но даже и немецкого, тот не подражает древним, а передразнивает их, на смех новейшим, не прикрывающимся унынием. О, этот г. Булгарин сущий литературный еретик! Он смело утверждает, что тот, у кого все стихи начинаются буквою И и все сочинения не что иное, как калейдоскоп, в котором переворачиваются баллады Биргера, не оказал большой услуги русской словесности, но испортил вкус введением в поэзию тошного мистицизма, а язык русский сделал непонятным неологизмами. <…> Мало этого: г. Булгарин не называет остроумием ни вырванных стишков из Вольтера, ни перековерканных речений из г-жи Сталь и посмеивается над диктаторским тоном стихо-прозаиков, которые, браня всех, не умеют ясно и правильно написать трёх слов по-русски. <…> Дело решённое: г. Булгарина надобно согнать с литературного поприща, заставить публику не читать его сочинений и не верить его критикам, потому что он поклялся быть беспристрастным и не признает литературной аристократии. Как же это исполнить? Бранить в «Литературной газете» всё, что он напишет, и в каждом нумере стрелять в него впрямь или вкось. <…> Повторять всё, что будет сказано дурного в пяти частях света об его сочинениях, и умалчивать о хорошем. <…> Любопытно, однако ж, знать, что бы сказали строгие немецкие критики, если б перевесть на немецкий язык существующие на русском языке разные пошлые идиллии, <…> собранные в книжонке, которая тлеет в книжных лавках и только для курьёзу куплена некоторыми любителями пародий? Что бы сказали учёные немцы об этих стихах, будто бы в подражание древним (sic!), стихах, которые, за недосугом подбирать рифмы, превратились в древний размер и которые отличаются от дурной прозы только тем, что напечатаны разбивными строками! — возможно, написано Булгариным

— Барон Шнапс фон Габенихтс, «Опять литературный крючок!»

	Творение первоклассного поэта <…> достойно подробного, основательного, во всех отношениях обдуманного разбора <…>. Один просвещённый любитель литературы доставил нам на сих днях разбор Бориса Годунова;..
	— Булгарин и Греч

Говоря о злоупотреблениях журнальных, я разумею критические статьи издаваемого в Москве «Телескопа». Безвкусие, отсутствие мыслей, площадность и гаерство выражений, явные выдумки, безотчётная ненависть к талантам — суть отличительные черты так называемых рецензий сего журнала, бесславящих нашу словесность. B 9-й книжке «Телескопа» взяли две глупейшие <…> книжонки, сочинённые каким-то А. Орловым и выписки из них смешали с выдержками из романа Булгарина, приправили всё это самыми площадными и низкими ругательствами и таким образом решили достоинство нового сочинения. Этого не довольно. Вывели вновь на сцену прежнего Выжигина и стали над ним издеваться, остриться и тупиться. Эти несчастные не постигают, какую пользу Иван Выжигин принёс нашей читающей публике. В сём романе выставлены не карикатуры, а верные изображения средних классов нашего общества, коснеющего в веригах непросвещения и всех происходящих оттого недостатков и пороков. Именно то свидетельствует в истине и верности наблюдений и картин нашего автора, что книга его разошлась в публике среднего состояния. <…> у Булгарина в одном мизинце более ума и таланта, нежели во многих головах рецензентов.

— «Литературные замечания»

… Греч, в своих остротах, менее всех щадил Булгарина, а раз как-то при мне <…> Пушкин сказал Гречу: «Удивляюсь, Николай Иванович, вашей дружбе с Булгариным?..» — «Тут нет ничего удивительного, — отвечал Греч, — я дружен с ним, как мачеха с пасынком». — 1-я половина 1832

… правый флигель Петровской церкви. <…> книгопродавец Александр Филиппович Смирдин <…> в минувшем декабре открыл в сём доме книжный свой магазин <…> и библиотеку для чтения. <…> В прошедшую пятницу, 19-го февраля, открыл он сию библиотеку празднеством, на которое пригласил многих литераторов и других любителей просвещения. <…> сели за стол, пёстрым строем и пишущие, и читающие. Любопытно и забавно было видеть здесь представителей веков минувшего, истекающего и наступающего; видеть журнальных противников, выражающих друг другу чувства уважения и приязни; критиков и раскритикованных, взаимно объясняющихся <…>. После обеда, гости, желая возблагодарить хозяина за радушное угощение и удовольствие, доставленное ли приятною беседою, положили составить общими трудами альманах: Новоселье А. Ф. Смирдина. Каждый обязался сообщить для сего статью <…>. Празднество сие останется незабвенным в нашей словесности. Почтенный Смирдин, явивший себя достойным посредником между писателями и публикой, займёт в истории нашей литературы первое место после Новикова, оживившего книжную торговлю в семидесятых и осьмидесятых годах.

