Фантазии в манере Калло

«Фантазии в манере Калло. Листки из дневника Странствующего Энтузиаста» (нем. Fantasiestücke in Callot's Manier, Blätter aus dem Tagebuche eines reisenden Enthusiasten) — сборник рассказов и очерков Эрнста Гофмана, его дебютная книга, опубликованная в 1814—1815 и 1819 годах.

Цитаты

	Никакой другой мастер не сравнится с Калло в умении втиснуть в самые узкие пределы столь несметное изобилие явлений, кои с удивительной ясностью предстают нашему взору, соположенные друг с другом и неотделимые друг от друга, так что каждая единичность, себе довлея, вместе с тем встраивается и в совокупность. <…> Ирония, сталкивающая человеческое с животным и тем выставляющая на посмеяние всю ничтожность суеты людской, — такая ирония свойственна лишь глубоким умам, и для серьёзного, проникновенного созерцателя в гротескных созданиях Калло, этих частию людях, частию животных, обнаруживаются все те потаенные связи, что сокрыты под маскою скоморошества. <…> И если поэту или литератору явления обыденной жизни предстают как бы в атмосфере романтического призрачного царства его души, если он изобразит их в этом облекающем их сиянии словно в причудливом чужестранном наряде, — не дозволительно будет ему по крайности сослаться в своё оправдание на этого мастера и сказать: «Я хотел работать в манере Калло»? — перевод: А. В. Карельский, 1990
	Kein Meister hat so wie Callot gewußt, in einem kleinen Raum eine Fülle von Gegenständen zusammenzudrängen, die ohne den Blick zu verwirren, neben einander, ja in einander heraustreten, so daß das Einzelne als Einzelnes für sich bestehend, doch dem Ganzen sich anreiht. <…> Die Ironie, welche, indem sie das Menschliche mit dem Thier in Conflikt setzt, den Menschen mit seinem ärmlichen Thun und Treiben verhöhnt, wohnt nur in einem tiefen Geiste, und so enthüllen Callots aus Thier und Mensch geschaffene groteske Gestalten dem ernsten tiefer eindringenden Beschauer, alle die geheimen Andeutungen, die unter dem Schleier der Skurilität verborgen liegen. <…> Könnte ein Dichter oder Schriftsteller, dem die Gestalten des gewöhnlichen Lebens in seinem innern romantischen Geisterreiche erscheinen, und der sie nun in dem Schimmer, von dem sie dort umflossen, wie in einem fremden wunderlichen Putze darstellt, sich nicht wenigstens mit diesem Meister entschuldigen und sagen: Er habe in Callot’s Manier arbeiten wollen?
	— «Жак Калло» (Jaques Callot), 1813

