Планета изгнания

«Планета изгнания» (англ. Planet of Exile) — фантастический короткий роман Урсулы Ле Гуин из Хайнского цикла. Написан в 1963-64 годах, впервые издан в 1966.

Цитаты

	… чуть заметная тропа, которая вела на запад, была исполосована бесчисленными бороздами — их оставили бродячие корни в своём движении на юг… — глава 1
	… a faint path that led west, scored and rescored in grooves by the passing southward of the footroots…

	… босые подошвы размётывали кипящий прибой сухих листьев… — глава 1
	… bare feet beating in the surf of leaves…

	Сейко всегда умела распознать пережитое им унижение, как бы хорошо он его не замаскировывал или даже заставлял себя забыть. Его родственница, хотя и дальняя, участница его детских игр, когда-то возлюбленная и неизменный верный друг, она умела мгновенно уловить и понять любую его слабость, любую боль, и её сочувствие, её сострадание смыкались вокруг него, точно капкан. — глава 3
	Seiko could always dig up his humiliation no matter how well he had buried and forgotten it. His cousin ten times over, his sister-playmate-lover-companion, she possessed an immediate understanding of any weakness in him and any pain he felt, and her sympathy, her compassion closed in on him like a trap.

Агат вдруг испытал прилив безотчётного ужаса, словно в детстве: планета, на которой он родился, на которой родился его отец и все его предки до двадцать третьего колена, не была его родной. Они здесь — чужие. И всегда ощущали это. Ощущали, что они — дальнерожденные. И мало-помалу, с величественной медлительностью, с неосмысленным упорством эволюционного процесса эта планета убивала их, отторгая чужеродный привой. — глава 3

The old terror of his childhood came over Agat, the terror which, as he became adult, he had reasoned thus: this world on which he had been born, on which his father and forefathers for twenty-three generations had been born, was not his home. His kind was alien. Profoundly, they were always aware of it. They were the Farborn. And little by little, with the majestic slowness, the vegetable obstinacy of the process of evolution, this world was killing them-rejecting the graft.

	… в этом жилище были изображения на стене большой комнаты… <…> она так долго смотрела на изображения, что они стали миром, а она — стеной. Мир этот был сплетениями, сложными и прихотливыми, точно смыкающиеся ветви деревьев, точно струи потока, серебристые, серые, чёрные, пронизанные зеленью, алостью и желтизной, подобно золоту солнца.  — глава 8
	… this house was the painting on the wall of the big room… <…> she stood gazing at this picture till it became the world and she the wall. And the world was a network: a deep network, like interlacing branches in the woods, like inter-running currents in water, silver, gray, black, shot through with green and rose and a yellow like the sun.

… они не воспринимали ни времени, ни пространства в их непрерывной протяжённости. Время для них было фонарём, освещающим путь на шаг вперёд и на шаг назад, а всё остальное сливалось в единую непроницаемую тьму. Время — это Сегодня: вот этот, только этот день необъятного Года. У них не существовало лексики для исторических понятий, а только «сегодня» и «былое время». Вперёд они не заглядывали, — во всяком случае, не дальше следующего Времени Года. Они не видели времени со стороны, а пребывали внутри него, как фонарь в ночном мраке, как сердце в теле. И так же обстояло дело с пространством. Пространство для них было не поверхностью, по которой проводятся границы, а Пределом, сердцем всех известных земель, где пребывает он сам, его клан, его племя. Вокруг Предела лежали области, обретавшие чёткость по мере приближения к ним и сливающиеся в неясный туман по мере удаления — чем дальше, тем все более смутно. Но линий, границ не было. — глава 9

Time to them was a lantern lighting a step before, a step behind-the rest was indistinguishable dark. Time was this day, this one day of the immense Year. They had no historical vocabulary; there was merely today and "timepast." They looked ahead only to the next season at most. They did not look down over time but were in it as the lamp in the night, as the heart in the body. And so also with space: space to them was not a surface on which to draw boundaries but a range, a heart, and centered on the self and clan and tribe. Around the Range were areas that brightened as one approached them and dimmed as one departed; the farther, the fainter. But there were no lines, no limits.