— «Письмо к В. А. Ушакову», 23 февраля 1832

	Предместия Гамбурга состоят из непрерывного ряда невысоких домов, выкрашенных под кирпич, необыкновенно опрятных и уютных. <…> Прогуливаясь по пред— местью св. Георгия, я воображал себя перенесённым в город, построенный на основании Геснеровых идиллий.
	— «Действительная поездка в Германию в 1835 году» (IV)

	Нигде, я думаю, нельзя найти таких исправных, трудолюбивых и совестных должностных людей и вообще граждан, как в Германии. Взятки у них — вещь неслыханная. Бывают ошибки, случается пристрастие, происходят злоупотребления, но это исключение из правила.
	— там же (V)

В Пруссии всяк может удостовериться, что так называемые репрезентативные, или представительные формы отнюдь не составляют необходимости благоустроенного и счастливого государства. Здесь нет парламентов и палат, в которых, по прихоти несмысленной, а иногда подкупленной толпы, выбирающей своих представителей, министры королевские обременяются упрёками и оскорблениями; здесь нет журналов, в которых буйные, злонамеренные, а чаще всего сребролюбивые писаки своею нескромностью, дерзостью и живостью на каждом шагу останавливают действия верховной власти и самые благие её намерения представляют в виде превратном и ненавистном. Здесь государь окружён избранными им, благонамеренными, просвещёнными, добродетельными сановниками <…>. Сравните спокойное действие государственного организма Пруссии, благое влияние её на соседственные державы с криком, визгом и треском представительной паровой машины французской, которая жаром и кипятком обдаёт и чужих и своих!

— там же (IX)

Г. Виардо, изданием перевода сочинений Н. В. Гоголя, принёс нам и нашей литературной репутации услугу очень сомнительную <…>. Нельзя вообразить себе ничего карикатурнее и смешнее этого перевода. Наблюдательность автора, его искусство схватывать едва уловимые черты малороссийского быта, его мнимое простодушие, его наивная замысловатость — всё это исчезло под губительным пером варвара-переводчика: остались нелепые вымыслы, уродливые сцены, отвратительные подробности, безвкусие и отсутствие всякого благородства и изящества литературного; вместо живого тела, видим безобразный скелет. <…> Мы видим в картинах [Гоголя] забавную карикатуру, а иностранцы принимают всё это за чистые деньги.

— «Парижские письма», V, 19 февраля 1846

Литературные пояснения (1838)

Брошюра, изданная в ответ на полемику О. Сенковского и Булгарина 1836-38 годов о степени участия Греча в редактировании «Библиотеки для чтения»^{:гл.II, 5}

[В феврале 1834 Сенковский отказался от звания редактора «Библиотеки», и остался я один.] В декабре, принявшись за редакцию «Энциклопедического лексикона», я отказался от редакции «Библиотеки». Тогда исчезли и имена сотрудников с главного листа, между тем как в объявлениях о продолжении «Библиотеки» повторялось, что все прежние литераторы в ней участвуют. Тщетно некоторые из них объявляли, что давно уже прекратили всякое с нею сообщение.

[Г. Сенковский заметил, что я только слегка исправляю слог в статьях «Библиотеки», но я точно не позволял себе изменять мыслей автора, не дерзал ничего исключать, а тем менее навязывать своего, словом, переделывать или пародировать, а только исправлял слог, очищая его от барбаризмов, солецизмов и других жестоких грамматических ошибок. Г. Булгарин сказал, что слог в первом году «Библиотеки», во время моего редакторства, был как жемчуг. Это дружеское преувеличение.] Из булыжного камня жемчужины не выточишь — делано было, что можно.

Вот пятый год, что «Библиотека для чтения» беспрерывно и неутомимо занимается преследованием сих двух невинных слов, поставляет в том свою славу, величается тем пред русскою публикою! Что вышло из этого? Писатели плохие, неопытные, неуверенные в своих силах следуют наветам толстых книжек. «Что делать! — сказал мне, вздыхая, один сочинитель, которому я указал пятнадцать этих на одной странице его книги. — Не поставь я этих, книгу мою разругают в «Библиотеке»; я ни продам ни одного экземпляра; у меня жена и дети». И по этой сеебоязни вы очень хорошо отличите писателей самостоятельных от бедных поклонников «Библиотеки».

[Выписал похвалы из рецензии Сенковского на «Чёрную женщину».] Теперь не прошло четырёх лет, а уж этот самый приятный, светлый, очаровательный, заманчивый, красноречивый слог — обветшал и одичал! Итак, в русском языке произошли в это время важные перемены? Возникли новые оригинальные писатели и вытеснили прежних литераторов <…>? Нет, <…> в эти годы мы испытали одни утраты <…>. Критик не заставляет нас долго томиться недоумением. С невыразимым простодушием сознательного гения он прямо говорит: «Это несчастие, которому мы отчасти причиною».

