Принцесса Бландина

«Принцесса Бландина» (нем. Prinzessin Blandine) — незаконченная комедия Эрнста Гофмана 1814 года, единственная у него. Сатира на романтизм. Её фрагмент вошёл в очерк «Музыкально-поэтический клуб Крейслера» авторского сборника «Фантазии в манере Калло» 1815 года, но был исключён при втором издании 1819, потому что Гофман считал пьесу самым слабым своим произведением.

Цитаты

Картина первая

Семпитернус (Адолару). Ещё два месяца назад не вы ли намеревались броситься в воду, не вы ли, обезумев от неистовой любви к принцессе, побежали к реке, вопя страшным голосом: «Adieu pour jamais, princesse barbare!» — но на самом краю обрыва, узрев в воде какую-то жуть, а именно вашу собственную дражайшую особу, вдруг повернули обратно! Но человек чести держит слово. Так что вы вообще не вправе претендовать на место среди живущих; всякий встречный, завидя вас, с неудовольствием спрашивает: «Как, вы всё ещё живы?» А посему, милейший, вам одна дорога — с головой в омут, и чем скорей, тем лучше, — советую вам как друг и доброжелатель.

Адолар. … принцесса Бландина, наряду с необычайной, умопомрачительной красотой наделена неодолимым отвращением к мужескому полу, поскольку имеет некоторую блажь полагать себя существом высшего, небесного происхождения и мнит, что сердце её наглухо закрыто для любого жителя Земли, предаваясь вздорным мечтам о родственных узах с небожителями и ожидая — ни больше ни меньше, — что некий Ариэль полюбит её земной любовью, пожертвует ради неё своим бессмертием и, окончательно и бесповоротно приняв образ распрекрасного юноши, начнёт страстно её домогаться. Нам надлежит горько сетовать на это её фатальное безумие, уже повергшее страну в нищету и разруху, ибо что пригожие, бледно-лилейные царевичи с пурпурно-румяными щечками, что жуткого вида мавританские короли, чистые Фьерабрасы, высокомерно и с издёвкой отвергнутые принцессой, теперь наслали сюда сотни тысяч своих сватов, которые, оголив сабли и зарядив пищали, разносят пламя любви незадачливых женихов по городам и весям, весьма умело слагая из скорбных воплей населения траурные кантаты, долженствующие долететь до слуха Бландины и поведать ей всю боль поруганной и оскорблённой ею любви.

Семпитернус. … поручив нам заведомо низкое ремесло — развлекать зрителя экспозицией пьесы, — нас низвели до пошлых подручных драматурга. Разве есть у нас виды на хоть сколько-нибудь глубокий характер? На блистательный монолог, в конце которого ладоши зрителя принимаются хлопать сами? <…> Принцесса Бландина — чуть-чуть переделанная Турандот <…>. Суфлёр. Нет, дело совсем скверно, ни слова из того, что они там несут, нет в книге — надо бежать к директору. Он исчезает, и окошечко его захлопывается. Адолар. Так уж устроен мир — одна чёрная неблагодарность, авторам ведь и невдомёк, что они существуют на свете только ради нас, актёров. В таком случае, дорогой коллега, не лучше ли с самого начала эту пьесу прикончить — для её же блага? Короче — долой экспозицию! <…> Семпитернус и Адолар. Не желаем по тексту, хватит с нас текстов! Мы ещё в школе, заучивая тексты Корнелия Непота и Цицерона, получили достаточно подзатыльников, теперь же, став достойными мужами, тексты видеть не можем, а раз мы не можем видеть текст экспозиции, значит, ни о какой экспозиции речи быть не может.

Семпитернус. О, слово роковое! О, тиранство! Вот горькая расплата за грехи Служенья рабского фиглярской музе! Бываем ли на сцене мы собой? Да никогда! <…> Но в миг, когда своим исконным правом Хотя бы раз собой побыть на сцене Мы вздумали воспользоваться, — грубо Бряцая цепью нашей несвободы, Одёрнула нас рыком преисподни Та сила, что директором зовётся.