	… они родились не в ту пору, в неположенный срок. Нельзя начинать любить, когда приходит время смерти. — глава 12
	… she and he had been born at the wrong time. In the wrong season. You cannot begin a love in the beginning of the season of death.

Перевод

И. Г. Гурова, 1980

Предисловие (1978)

. Также вошло в авторский сборник «Язык ночи» (The Language of the Night) 1979 года. Перевод: С. В. Силакова под ред. И. Г. Гуровой

С занятным постоянством всем писателям-фантастам задают один и тот же вопрос: «Откуда вы черпаете ваши идеи?» Никто из нас не знает, что ответить, и только Харлан Эллисон решительно заявляет: «Из Скенектади!» Вопрос этот стал дежурной шуткой <…>. О воображении мы знаем так мало, что не способны даже задавать о нём верные вопросы, не говоря уже о том, чтобы давать верные ответы. Источники творчества остаются недостижимыми для мудрейших психологов, а художник часто — последний, кто способен сказать что-нибудь вразумительное о творческом процессе. Впрочем, и другими сказано мало путного. Пожалуй, лучше всего заниматься этим в Скенектади, с книгой Китса в руках.

All science fiction writers are asked, with wonderful regularity, "Where do you get your ideas from?" None of us knows what to answer, except Harlan Ellison, who replies crisply, "Schenectady!" The question has become a joke <…>. We know so little about the imagination that we can't even ask the right questions about it, let alone give the right answers. The springs of creation remain unsounded by the wisest psychology; and an artist is often the last person to say anything comprehensible about the process of creation. Though nobody else has said very much that makes sense. I guess the best place to start is in Schenectady, reading Keats.

«Планета изгнания» была написана в 1963–64 годах, до того, как феминизм оправился от своего тридцатилетнего паралича. Эта книга демонстрирует мою раннюю, «естественную» (то есть сложившуюся саму собой), неосмысленную, неосознанную манеру обращения с персонажами мужского и женского пола. В те времена, скажу я с чистой совестью и даже в похвалу себе, мне было просто безразлично, мужчин описывать или женщин, были бы они людьми. С какой стати женщина должна писать только о женщинах? Я была раскована, не чувствовала никаких обязательств, и потому, уверенная в себе, спокойно удовлетворялась традициями, не увлекаясь экспериментами. В начале повествование ведётся через восприятие Ролери, но потом — через Джакоба, после — через Вольда, и снова переключается на Ролери, чтобы позднее вновь сменить угол зрения; иными словами, эта книга написана с разных точек зрения. Мужчины гораздо более активны и четче выражают свои мысли. Ролери, юная и неопытная девушка, воспитанная в законах строго традиционной, основанной на мужском главенстве культуры, ни с кем не воюет, не берёт на себя инициативу в отношениях с противоположным полом, не претендует на место общественного лидера — словом, не принимает на себя ни одну из тех ролей, которые в рамках её культуры или в нашем мире середины шестидесятых носили бы на себе ярлык «мужских». Однако, и в социальном смысле, и в смысле отношений с мужчинами она — мятежница. Хотя её поведение не агрессивно, тяга к свободе приводит Ролери к полному разрыву с нормами её культуры: она полностью преображается, связав свою судьбу с человеком иного сознания. Она выбирает Чужого. Этот маленький индивидуальный бунт, случившись в решающий момент, кладет начало событиям, которые ведут к глобальному обновлению и преобразованию обеих культур, обоих обществ. Джакоб — это герой, активный, чётко мыслящий, то храбрый воин, то заботливый администратор; но главная пружина всего действия повести — это на самом деле Ролери, — потому что выбор делает она. С даосизмом я познакомилась раньше, чем с современным феминизмом. Там, где некоторые видят только доминирующего Героя и пассивную Хрупкую Женщину, я увидела, и всё ещё вижу, фундаментальную бесплодность и уязвимость агрессии, с одной стороны, и неиссякающую силу «у-вэй», «деяния через недеяние», с другой.