Оригинальные статьи «Библиотеки» кажутся дурными переводами с какого-то неизвестного нам языка. Слог в них шероховатый, грубый, тяжёлый и до крайности неправильный. И между тем «Библиотека» <…> громогласно объявляет, что она очищает язык русский, что она одна хорошо пишет по-русски, что русские писатели, старающиеся наблюдать в своих сочинениях чистоту, правильность, благородство, гармонию, — несчастные, запоздалые, заблудившиеся странники в монгольских степях русского слова. И Карамзин, и Пушкин, и Державин, и Грибоедов — жалкие пигмеи пред великим Бароном Брамбеусом! <…> Только тот из писателей может подвинуть язык, кто им обладает в совершенстве, кто всосал его с молоком матери, кто на этом языке думает, кого другой язык не смущает и не сбивает с толку. <…> Всякий язык состоит из трёх частей. Первая часть, материальная, есть данное ему количество слов <…>. Вторая, формальная, — <…> дело грамматики. Третья часть есть духовная, метафизика языка, дух его, органическая его жизнь, неосязаемое, невидимое, таинственное наследие народа. <…> Уважая директора «Библиотеки», но в то же время страстно любя русскую словесность и правду, прошу его убедительно оставить в покое русский язык и выбить из головы несчастную мысль, что можно быть преобразователем языка, когда не знаешь ни духа, ни начал его.

Рецензии

Прекрасные стихи, верное изображение характеров и странностей общества, высокие чувствования любви к отечеству, занимательность комических положений, всё соединяется в «Горе от ума».

Книжонка эта есть одна из тех литературных хлопушек, которыми гг. литературные спекуляторы стараются привлечь минутное десятирублёвое внимание читающей публики, устрашить неопытных литераторов грозою своих косых обозрений словесности и угодить тем, которые помогли издателю составить книжонку, высыпав сор из своих портфелей. <…> Издатели «Пчелы» и «Сына отечества» издают свою газету и журнал для публики, а не для удовлетворения своих страстишек и, будучи уверены, что бессильная злоба и пошлая брань не может повредить им в мнении людей благонамеренных, беспристрастных и умных, не намерены обращать ни малейшего внимания на <…> литературные хлопушки и трещотки. <…> Одно сокрушило нас в этом курьозном альманахе, а именно: мы удостоверились, что поэт, на которого русская литература некогда надеялась как на подпору свою, написав в последние годы несколько неудачных произведений, пустился в эпиграммы, наполненные желчью и лишённые притом всякого эпиграмматического достоинства, т. е. остроты и весёлости. Эпиграмма есть последнее оружие побеждённого, а эпиграмма дурная — последний вздох увядающего дарования. <…> Но полно о «Деннице»! Туман обложил её в книжных лавках, и свету Божьего не видно!

— «„Денница“, альманах на 1831 год, изданный М. Максимовичем»

… стихотворение А. С. Пушкина «Полководец», превосходное по предмету, по мыслям, по исполнению, <…> одно из лучших свидетельств, что гений нашего поэта не слабеет, не вянет, а мужается и растёт, что Россия должна ждать от него много прекрасного и великого.

Образ мнений и чувствований Героя нашего времени отнюдь не принадлежит поэту, пламенному, умному, разнообразному, благородному.

	Попадаются умные суждения верные и разительные замечания, но всё это утопает в какой-то смеси вздору, пошлостей и пустяков. <…> Удивляемся безвкусию и дурному тону, господствующим в этом романе. <…> Язык и слог самые неправильные и варварские.
	— «Похождения Чичикова, или Мёртвые души»

Письма

Прочитав <…> стихотворение ваше «Полководец», не могу удержаться от излияния пред вами от полноты сердца искренних чувств глубокого уважения и признательности к вашему таланту и благороднейшему его употреблению. Этим стихотворением, образцовым и по наружной отделке, вы доказали свету, что Россия имеет в вас истинного поэта, ревнителя чести, жреца правды, благородного поборника добродетели, возносящегося светлым ликом и чистою душою над туманами предрассудков, поверий и страстей…

— А. С. Пушкину, 12 октября 1836

Ф. В. Булгарину

Никто здесь не предсказывает добра Пушкину, ибо ему даже трудно, по деньгам, взять и Сомова в сотрудники. Журнал его, под каким титулом не знаю, будет выходить три раза в неделю. Слишком редко для свежести известий и слишком часто для лентяя. По-немецки у него никто не знает. Едва ли он дотянет до нового года. Моё мнение такое: оставить его в совершенном покое, не трогать его, даже не говорить о нём, как будто бы его вовсе не было. Сам свалится, как «Литературная газета». — 22 июня 1832

Вчера [Пушкин] был у меня и сделал следующее предложение. <…> Сына Отечества передаю я (или мы с тобою) ему, то есть: он будет главный издатель, а я редактор. Так как первоначальная цель С. О. 1812 года изменилась, то Пушкин полагает превратить оный в Revue и постараться поставить на ногу, достойную России и Европы. Со мною намерен он делиться прибылью. Я отвечал, что соглашусь на его предложение, спросясь у тебя. <…> Сим средством мы избавимся жестокой rivalité. И еженедельная Revue отнюдь не повредит ежедневной Пчеле. Сын Отечества давно уже не соответствует своему заглавию. К Пчеле прибавить подписчиков трудно, ибо едва ли есть 3000 грамотных людей в России, но к 800 экз. Сына Отечества — можно. Вступая в сотоварищество с Пушкиным, я устраню все гадости, какие могли бы наделать Воейков, Сомов и проч., и первым условием моим Пушкину было, чтоб ты был неприкосновенен в сей Revue. — 3 сентября 1832