	— Разве можно даже перечислить те пути, какими приходишь к сочинению музыки? Это широкая проезжая дорога, и все, кому не лень, суетятся на ней и торжествующе вопят: «Мы посвящённые! Мы у цели!» А между тем в царство грёз проникают через врата из слоновой кости; мало кому дано узреть эти врата, ещё меньше — вступить в них! <…> Странные видения мелькают здесь и там, одно своеобразнее другого. <…> Трудно вырваться из этого царства: <…> путь преграждают чудовища; всё здесь кружит, мелькает, вертится; многие так и прогрезят свою грезу в царстве грёз — они растекаются в грезах и перестают отбрасывать тень, иначе они по тени увидели бы луч, пронизывающий всё царство. Но лишь немногие, пробудясь от своей грезы, поднимаются вверх и, пройдя через царство грёз, достигают истины. Это и есть вершина — соприкосновение с предвечным, неизреченным! Взгляните на солнце — оно трезвучие, из него, подобно звёздам, сыплются аккорды и опутывают вас огненными нитями. Вы покоитесь в огненном коконе до той минуты, когда Психея вспорхнёт к солнцу. — перевод: Н. Г. Касаткина, 1962
	Ha, wie ist es möglich, die tausenderlei Arten, wie man zum Komponiren kommt, auch nur anzudeuten! — Es ist eine breite Heerstraße, da tummeln sich Alle herum, und jauchzen und schreien: wir sind Geweihte! wir sind am Ziel! — Durch’s elfenbeinerne Thor kommt man ins Reich der Träume: wenige sehen das Thor einmal, noch wenigere gehen durch! — <…> Tolle Gestalten schweben hin und her, aber sie haben Charakter — eine mehr wie die andere. <…> Es ist schwer, aus diesem Reiche zu kommen; <…> versperren die Ungeheuer den Weg — es wirbelt — es dreht sich — viele verträumen den Traum im Reiche der Träume — sie zerfließen im Traum — sie werfen keinen Schatten mehr, sonst würden sie am Schatten gewahr werden den Strahl, der durch dieß Reich fährt; aber nur wenige, erweckt aus dem Traume, steigen empor und schreiten durch das Reich der Träume — sie kommen zur Wahrheit — der höchste Moment ist da: die Berührung mit dem Ewigen, Unaussprechlichen! — Schaut die Sonne an, sie ist der Dreiklang, aus dem die Accorde, Sternen gleich, herabschießen und Euch mit Feuerfaden umspinnen. — Verpuppt im Feuer liegt Ihr da, bis sich Psyche emporschwingt in die Sonne.
	— «Кавалер Глюк» (Ritter Gluck), 1808

	Дон Жуан — любимейшее детище природы, и она наделила его всем тем, что роднит человека с божественным началом, что возвышает его над посредственностью, над фабричными изделиями, которые пачками выпускаются из мастерской и перестают быть нулями, только когда перед ними ставят цифру; итак, он был рождён победителем и властелином. <…> Глубоко презирал он общепринятые житейские понятия, чувствуя себя выше их, и язвил насмешкой тех людей, которые надеялись во взаимной любви, узаконенной мещанской моралью, найти хотя бы частичное исполнение высоких желаний, коварно заложенных в нас природой, — а потому-то он и спешил дерзновенно и беспощадно вмешаться именно там, где речь шла о подобном союзе, и бросал вызов неведомому вершителю судеб, в котором видел злорадное чудовище, ведущее жестокую игру с жалкими порождениями своей насмешливой прихоти. Соблазнить чью-то любимую невесту, сокрушительным, причиняющим неисцелимое зло ударом разрушить счастье любящей четы — вот в чем видел он величайшее торжество над враждебной ему властью, расширяющее тесные пределы жизни, торжество над природой, над творцом! — перевод: Н. Г. Касаткина, 1962
	Den Juan stattete die Natur, wie ihrer Schoßkinder Liebstes, mit alle dem aus, was den Menschen, in näherer Verwandtschaft mit dem Göttlichen, über den gemeinen Troß, über die Fabrikarbeiten, die als Nullen, vor die, wenn sie gelten sollen, sich erst ein Zähler stellen muß, aus der Werkstätte geschleudert werden, erhebt; was ihn bestimmt zu besiegen, zu herrschen. <…> Tiefe Verachtung der gemeinen Ansichten des Lebens, über die er sich erhoben fühlte, und bitterer Spott über Menschen, die in der glücklichen Liebe, in der dadurch herbeigeführten bürgerlichen Vereinigung, auch nur im mindesten die Erfüllung der höheren Wünsche, die die Natur feindselig in unsere Brust legte, erwarten konnten, trieben ihn an, da vorzüglich sich aufzulehnen, und, Verderben bereitend, dem unbekannten, schicksallenkenden Wesen, das ihm, wie ein schadenfrohes, mit den kläglichen Geschöpfen seiner spottenden Laune ein grausames Spiel treibendes Ungeheuer erschien, kühn entgegen zu treten, wo von einem solchen Verhältniß die Rede war. — Jede Verführung einer geliebten Braut, jedes durch einen gewaltigen, nie zu verschmerzendes Unheil bringenden Schlag gestörte Glück der Liebenden ist ein herrlicher Triumph über jene feindliche Macht, der ihn immer mehr hinaushebt aus dem beengenden Leben — über die Natur — über den Schöpfer!
	— «Дон Жуан» (Don Juanс), 1812