Planet of Exile was written in 1963-4, before the reawakening of feminism from its thirty-year paralysis. The book exhibits my early, "natural" (i.e. happily acculturated), unawakened, un-con— sciousness-raised way of handling male and female characters. At that time, I could say with a perfectly clear conscience, indeed with self-congratulation, that I simply didn't care whether my characters were male or female, so long as they were human. Why on earth should a woman have to write only about women? I was unselfconscious, without sense of obligation: therefore self-confident, unexperimental, contentedly conventional. The story starts with Rolery, but presently the point of view shifts off to Jakob and to Wold, and then back to Rolery, and off again: it's an alternating-viewpoints story. The men are more overtly active, and far more articulate. Rolery, a young and inexperienced woman of a rigidly traditional, male-supremacist culture, does not fight, or initiate sexual encounters, or become a leader of society, or assume any other role which, in her culture or ours of 1964, would be labeled "male." She is, however, a rebel, both socially and sexually. Although her behavior is not aggressive, her desire for freedom drives her to break right out of her culture-mold: she changes herself entirely by allying herself with an alien self. She chooses the Other. This small personal rebellion, coming at a crucial time, initiates events which lead to the complete changing and remaking of two cultures and societies. Jakob is the hero, active, articulate, rushing about fighting bravely and governing busily; but the central mover of the events of the book, the one who chooses, is, in fact, Rolery. Taoism got to me earlier than modern feminism did. Where some see only a dominant Hero and a passive Little Woman, I saw, and still see, the essential wastefulness and futility of aggression and the profound effectiveness of wu wei, "action through stillness."

Неужели я должна жертвовать идеалами правды и красоты, чтобы доказать какой-нибудь идеологический постулат? И на это радикальная феминистка может ответить: «Да, должна». Хотя этот ответ часто сливается с речами Цензора, продиктованными фанатизмом и деспотичным ханжеством, дело может быть не в этом: так говорят и во имя искреннего служения самому идеалу. Чтобы строить, надо разрушать старое. Поколение, которое вынуждено разрушать, испытывает только боль разрушения, почти не зная радости созидания. Мужество, не отступающее перед такой задачей и всей неблагодарностью и злословием, с нею связанными, выше любой похвалы. Но это мужество не может быть вымученным или фальшивым. Вымученное, оно переходит в озлобленность и саморазрушение. Фальшивое, оно оборачивается бумом Феминистической Моды, сменившим бум Радикальной Моды. Одно дело пожертвовать во имя идеала своей работой и целями; и совсем другое, когда ясные мысли и искренние чувства подавляются ради идеологии. Идеология чего-то стоит лишь до тех пор, пока она способствует достижению большей ясности и искренности мысли и чувства. В этом смысле феминистическая идеология была мне бесконечно полезна. Она заставила меня, как и всех думающих женщин моего поколения, глубже познать саму себя: отделить — часто с мучительным трудом — наши действительные мысли и взгляды от тех впитанных нами (подсознательно) готовеньких «истин» и «фактов» <…>. Слишком часто мы обнаруживали, что у нас вообще нет собственного мнения, а есть перенятые у общества догмы; и потому мы должны открывать, выдумывать, творить наши собственные истины и ценности, да и самих себя. Это преображение женской натуры — освобождение и облегчение для тех, кто ищет поддержки группы и нуждается в ней; или для тех, в ком женщину систематически оскорбляли, унижали, эксплуатировали в детские годы, в замужестве, в их работе. Другим, таким как я, кому группа равных — не опора и чьё женское начало не уродовали, этот самоанализ и рождение себя самой даются нелегко. <…> женщина-художник должна искать ответы в себе самой и продолжать копать, пока не почувствует, что ближе к истине подобраться не может. Я продолжаю копать. Я использую арсенал феминизма, пытаясь выяснить, что заставляет меня работать и как я работаю, с тем чтобы впредь не работать вслепую или безответственно. Это дело долгое и нелёгкое: вы всё глубже и глубже погружаетесь во тьму сознания и плоти, далеко-далеко от Скенектади. Как, в сущности, мало знаем мы о себе, как женщины, так и мужчины! <…> Я ещё не написала книги, достойной этой великой (и ошеломляюще немодной) темы. Я даже ещё не выяснила для себя, что именно хотела этим сказать. Но перечитывая эту раннюю, непринуждённую приключенческую повесть, я думаю, что эта тема в ней присутствует — неясная, слабая, она пробивается из глубины. «Чтобы узнать, куда идти, надо выйти в путь»