На другой день по отправлении к тебе письма, виделся я с Пушкиным. Он сказал мне, что переменил мысли свои насчёт Revue, хочет издавать газету три раза в неделю и просит меня войти с ним в половину и печатать её у меня в типографии. Он обязуется доставлять статьи. Моё дело было бы только смотреть за редакциею и за переводом статей газетных. <…> Я исполню всё, как ты скажешь. Моё мнение: зачем выпускать из рук П. и его партию? Мы уничтожим всякое дурацкое совместительство, и к 1834 году наверное соединимся в одной газете. Если мне нельзя будет за это взяться, возьмётся другой и напакостит и нам, и Пушкину. Об интересах денежных не говорю: они будут ничтожны, ибо и сам Пушкин надеется иметь не более 1000 подписчиков. — 7 сентября 1832

Журнала Пушкина я не боюсь нимало: это будет хуже Северного Меркурия. Но на дураков надейся, а сам не плошай. Я согласен на всякую благоразумную перемену, согласен даже и на модные картинки, хотя издержка тысяч в шесть, в восемь в год едва ли вознаградится подписчиками. — 28 сентября 1832

Пушкин образумился и журнала, ни газеты издавать не будет. — 16 ноября 1832

По воспоминаниям современников

	Трагедию [Грибоедов] назвал «Грузинская ночь» <…>. Грибоедов читал нам наизусть отрывки <…>. Н. И. Греч <…> сказал в его отсутствии: «Грибоедов только попробовал перо на комедии „Горе от ума“. Он займёт такую степень в литературе, до которой ещё никто не приближался у нас…»
	— Фаддей Булгарин, «Воспоминания о незабвенном Александре Сергеевиче Грибоедове», январь 1830

Это было на новосельи Смирдина. Обед был на славу. Нам с Булгариным привелось сидеть так, что между нами сидел цензор Вас. Ник. Семёнов, старый лицеист, почти однокашник Александра Сергеевича. Пушкин <…> болтал без умолку, острил преловко и хохотал до упаду. Вдруг заметив, что Семёнов сидит между нами, двумя журналистами, которые, правду сказать, за то, что не дают никому спуска, слывут в публике за разбойников, крикнул с противоположной стороны стола <…>: «Ты, брат Семёнов, сегодня словно Христос на горе Голгофе». Слова эти тотчас были всеми поняты; я хохотал, разумеется, громче всех, <…> чтобы успокоить Булгарина, который пришёл в совершенное нравственное расстройство и задыхался от бешенства.

Николай I: Скажи, Греч, зачем нам буква ять? — Это знак отличия грамотных от неграмотных.

Статьи о произведениях

• См. Категория:Произведения Николая Греча

О Грече

XIX век

Нас было двое: Греч и я; Взросли мы розно; наша дружба — Как баснь: «Крестьянин и змея»… Наскучила нам чести служба, И согласились меж собой Мы издавать журнал большой; В сотрудники себе набрали Пройдох таких, ка мы точь-в-точь — Свои грехи на них слагали, А пикнут — отгоняли прочь. <…>. Нам тошен был журнал правдивый, Писатель, критик справедливый, Поэт, художник и актёр, И в юноше талант счастливый. На всех двойной точили нож, Всех под сюркуп вели, и что ж? Из всех лишь одного больного Нам страшно резать старика. На Николая Полевого Не подымается рука!:гл.II, 9

— Николай Куликов, «Братья-журналисты», 1842

• см. записи Александра Никитенко в дневнике 20 декабря 1863, 28 марта 1866 и 13 января 1867

	Молодое поколение [1850-х], глумясь над старым, <…> в лице Н. И. Греча ещё чтило учителя русской грамоте трёх поколений; и как ни зубасты были юные литераторы, однако ж сознавались, что вести борьбу с Гречем не так-то легко: стар, а ещё больно колется!
	— Пётр Каратыгин, «Северная пчела. 1825—1859»

1820-е

Греч соединяет в себе остроту и тонкость разума с отличным знанием языка. На пламени его критической лампы не один литературный трутень опалил свои крылья. Русское слово обязано ему новыми грамматическими началами, которые скрывались доселе в хаосе прежних грамматик, и он первый проложил дорогу будущим историкам отечественной словесности, издав опыт истории оной. Греч не много писал собственно для литературы, но в письмах его путешествия по Франции и Германии заметны наблюдательный взор и едкость сатирическая, но в рассказе пробивается нетерпенье.