Магнетизёр

Der Magnetiseur, 1813

— Сны — пеной полны. <…> — И какой же смысл ты намерен отыскать в этой избитой старой поговорке? — <…> поскольку речь идёт о самом удивительном и восхитительном из всех явлений человеческой жизни — о сне, то и я, когда его сравнивают с пеной, тоже, конечно, думаю о самом благородном, что только есть на свете. И это, разумеется, пена искрящегося, шипучего шампанского <…>. Взгляни же на тысячи крошечных пузырьков, которые, искрясь, поднимаются в бокале и пенятся на поверхности: это духи, нетерпеливо рвущиеся из земных пут; так проявляет себя в пене высшее духовное начало, которое, освободившись от гнета всёго материального и вольно расправив крылья, радостно сливается в далёких всем нам предуготованных небесных сферах с родственным ему высшим духом, распознавая и постигая, как нечто давно ему знакомое, глубочайший смысл самых удивительных явлений.

— Träume sind Schäume <…>. — Was wirst Du in dem alten verbrauchten Sprichwort wieder Sinniges finden? — <…> da von einer über alle Maßen herrlichen Erscheinung im menschlichen Leben, nämlich vom Traume die Rede ist, ich mir bei der Zusammenstellung mit Schaum auch nur den edelsten denken kann, den es giebt. — Und das ist denn doch offenbar der Schaum des gährenden, zischenden, brausenden Champagners <…>. Sieh’ die tausend kleinen Bläschen, die perlend im Glase aufsteigen und oben im Schaume sprudeln, das sind die Geister, die sich ungeduldig von der irdischen Fessel loslösen; und so lebt und webt im Schaum das höhere geistige Prinzip, das frei von dem Drange des Materiellen frisch die Fittige regend, in dem fernen uns Allen verheissenen himmlischen Reiche sich zu dem verwandten höheren Geistigen freudig gesellt, und alle wundervollen Erscheinungen in ihrer tiefsten Bedeutung wie das Bekannteste aufnimmt und erkennt.

— Когда Оттмар толкует о магнетических воздействиях… о влиянии планет и прочая, <…> моя теория выковывает панцирь, непроницаемый для лунных лучей. <…> Я задаюсь вопросом, где же отыскивает наш дух те составные части, из коих он — ежели следовать нашей метафоре — готовит закваску? Только ли в себе самом или ещё в чём-то, лежащем вне его? И сразу нахожу ответ: природа не столько помогает ему в этом всеми своими проявлениями, сколько сама посредством времени и пространства служит той мастерской, где он, мнящий себя свободным художником, как простой ремесленник трудится ей во благо. Все мы пребываем с внешним миром, с природой в столь тесной связи, что расторжение её — если бы таковое и было возможным — стало бы гибельным для самого нашего существования. Наша так называемая внутренняя жизнь обусловлена жизнью внешней, она всего лишь её отражение, которое, впрочем, подобно вогнутому зеркалу, нередко воспроизводит фигуры и образы в весьма неожиданных пропорциях, отчего те кажутся странными и незнакомыми, хотя и у этих карикатур имеются в жизни свои оригиналы. Смею утверждать, что никто и никогда не выдумывал и не создавал в своём воображении ничего такого, для чего не имелось бы составных частей в самой природе: вырваться из неё невозможно. <…> Я <…> буквально готовлю себе сновидения, намеренно впуская в голову тысячи дурацких историй, которые ночью моя фантазия забавнейшим образом воспроизводит в самых живых красках;.. — вариант распространённых мыслей