Картина вторая

Бландина. Ну, а теперь посланника впустите, Что прислан мавританским королём, Невеждою <…>. А уж потом замкнутся навсегда Ушей и крепостей моих врата, Слова и ядра от брони отскочат, Сразив того, кто нас унизить хочет! Панталоне. Ваше дражайшее высочество! <…> даже на приграничный наш форт надежда слабая, ибо негодные уличные мальчишки давно уже заплевали вишневыми косточками крепостные валы, а заодно и бойницы, из трёх пушек четыре приведены в негодность, — то есть, я хотел сказать, наоборот, — а скудный запас чугунных метательных снарядов самым позорным образом растаскан жуликоватым отребьем и перепродан литейщикам, которые пустили его на утюги, так что теперь — вот оно, варварское извращение цивилизации! — самая грозная мортира вместо того, чтобы сеять вокруг себя кровь, смерть и разрушение, способна своею огневой мощью подавить не врага, а разве что свежевыстиранные передники да видавшие виды сорочки. <…> Уж не думаете ли вы, несравненная, что этот невежа, этот неотесанный варвар, этот Килиан подобно безобидным гражданам нашей славной Омбромброзии способен убояться вида гренадёрских шапок, которые ваш папочка скорее в качестве красноречивых символов, в качестве partes pro toto, распорядился приколотить под каждой вывеской и лишь изредка, да и то по особо торжественным дням, под некоторыми шапками велел ставить лейб-гвардейцев? Короче! Принцесса, ангел мой! Участь страны будет ужасной, если вы сейчас со свойственной вам гордой надменностью отошлете посланника Килиана восвояси ни с чем. Так что я советую, если возможно, продержать посланника ещё несколько дней во дворце без аудиенции; со своей стороны обязуюсь во благо государства каждое утро потчевать его королевской горькой водкой и пряниками. Больше того! Во имя торжества гуманности я готов каждый день уже с утра совместно с ним напиваться — полагаю, для этой цели вызовется ещё не один доброволец, жаждущий благородного самопожертвования ради отчизны и свободы! Тем временем Бригелла обязан позаботиться о поправке ударных частей нашей армии, а именно: завербовать новых рекрутов и обучить их глубочайшим стратегическим премудростям — напра-во! нале-во! — <…> а главное — попятное отступательное маневрирование! Он может, впрочем, разрабатывать и наступательную стратегию, а именно: вымазав лицо сажей, до тех пор лупцевать наше славное воинство, покуда оно не преисполнится надлежащей ненависти к мавританскому королю и, как следует битое, с тем большим рвением пойдёт бить врага.

Панталоне. Прежде, чем я узрю червонного туза моего сердца в мерзких когтях чёрного чудища, я, верный премьер-министр, стану премьером и в добровольной смерти и проглочу отравленную конфету, ибо смерть за отчизну должна быть сладкой.

Балтазар. Повелитель мой богат, царственно хорош собой, и характер у него презанимательный. Правда, с лица малость смугловат — пожалуй, даже очень темен с лица, но тем ослепительней его белые зубы, а маленькие блестящие глазки хоть и бегают иногда, зато он истинный немец, несмотря что родился на Ниле. А сердце какое доброе, для воина, пожалуй, даже слишком мягкое, потому как ежели он ненароком, сгоряча кого-нибудь из своих приближенных наземь опрокинет, то уж так переживает, так переживает, что от раскаяния и вовсе зарубить может!

Тарталья. Принцесса, несравненная! <…> Стране нужен правитель, если угодно — отец, но ваше величество в своём отвращении к самой этой мысли зашли столь далеко, что даже студентам запретили распевать их старинный гимн «Отец отчизны», отчего весьма чувствительно страдает все наше гуманитарное образование. <…> Уж какие распрекрасные принцы — кровь с молоком! — искали руки вашего высочества, так только ради того, чтобы им отказывать, пришлось содержать огромную армию, которая, к несчастью, нынче сошла на нет. <…> Всепокорнейше прошу не понять меня превратно, но нам ничего другого не остаётся, как осчастливить короля Килиана лилейными ручками вашего высочества, дабы спасти страну и ваших бедных подданных! Сами подумайте, сиятельнейшая, одно лишь словечко «да», слетев с ваших коралловых уст, способно положить конец всем бедствиям и распрямить понурые согбенные спины ваших подданных в порыве страстного ликования! Если же вы не согласны — всепокорнейше прошу не понять меня превратно, — то мне придётся, хоть и скрепя сердце, с глубокой болью, исключительно во благо отчизны, прибегнуть к принуждению и без лишних слов выдать ваше прелестное высочество его благородному килианскому величеству. <…> Смею полагать, дражайшая принцесса, лучше бы вам согласиться добром, не дожидаясь, пока суровая длань революции схватит вас за рукав и выведет за ворота прямо в объятия мавританскому королю.