— Александр Бестужев, «Взгляд на старую и новую словесность в России», декабрь 1822

	… Греч и ты остры и забавны — вот всё, что можно сказать об вас — но где же критика?
	— Александр Пушкин, письмо А. А. Бестужеву конца мая — начала июня 1825

	… всё маранье [Булгарина] поправлялось (как он и сам однажды проболтался), или, лучше, вновь переделывалось, другим его товарищем, который, впрочем, ради денежных оборотов и своей меркантильной операции придерживался этого литературного сплетника;..
	— Александр Воейков, «Нечто об английском журнале „Лондонский трутень“», 1828

1830-е

	Вот Плуто́в — нахал в натуре, Из чужих лоскутьев сшит. Он — цыган в литературе, А в торговле книжной — жид.
	— Александр Воейков, «Дом сумасшедших», около 1830

• см. запись А. Никитенко в дневнике 7 ноября 1831

	Вчера было совещание литературное у Греча об издании русского Conversation's Lexikon. <…> Греч сказал мне предварительно: «Плюшар в этом деле есть шарлатан, а я пальяс: пью его лекарство и хвалю его». Так и вышло. Я подсмотрел много шарлатанства и очень мало толку.
	— Александр Пушкин, дневник, 17 марта 1834

	… в правах русского гражданина нет права обращаться письменно к публике. Это привилегия, которую правительство может дать и отнять когда хочет. <…> Греч или Сенковский <…> трусы; им стоит погрозить гауптвахтою, и они смирятся.
	— Сергей Уваров, слова А. Никитенко, (дневник, 9 апреля 1834)

	Я знаю, что хотят наши либералы, наши журналисты и их клевреты: Греч, Полевой, Сенковский и проч. Но им не удастся бросить своих семян на ниву, на которой я сею и которой я состою стражем <…>. Я имею такое повеление государя, которым могу в одно мгновение обратить [Греча] в ничто. Вообще эти господа не знают, кажется, в каких они тисках и что я многое смягчаю ещё в том, что они считают жестоким.
	— Сергей Уваров, слова А. Никитенко (дневник, 8 августа 1835)

	Г. Греч давно уже сделался почётным и необходимым редактором всякого предпринимаемого периодического издания: так обыкновенно пожилого человека приглашают в посажёные отцы на все свадьбы.
	— Николай Гоголь, «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году», февраль 1836

Крепко мне больно твоё приключение (<…> aventure), но это не сюрприз для меня. <…> Даже кастрюльку с ядом, т.е. душу Сенковского, вскипятил Плюшар против тебя, рассказывая всё, что у тебя говорится. Проект сбыть тебя с рук составлен прошлой зимой. <…> А я, по моему пуделевскому проницанию, тотчас смекнул дело и стал расспрашивать Сенковского. <…> Отчасти и я не верил лжецу Сенковскому, но <…> я тебя предуведомил, как друга!.. Попал ты в грязь, брат!:гл.II, 5

— Фаддей Булгарин, письмо Гречу 15 октября 1836

	… Греч хотя и был одним из издателей «Северной пчелы», но держал себя поодаль от её литературных дрязгов и далеко не одобрял хвастливой заносчивости поляков, захвативших тогда в руки почти все журналы…
	— Владимир Одоевский, «О нападениях петербургских журналов на русского поэта Пушкина», 1836 [1864]

Пусть станет перед нами кто-нибудь и скажет, что Греч отказал ему в помощи, в содействии, в совете, с пожертвованием собственного труда и времени, а часто и достояния, когда видел в предприятии пользу, честь и славу литературы! Весьма часто случалось, что эта готовность к помощи ближнему была перетолкована в дурную сторону и что те, которых он поставил на ноги, делались его врагами, находя в том свои собственные выгоды. Смело скажу, что из всех русских литераторов никто больше Греча не действовал в пользу других и никто более его не испытал неблагодарности. Но это не сделало его человеконенавистником. Посердясь в первые минуты, он обыкновенно заключает дело эпиграммою или каламбуром, и никогда месть не приходила ему в голову. <…> Главный его (т. е. наш) недостаток есть тот, что мы думаем вслух и все вещи называем по имени! <…> Но никогда не жалили мы эпиграммой чести, правды, заслуги…

— Фаддей Булгарин, предисловие к собранию сочинений Греча, 1838

Редко кому удаётся на поприще литературы так хорошо наполнить жизнь свою общеполезным как г. Гречу. Его прежние педагогические труды образовали людей достойных и полезных; его обширные и совестливые занятия теорией нашего языка руководствовали несколько поколений, и все мы почерпали в них множество драгоценных наставлений; <…> издание «Сына отечества», <…> «Северной Пчелы» <…> заключило беспрерывный ряд усилий этой трудолюбивой жизни… <…> г. Греч никогда не писал в Б. для Ч. насмешек над сим, оным и всем книжным слогом, и в то же время ругательств на Б. для Ч. в других журналах в защиту сего, оного и книжного слога; никогда не служил из личных выгод наёмным орудием для двух противоположных теорий языка, но всегда благородно защищал ту, которая казалась ему справедливой.:гл.II, 8