— Wenn Ottmar von magnetischen Einflüssen — Planetenwirkung und was weiß ich, spricht, <…> meine Theorie schmiedet den Panzer, den kein Mondstrahl durchdringt. <…> Findet unser Geist in sich selbst allein alle Elemente, alles Zubehör, woraus er, um in dem Gleichniß zu bleiben, jenen Hefen bereitet, oder kommt ihm außerhalb ihm Liegendes dabei zu Hülfe? frage ich, <…> und antworte schnell: Die ganze Natur mit allen ihren Erscheinungen steht ihm nicht sowol bei, als sie selbst in Raum und Zeit die Werkstatt darbietet, in welcher er, sich ein freier Meister wähnend, nur als Arbeiter für ihre Zwecke schafft und wirkt. Wir stehen mit allen Außendingen, mit der ganzen Natur in solch enger psychischer und physischer Verbindung, daß das Loslösen davon, sollte es möglich seyn, auch unsere Existenz vernichten würde. Unser sogenanntes intensives Leben wird von dem extensiven bedingt, es ist nur ein Reflex von diesem, in dem aber die Figuren und Bilder, wie in einem Hohlspiegel aufgefangen, sich oft in veränderten Verhältnissen und daher wunderlich und fremdartig darstellen, unerachtet auch wieder diese Karrikaturen im Leben ihre Originale finden. Ich behaupte keck, daß niemals ein Mensch im Innern etwas gedacht oder geträumt hat, wozu sich nicht die Elemente in der Natur finden ließen; aus ihr heraus kann er nun einmal nicht. — <…> Ich <…> präparire förmlich die Träume der Nacht, indem ich mir tausend närrische Dinge durch den Kopf laufen lasse, die mir dann Nachts meine Fantasie in den lebendigsten Farben auf eine höchst ergötzliche Weise darstellt;..

— … кошмарный сон напугал и истерзал меня минувшею ночью… Ах, я был листом отменной бумаги, сидел точнехонько посередине в виде водяного знака, и некто — собственно говоря, знаменитый на весь мир поэт, но, так уж и быть, я не стану называть этого сквернавца по имени, — сей некто, вооружась немилосердно длинным, дурно очинённым и щербатым индюшачьим пером, корябал по мне, горемыке, записывая ужасные нескладные вирши. А другой пакостник, анатом, однажды себе на потеху разобрал меня на части, будто манекен, а потом ставил на мне свои дьявольские опыты… К примеру, что будет, ежели нога вырастет у меня на затылке или правая рука составит компанию левой ноге?

… gräßlichen Traum mich gestern Nacht geängstiget und gefoltert hat. Ach! — ich war ein Bogen Kavalierpapier, ich saß recht in der Mitte als Wasserzeichen, und Jemand — es war ja eigentlich ein weltbekannter Satan von Dichter, aber mag’s bei Jemand bleiben — dieser Jemand also hatte eine unmenschlich lange, übel-zweispaltig-zahnichtgeschnittene Truthahnsfeder und kratzte auf mir Armen herum, indem er diabolische holperichte Verse niederschrieb. Hat nicht ein anderer anatomischer Satan mich einmal zu seiner Lust, wie eine Gliederpuppe, aus einander genommen, und nun allerlei teuflische Versuche angestellt? — Z. B. wie es wol aussehen würde, wenn mir aus dem Nacken ein Fuß wüchse, oder der rechte Arm sich zum linken Bein gesellte?

	— Пена, вскипающая в напитке, эфемерна, безвкусна — словом, как итог душевной работы, она ничуть не выше древесных стружек, летящих из-под токарного резца, пусть даже случай и придаст им определённую форму, никогда не будут считаться той высшей целью, к которой стремился художник.
	Der Schaum, den das Getränk aufwirft, ist unhaltbar, geschmacklos, kurz, eben so wenig das höhere Resultat der innern Arbeit, als die Späne, welche dem Drechsler wegfliegen, die, hat der Zufall ihnen auch eine gewisse Form gegeben, man doch wol nie für das Höhere halten wird, welches der Künstler bei seiner Arbeit bezweckte.