Am I to sacrifice the ideal of truth and beauty in order to make an ideological point? Again, the radical feminist's answer may be yes. Though that answer is sometimes identical with the voice of the Censor, speaking merely for fanatic or authoritarian bigotry, it may not be: it may speak in the service of the ideal itself. To build, one must tear down the old. The generation that has to do the tearing down has all the pain of destruction and little of the joy of creation. The courage that accepts that task and all the ingratitude and obloquy that go with it is beyond praise. But it can't be forced or faked. If it is forced it leads to mere spitefulness and self-destrictiveness; if it is faked it leads to Feminist Ghic, the successor to Radical Chic. It's one thing to sacrifice fulfillment in the service of an ideal; it's another to suppress clear thinking and honest feeling in the service of an ideology. An ideology is valuable only insofar as it is used to intensify clarity and honesty of thought and feeling. Feminist ideology has been immensely valuable to me in this respect. It has forced me and every thinking woman of this generation to know ourselves better: to separate, often very painfully, what we really think and believe from all the easy "truths" and "facts" we were (subliminally) <…>. All too often we have found that we had no opinion or belief of our own, but had simply incorporated the dogmas of our society; and so we must discover, invent, make our own truths, our values, ourselves. This remaking of the womanself is a release and relief to those who want and need group support, or whose womanhood has been systematically reviled, degraded, exploited in childhood, marriage and work. To others like myself, to whom the peer group is no home and who have not been alienated from their own being— as-woman, this job of self-examination and self-birth does not come easy. <…> an artist has got to dig those answers out of herself, and keep on digging until she knows she has got as close as she can possibly get to the truth. I keep digging. I use the tools of feminism, and try to figure out what makes me work and how I work, so that I will no longer work in ignorance or irresponsibly. It's not a brief or easy business; one is groping down in the dark of the mind and body, a long, long way from Schenectady. How little we really know about ourselves, woman or man! <…> I haven't yet written a book worthy of that tremendous (and staggeringly unfashionable) theme. I haven't even figured out yet what I meant. But rereading this early, easygoing adventure story, I think the theme is there—not clear, not strong, but being striven toward. "I learn by going where I have to go."

О романе

… «Планета изгнания» отмечен[а] печатью зрелого мастерства. Ни одна подробность не кажется лишней. Из посылок вытекают причипы, из причин — следствия, и всё это, звено за звеном, образует нерасторжимую цепь взаимообусловленных факторов. Поражает пластичность видения, рельефность образов, точнейшая топография, словно автор сам побывал на третьей планете звезды Эльтанин (Гамма Дракона), занимался картографической съёмкой, исследовал необычную экологию, изучал как этнограф общинно-родовой быт, ритуалы, обычаи племени Аскатевара <…>. Словно автор сам посетил Космопор, столицу некогда процветавшей колонии, а теперь малолюдный город, давно потерявший связь с Лигой, обречённый на полное вымирание…

— Евгений Брандис, «Миры Урсулы Ле Гуин», 1980