— Осип Сенковский, рецензия на «Сочинения Николая Греча», апрель 1838

Мало ли чем смысленные люди промышляют на свете! Одни снимают винные откупа, другие торгуют лесом <…> и прочая. <…> литературные же промышленники, <…> как народ тонкий и просвещённый, находят гораздо кратчайшим прямо засунуть руку в чужой карман и брать из него прибыль без всякого капитала науки и без малейшего труда на обделку какой-нибудь полезной для общества идеи. <…> Вот в чём состоит их знаменитая система битья по карманам. Последователи её, как скоро увидят, что кто-нибудь из книгопродавцев или издателей решился на обширное предприятие, приносящее честь литературе, и на которое он посвятил значительную часть своего состояния, тотчас становятся его притеснителями; он должен предаться в их руки, делать только то, что им выгодно, устранять от участия тех, кого они ненавидят или кому завидуют: не то, говорят и пишут они, мы тебя будем бить по карманам. Это значит — придираться ко всему, подхватывать всякую мелкую ошибку в каждой издаваемой им книге, и беспрерывными нападками в журналах — есть журналы, которые позволяют себе это — терзать его издание с тем, чтобы «уронить» книгу в мнении людей, не имеющих своего суждения, и «разбить» издателя. <…> Для большего успеха своих действий они составляют между собою наступательные союзы и правильные компании на акциях, чтобы потом делиться барышами. Домогательства жрецов битья по карманам усиливаются периодически каждый год около того времени, как наступает для издания эпоха подписки: в эту пору возобновляются и самые дерзкие, самые необдуманные их нападки. <…> Между тем, как эта система есть изобретение новое и чрезвычайно важное для славы её изобретателей, то мы считаем нужным сообщить промышленной публике целый ряд документов, которые мы успели собрать об этом деле, и в следующей же книжке напечатаем «Устав безыменной компании для битья по карманам» с подлинника, подписанного Великим Грешником Фалаванди Фалавандихвили, главным директором компании, и Великим Завистником Цхили Цхилидзе, его главным помощником.:гл.II, 8

— Осип Сенковский, «Компания на акциях для битья по карманам», ноябрь 1838

Виссарион Белинский

… наш достопочтенный Николай Иванович Греч (вкупе и влюбе с Фаддеем Венедиктовичем) разанатомировал, разнял по суставам наш язык и представил его законы в своей тройственной грамматике — этой истинной скинии завета, куда, кроме его, Николая Ивановича Греча, и друга его, Фаддея Венедиктовича, ещё доселе не ступала нога ни одного профана; тот Николай Иванович Греч, который во всю жизнь свою не делал грамматических ошибок и только в своём дивном поэтическом создании — «Чёрная женщина» — ещё в первый раз, <…> поссорился с грамматикою…

— «Литературные мечтания», сентябрь 1834

	… чего хорошего можно ожидать от наших учебных книг, когда истинные учёные презирают заниматься их составлением? <…> А за эти книги не должны браться даже и учёные по ремеслу: самый разительный пример этого есть «Учебная книга русской словесности» г. Греча — этот сборник устарелых правил и дурных примеров, скорее способных убить чувство вкуса и склонность к изящному, чем развить их.
	— рецензия на «Начертание русской истории для училищ» М. П. Погодина, сентябрь 1835

• см. «Сочинения Николая Греча»

	Живя в Москве, я даже стыдился много и говорить о Грече, считая его призраком; но в Питере он авторитет больше Сенковского.
	— письмо В. П. Боткину 14—15 марта 1840

	В наше время кто не знает всех наук <…> и всех языков, даже санскритского и китайского? По крайней мере, кто не рассуждает о них с важностью, даже не зная порядочно и своего родного и не признавая русского и перерусского слова «теперешний» русским словом? — вероятно, о нём
	— «Репертуар русского театра. Третья книжка», апрель 1840

О Боткин, если бы ты знал хоть приблизительно, что такое Греч: ведь это апотеоз расейской действительности, это литературный Ванька-Каин, это человек, способный зарезать отца родного и потом плакать публично над его гробом, способный вывести на площадь родную дочь и торговать ею (если б литературные ресурсы кончились и других не было), это грязь, подлость, предательство, фискальство, принявшие человеческий образ, — и этому-то существу предался Полевой и, как Громобой с бесом, продал ему душу… <…> я одного страстно желаю в отношении к нему: чтоб он валялся у меня в ногах, а я каблуком сапога размозжил бы его иссохшую, фарисейскую, жёлтую физиономию. Будь у меня 10 000 рублей денег — я имел бы полную возможность выполнить эту процессию.

— письмо В. П. Боткину 30 декабря 1840

	… иностранцы, которые с недавнего времени так прилежно занимаются русскою литературою, <…> будучи обмануты пышными объявлениями литературных спекулянтов, принимаются за переводы изделий, нисколько не достойных этой чести и только поселяющих весьма странное мнение о нашей литературе на чужой стороне, где не могут быть известны все домашние сделки наших чернильных витязей.
	— рецензия на «На сон грядущий» В. А. Соллогуба, март 1841

	… г. Греч (старый и «заслуженный» сочинитель) из разных guides и подобных компиляций сшил довольно пустенькую и бесцветную статейку об «Окрестностях Неаполя»: больше нечего сказать об этой куче общих мест, старых новостей и ничего не заключающих в себе описаний.
	— рецензия на 3-й том «Русской беседы», июль 1842

Мода на романы так была сильна, т. е. романы так хорошо расходились в то время, что даже сочинитель множества грамматик, прочетший, по словам «Библиотеки для чтения», в корректуре всю русскую литературу, г. Н. Греч издал довольно длинную и, сообразно с тем, довольно скучную повесть — «Поездка в Германию»… <…> после имени г. Ф. Булгарина как-то невольно ложится под перо имя г. Н. Греча, да и романы обоих сих сочинителей похожи друг на друга, как дети одного отца, отличаясь мёртвою правильностью и грамматическою чистотою языка при отсутствии всяких других качеств.