	«Для меня более нет настоящего, счастливые дни минувшего смыкаются с далёкой загробной жизнью — в чудном сновидении она окутывает меня ласковым сиянием, из которого мне кивают, улыбаясь, мои дорогие друзья».
	Es giebt für mich keine Gegenwart mehr, nur der Vergangenheit glückliche Tage schließen sich an das ferne Jenseits, das mich oft in wunderbaren Träumen mit lieblichem Schimmer, aus dem die geliebten Freunde lächelnd mir zuwinken, umfängt.

Приключения в новогоднюю ночь

Die Abenteuer der Silvester-Nacht, 1815; перевод: Л. З. Лунгина, 1990 («Приключение в ночь под Новый год»)

	… вьюжная ночь! Прорезные флюгера на железных флагштоках отчаянно скрежетали, будто само время во всеуслышание двигало свою вечную устрашающую зубчатую передачу, и казалось, не пройдёт и нескольких мгновений, как старый год сорвётся, словно тяжёлая гиря, и с глухим ударом канет в тёмную бездну.
	… stürmische Nacht! — Die Thurmfahnen knarrten, es war, als rühre die Zeit hörbar ihr ewiges furchtbares Räderwerk und gleich werde das alte Jahr wie ein schweres Gewicht dumpf hinabrollen in den dunkeln Abgrund.

… всякий раз, когда год подходит к концу, вражья сила со злорадством нашептывает мне прямо в ухо: — Погляди, сколько друзей потерял ты за этот год. Они больше никогда не вернутся, зато ты сам поумнел и уже не гоняешься за развлечениями, как прежде. Наконец-то ты становишься все более серьёзным человеком и — совсем уже не нуждаешься в веселье.

… die feindliche Macht rückt mir das, wenn das Jahr sich zu Ende neigt, mit hämischer Schadenfreude unaufhörlich vor. „Siehe,“ lispelt’s mir in die Ohren, „siehe, wie viel Freuden schieden in diesem Jahr von Dir, die nie wiederkehren, aber dafür bist Du auch klüger geworden und hältst überhaupt nicht mehr viel auf schnöde Lustigkeit, sondern wirst immer mehr ein ernster Mann — gänzlich ohne Freude.“

	Однажды во время своих странствий он повстречал некоего Петера Шлемиля, который продал чёрту свою тень. Они решили было побродить вместе, чтобы Эразмус Шпикер отбрасывал на дорогу тень за обоих путников, а Петер Шлемиль обеспечивал бы отражение в зеркалах тоже за двоих, но из этого ничего не вышло.
	Er traf einmal auf einen gewissen Peter Schlemihl, der hatte seinen Schlagschatten verkauft; Beide wollten Compagnie gehen, so daß Erasmus Spikher den nöthigen Schlagschatten werfen, Peter Schlemihl dagegen das gehörige Spiegelbild reflektiren sollte; es wurde aber nichts daraus.

Отдельные статьи

• «Золотой горшок» (1813—14)
• «Известие о дальнейших судьбах собаки Берганца» (1813)
• «Крейслериана» — 13 очерков (1810—15)

О «Фантазиях»

	Переводить Гофмана великое дело, а особенно переводить его «Дона Жуана», который по своему содержанию есть критика на Моцартова «Дона Жуана», а по форме — сам великое художественное произведение. Переводить подобные произведения — то же, что держать в руках бабочку: того и гляди, что сотрёшь или сдуешь радужную пыль с её роскошных крылышек.
	— Виссарион Белинский, рецензия на «Репертуар русского театра» и «Пантеон русского и всех европейских театров», июль 1840