«Повей вояна» — неоконченная поэма Николая Асеева о Первой мировой войне, написанная в 1914—1916 годах. Отрывки публиковались как отдельные стихотворения в разных сборниках автора, некоторые — лишь в периодических изданиях. Впервые собраны воедино и представлены как цикл Игорем Шайтановым в 1990 году[1].
Пять за пядью всё реже, реже там
встают, шатаясь, озябшие кости,
кричат: вы горы, зажатые скрежетом
зубов железных, — на нас не бросьте!
Кто закричал там: с ними, с ними,
с ними пусть будет каждое имя,
забитое веком! Пусть древние узы
карпатских горных пород
не оборвутся! Музыка,
вперёд, вперёд!
— «Боевая сумрова», 1915
Захлёстанная ветрами слепая лошадь — весна
кричала от страха боли, туманов бельма выкатывая.
Я вышел узнать, в чём дело, что улица стала тесна,
зачем столпилась на площади, плача, толпа плакатовая?
Но только ступил с подъезда — и сам захлебнулся от слёз:
её уже подкосило, и только из грязи гривы флаг
трепался над мостовой, и я его вам принес
и пару ног её, трижды ветрами вывихлых. <…>
Вы, руки! Держать не можете.
Падите, мертвея, наземь,
пускай боевые лошади
пройдут за кубанским князем.
Вы, кони! В привычном ужасе
храпите, осев, на крупы.
Уже в придорожной лужице
купаются тихо трупы.
— «Весна войны», 1916
Вдоль по небу выкован Данте,
Но небу вовеки не сбросить
На марша глухое andante
Одёжь его красную проседь. <…>
И в свивах растерзанных линий
Запела щемящая давка,
Как тысячеструнных румыний,
Сердец, покачнувшихся навкось! <…>
Полков почерневшая копоть
Обвешала горные тропы:
Им любо, им бешено топать
В обмёрзшие уши Европы. <…>
Теперь я солдат и занят созвучьями грохота
Здесь страх нам щекочет каждый едва
народившийся промысел
И умирает ребёнком в дыму задыхаясь хохота.
И если забыты шестые чувства
За дней стекляшками тусклыми —
Вы будете знать одно лишь искусство:
Вцепиться в землю всеми мускулами.
А высадив судеб оконницы
На край крутой вселенской пропасти
Мы тащим, тащим миров покойницу
За бронированные лопасти.
Не здесь ли сладко пахнет порох
И — десять солнц небесной олыби
И лакомо скользят на взорах
Сверкающие сталью голуби? <…>
И вообще, что вы можете предъявить умирая
Кроме паспорта и манжет?
Или вы может быть о кущах рая
Мечтаете тайком, как подобает ханже? <…>
Но каменный кремль ваш — игрушка
Его любая сдунет хоботом
Благовоспитанная пушка!
— «Война», <1916>
Герб серба сорвала слишком грубая
рука. Время Европу расшвырять!
Пусть рушатся колени зданий в огне,
пусть исказится за чертою черта
поношенной морды мира. Божьего гнева
я слышу голос у каждого рта. <…>
Матерой материк в истерике,
пули изрешетили его дочерей черепа,
скоро уже — о, вы не верите? —
вам, вам, вам выступать, —
только стальной Америки
выдвинется презрительная губа.
— «Об 1915 годе», <1914>
Ещё никто не стиснул брови
врагам за думой одолеть их,
когда, шумя стаканом крови,
шагнуло пьяное столетье.
Как старый лекарь ржавым шилом,
увидя знак болезни тяжкой,
он отворил засовы жилам
и бросил сгустки в неба чашку.
Была страна, как новый рой,
курилась жизнь, как свежий улей;
ребёнок утренней порой
игрался с пролетавшей пулей.
Один поёт любовь, любовь,
любовь во что бы то ни стало!
Другой — мундира голубого
сверкает свежестью кристалла. <…>
Ещё смертей двойных, тройных
всходил опары воздух сдобный,
а уж труба второй войны
запела жалобно и злобно.
Пускай тоски, и слез, и сна
не отряхнёшь в крови и чаде:
мне в ноги брякнулась весна
и молит песен о пощаде.
— «Повей вояна», 1916
Пусть новую вывесят выдумку
над стеклами новых наций,
как будто тому в крови дымку
не всё равно где взорваться.
Все мысли безумием вымыты,
земля опоясалась в гул…
Теплейте, холодные климаты,
огнём разряжаемых дул.
Ведь пушки дышали розами,
клубами алых и чайных,
и в битву вступили озими,
пылая маков отчаяньем.
— «Пусть новую вывесят…», 1916
Бросайте же норы отцветших смыслов с теми,
Чей язык от проклятий засох.
Вы не останетесь здесь впереди себя выслав
Племя,
Теперь обнажившее свежий сосок.
Разве же нет кровей
Ран оброненных в грязь, поднявшихся как
черви после дождя и дорог.
Буря сердец провей
За недоступный ветру мира крутой порог.
Стихотворение называлось «Об 1915 годе». О чём оно? О предельной нелепице происходящего; о современниках, которым придётся увидеть рушащиеся в огне здания, бесконечные бедствия войны, когда в моря выйдут эскадры изрыгать тяжёлые снаряды, когда из-за ничтожного повода, спровоцированного на сербской земле, поднимется вся Европа, вовлекая в борьбу и нас, и Америку, и все народы. Читатель может спросить: но откуда же это всё можно видеть в спотыкающихся от волнения, неразборчивых словах? Да, видеть этого, к сожалению, а вернее, к счастью, вновь нельзя. Но почувствовать тем сердечным волнением, которое пережил пишущий, мне кажется, можно. Если, разумеется, читатель внимателен к автору, к его усилиям передать неповторимое.
— Николай Асеев, «Путь в поэзию», 1957—1962
Все эти стихии — старинного слова, мифотворчества и ломающей устоявшиеся размеры обиходной речевой интонации — удивительно соединились в произведениях, порождённых Первой мировой войной, большую часть которой солдат Асеев проведёт в окопах: в стихотворениях «Повей вояна», «Венгерская песнь»[2] в сценах из неоконченной мистерии «Война». Их поэтическая мощь и гуманистический пафос ощутимы и сегодня, после ещё более страшных войн…[3]