— «Русская литература в 1843 году», декабрь

Около (а может быть, и больше) тридцати пяти лет печатается этот человек, не старея, а всё обновляясь и молодея! О портрете г. Греча никак нельзя сказать, чтоб он поздно попал во «Сто русских литераторов». Может быть, поздно как портрет грамматиста, как журналиста, как романиста, как лектора, но отнюдь не поздно как туриста: если давно забыты его прежние письма из-за границы, он напоминает о них нынешними, говоря в них почти то же самое и совершенно так же, что и как говорил в прежних.

— «Сто русских литераторов. Том третий», август 1845

Кто <…> не знает, что развращённый Запад получает от нас все свои мысли, правда, в грубом виде, наподобие пеньки и льна, и нам же продаёт их потом втридорога — за собственные произведения? — Примером служат «Парижские письма» г. Греча в «Северной пчеле»: их слово в слово переводят фёльетонисты газет «Siècle» и «Presse». Злоязычники говорят, что не «Siècle» и «Presse» переводят письма г. Греча, но что г. Греч переводит фёльетоны этих газет и присылает перевод в «Северную пчелу» под именем своих писем!..

— рецензия на «Лексикон философских предметов», март 1846

1850-е

	Небольшая кучка ренегатов, вроде сиамских близнецов Греча и Булгарина, связалась с правительством, загладив своё участие в 14 декабря доносами на друзей и устранением фактора, который по их приказанию набирал в типографии Греча революционные прокламации. Они одни господствовали тогда в петербургской журналистике, — но в роли полицейских, а не литераторов.
	Un petit nombre de renêgats, comme les frères siamois Gretch et Boulgarine, s'êtaient ralliês au gouvernement, après avoir couvert leur participation au 14 dêcembre par des dênonciations contre leurs amis et par la suppression d'un prote qui avait composê sous leurs ordres, à l'imprimerie de Gretch, des proclamations rêvolutionnaires. Ils dominaient à eux seuls alors le journalisme de Pêtersbourg.
	— Александр Герцен, «Литература и общественное мнение после 14 декабря 1825 года», 1851

• см. записи А. Никитенко в дневнике 19—29 декабря 1854

	Совершенно напрасно думать, <…> что гг. Греч и Булгарин сконфузятся от напоминания о том, как честил их Пушкин. <…> Нет, совершенно напрасно было церемониться с теми господами, которые сами не церемонились с Пушкиным и Гоголем. Нам могут сказать, что о гг. Грече и Булгарине лучше не говорить, потому что участь их в литературе уже решена… Пусть имя их своею смертию умрёт;..
	— Николай Добролюбов, «Сочинения Пушкина», январь 1858

XX век

Относительно Греча в литературной традиции установился некоторый предрассудок: <…> полагают, что в его совместной деятельности с Булгариным ответственность за тёмные проделки должна падать на Булгарина, а Греч был только невольным свидетелем, зависевшим экономически от Булгарина. Такой предрассудок слагался в литературных кружках ещё при жизни Греча и не без его личного деятельного участия. В отсутствии Булгарина и когда можно было надеяться, что это не дойдёт до его ушей, Греч охотно рассказывал в обществе анекдоты о Булгарине, не жалея для него грязи и выставляя своё собственное нарочитое благородство. Однако, разница между двумя «разбойниками пера» была невелика. <…> Греч был всегда уравновешен, политичен, не любил ввязываться в литературную полемику, да и редко выступал как автор, предпочитая редакторскую работу. Он, действительно, весьма зависел от Булгарина в денежных делах, и из его неизданных писем к Булгарину видно, что ему часто приходилось бывать в положении булгаринских «илотов» <…> и просить извинения там, где он не чувствовал за собою вины. Впоследствии он излил накопленную против Булгарина злобу в своих «Записках» <…>. В вопросах же литературной и общественной этики Греч был вполне солидарен с Булгариным. Он так же цинически смотрел на журналистику, как на «дойную корову», так же ревниво оберегал «монополию», так же охотно сносился с полицией…

— Николай Пиксанов

	… к фигуре Греча больше всего подходит имя предпринимателя-бюрократа, педантичного дельца, прекрасно умевшего скрывать, что дебет и кредит были основными категориями его миросозерцания.<:гл.II, 5
	— Вениамин Каверин, «Барон Брамбеус», 1929

В последние годы будто плотину забвенья вдруг прорвало: вышло один за другим несколько сборников дореволюционной русской фантастики, о коей раньше никто вроде бы и слыхом не слыхивал. <…> И вот уже издательство «Советская Россия» объявило подписку на двадцатитомник «Русская фантастика XI–XX веков». Но даже это событие затмилось в сознании тех, кто постарше, тремя громоносными известиями. Первое: опубликованы трёхсоттысячным тиражом и в один день раскуплены «Сочинения Барона Брамбеуса» Сенковского. Второе: вот-вот появится на прилавках «Чёрная женщина» Греча <…>. Третье: <…> фантастические поделки пресловутого Булгарина входят в состав его увесистого однотомника… <…> реабилитация «пресловутой троицы» Булгарин — Греч — Сенковский сродни метафизическому чуду…