Амандус. Зари небесной пурпур златотканый Да не узрит отныне сына тьмы, Исчадье ночи. Даже если он Обратно в чрево матери забрался, Укрыт её вороньими крылами, — Огонь отмщенья молнией победной Его сразит и ночь повергнет в бегство, Чтоб тем скорее Феба колесница Из волн морских Аврору возносила, Леса и долы светом золотя!

Картина четвёртая

Родерих. Пора бы тебе научиться по настроению моих стихов определять, когда духовный голод сливается в них с физическим! Подавай завтрак! <…> Поэты любят уединение, а потому в летнее время охотно избирают себе местом пребывания поместья, парки, зоологические сады и тому подобные укромные уголки. <…> В этой отшельнической пустыне я живу всецело божественным озарением моей любви, моей боли, моего безумия и могу быть твёрдо уверен, что до пяти часов пополудни, покуда не появятся первые гуляющие, никто не потревожит мой покой. <…> Мадера, кстати, могла бы быть и получше, никакой крепости, никакого духа! Отбивные были ничего, но в подливке горчицы маловато и уксуса тоже. <…> Труффальдино (в сторону). Ежели он опять вздумает меня колотить, я сбегу из этой отшельнической пустыни, прихватив две толстенные пачки стихов моего господина, которые сбуду торговцу сыра — ему-то бумага всегда нужна, — и поспособствую тем самым развитию утончённого вкуса, сообщив обыкновенному сыру привкус высокой поэзии, а заодно мне перепадёт и пара грошей на пропитание. <…> Ваша милость, сколько я понял, намеревались впредь поддерживать в себе жизнь одной только болью, а это, должен сказать, весьма грубое кушанье, придворный повар никогда не готовит его принцессе, он и слёзы-то ей сервирует только сахарные, когда обливает сладости глазурью. <…> Родерих. Чувства мои к принцессе во всей их чистоте и подлинности исходят из сокровеннейших глубин моего духа, ибо в них исток моей поэзии, и вот для того, чтобы обуздать этот поэтический поток, что бурлит из глубин души моей, чтобы переплавить его в волшебный кристалл, в гранях которого во всей их многокрасочной яркости сверкнут дивные образы моей фантазии, — нет, даже иначе: дабы могучей десницей, подобно меткоразящему Аполлону, натягивать тетиву и выпускать стрелы моих стихов, словно молнии, — вот для этого я и подкрепляюсь, только ради этого и ем отбивные с анчоусовой подливкой и запиваю их мадерой. <…> Божественная Бландина — это моя муза, а моя любовь к ней — поэтическая идея, свет которой, рассыпаясь тысячью лучей в моих песнях, несёт миру великолепие и богатство поэзии, воспламеняя людские сердца. Не сомневаюсь, что в конце концов моя боль, безысходность моего отчаяния тронут гордую деву и рано или поздно я стану законным правителем Омбромброзии, хотя сама Бландина при этом уже не сможет оставаться ни моей музой, ни поэтической идеей, ибо ни для того ни для другого жена не годится.

Родерих. … до обеда приличная порция отчаяния, даже неистовства, мне не повредит. А после обеда хорошо помогает тихая, выстраданная боль и томление чувств.

Картина восьмая

Амандус. Выходи, жалкий, трусливый злодей! <…> Килиан. Это ты-то, мальчонка, сопляк несчастный? Ты — со мной сражаться? Да супротив тебя я даже свой охотничий нож доставать не буду, я тебя столовой вилкой подцеплю!

Труффальдино (поднимает голову Килиана и видит, что это всего лишь болванка для шляп). Но что это? Ни капли крови? <…> Взгляните — вот то, что называется пустая голова. Воистину, этот Килиан, очевидно, ведёт свою родословную из лавки какой-нибудь швеи. Всего-то лишь шляпная болванка, у которой сразу же отросло королевское туловище, едва к ней приложили диадему. <…> Амандус. Пустышкой оказался Килиан. Ни искры жизни, ни кровинки крови, Лишь чучело, лишь пустотелый жупел, Которому обманный внешний отсвет Обличие живого существа Придал некстати. Так скала глухая На звуки отдаётся гулким эхом, И кажется, что говорит она.

Перевод

М. Л. Рудницкий, 1990