— Юрий Медведев, «…И гений, парадоксов друг», 1990

О произведениях

	В статье о «Жизни и сочинениях Карамзина мы не знаем, что нового хотел сказать сочинитель (ужели вся жизнь Карамзина состояла в переименовании его из чина в чин?)…
	— вероятно, Михаил Погодин, «Альманахи на 1828 год»

	«Поездка в Германию», или роман г. Греча в 2 частях, написан слогом твёрдым, языком правильным, каким умеет писать г. Греч, когда захочет. Острота, или лучше сказать колкость, особенно в изображении петербургских немцев и чиновников, составляет также достоинство и отличие сего романа, не водяного, как «Выжигин», но ледяного.
	— Михаил Максимович, «Обозрение словесности 1830 года»

… «Северная пчела», упоённая, так сказать, гастрономическим восторгом, возвестила о сём подвиге, как о чём-то сверхъестественном. Право, можно не шутя подумать, что наши литераторы достигли наконец самой верхушки Парнаса. По мнению г. Греча, сей достопамятный обед, ещё небывалый в летописях нашей литературы, составил какую-то эпоху умственного развития, и мы вследствие сего обеда идём теперь исполинскими шагами к совершенству. <…> Теперь можно надеяться, что сей обед не покроется мраком забвения, но перейдёт в отдалённое потомство как наследственное диво.

— аноним из Санкт-Петербурга

	— Нет ли у вас «Поездки Греча к Булгарину»?.. — Вы хотите сказать в Германию?.. — А мне какая до того нужда, куда они ездят… лишь бы остро писали!..
	— Осип Сенковский, «Незнакомка», 1832

Виссарион Белинский

	Кто не согласится, что [в] грамматике г. Греча <…> много дельных замечаний, что её автор умел иногда кстати пользоваться трудами и открытиями наших филологов? Но кто, вместе с этим, не согласится, что эта грамматика есть не иное что, как сбор или, лучше, своз материалов, книга, полезная для составителя грамматики <…>. И притом сколько странностей, сколько клевет на бедный русский язык!..
	— рецензия на «Грамматику языка русского» И. Калайдовича, ноябрь 1834

	… недостатков в грамматике г. Греча очень много, но много и достоинств. Вообще эта книга, как магазин материалов для русской грамматики, есть сочинение драгоценное и, вместе с тем, горький упрёк нам, русским, которых даже и нашему-то родному языку учат иностранцы.
	— рецензия на 2-е издание «Практической русской грамматика», октябрь 1835

… всё это следовало б выразить не слогом плохих сантиментальных романов прошедшего века, не холодными фразами… <…> слог г. Греча везде грамматически правилен и чист, как во всех сочинениях, в которых живое нетерпеливое чувство и оригинальная самобытная мысль не борются с трудностию выражения. <…> в фактической стороне путешествия много, много можно найти промахов и ошибок; но скромное сознание в них, со стороны автора, обезоруживает нас. <…> Вообще книга г. Греча, при всей внутренней её незначительности, ещё не большая беда, по правилам критической юриспруденции: она издана опрятно; охотников на картинки везде много, а картинки ведь можно и вырезать…

— рецензия на «Письма с дороги по Германии, Швейцарии и Италии», декабрь 1842

	Сочинитель берёт признаки предмета вообще и делит их между частностями этого предмета, вариируя иногда однозначащими словами, в тщетных усилиях прикрыть пустоту и бестолковость своих определений… <…> что может быть более пусто, неопределённо, беспорядочно этого набора слов, величающего себя великолепным титлом: «Учебной книги русской словесности»?..
	— рецензия на 3-е издание этой книги, декабрь 1844

Вот мы, кажется, и выбрались из Китая, приехали в Париж, а нам всё кажется, что мы ещё в Китае… И не удивительно: начитавшись <…> о стискивании у мужчин ножных лодыжек, а у женщин — четырёх пальцев на руке, о разрывании тела живого человека на куски железными щипцами — мы долго не могли выбросить из головы этих предметов, столько же унизительных для человеческого достоинства, сколько и страшных. Мы думали о том, как мало жестокие казни достигают своей цели — удерживать людей от преступлений. Они только ожесточают их… Исполненные каких-то филантропических, гуманных мыслей, мы развернули книгу г. Греча и случайно напали сразу на место, где он так искренно грустит о том, что во Франции не секут взрослых людей розгами… (стр. 58). <…> Принялись мы читать книгу с начала до конца. Это было истинное путешествие по Китаю, со стороны взглядов и воззрений почтенного туриста. Собственно парижские письма, в дополнение ко всему прочему, показались нам особенно скучны, как фельетонное старьё.

— рецензия на «Парижские письма с заметками о Дании, Германии, Голландии и Бельгии», декабрь 1847