Сказка о мёртвом теле, неизвестно кому принадлежащем

«Сказка о мёртвом теле, неизвестно кому принадлежащем» — сатирическая сказка Владимира Одоевского, впервые опубликованная в авторском сборнике «Пёстрые сказки» 1833 года.

Цитаты

По торговым сёлам Реженского уезда было сделано <…> следующее объявление: «От Реженского земского суда объявляется, что в ведомстве его, на выгонной земле деревни Морковкиной-Наташино тож, 21-го минувшего ноября найдено неизвестно чьё мёртвое мужеска пола тело, одетое в серый суконный ветхий шинель; <…> от роду покойному около 43 лет, росту 2 арш. 10 вершков, волосом светло-рус, лицом бел, гладколиц, глаза серые, бороду бреет, подбородок с проседью, нос велик и несколько на сторону, телосложения слабого. По чему сим объявляется: не окажется ли оному телу бывших родственников или владельца оного тела; таковые благоволили бы уведомить от себя в село Морковкино-Наташино тож, где и следствие об оном, неизвестно кому принадлежащем теле производится; а если таковых не найдётся, то и о том благоволили б уведомить в оное же село Морковкино».

Севастьяныч <…> из кожаного мешка вытащил старую замасленную тетрадку. Севастьяныч не мог на неё посмотреть без умиления: то были выписки из различных указов, касающихся до земских дел, доставшиеся ему по наследству от батюшки, блаженной памяти подьячего с приписью, — в городе Реженске за ябеды, лихоимство и непристойное поведение отставленного от должности, с таковым, впрочем, пояснением, чтобы его впредь никуда не определять и просьб от него не принимать, — за что он и пользовался уважением всего уезда. Севастьяныч невольно вспоминал, что эта тетрадка была единственный кодекс, которым руководствовался Реженский земский суд в своих действиях; что один Севастьяныч мог быть истолкователем таинственных символов этой Сивиллиной книги; что посредством её магической силы он держал в повиновении и исправника, и заседателей и заставлял всех жителей околотка прибегать к себе за советами и наставлениями; почему он и берег её как зеницу ока, никому не показывал и вынимал из-под спуда только в случае крайней надобности; с усмешкою он останавливался на тех страницах, где частию рукою его покойного батюшки и частию его собственною были то замараны, то вновь написаны разные незначащие частицы, как-то: не, а, и и проч., и естественным образом Севастьянычу приходило на ум: как глупы люди и как умны он и его батюшка. <…> с улыбкою воспоминал он об изобретённом им средстве: всякий повальный обыск обращать в любую сторону; он вспоминал, как ещё недавно таким невинным способом он спас одного своего благоприятеля: этот благоприятель сделал какое-то дельце, за которое он мог бы легко совершить некоторое не совсем приятное путешествие; учинен допрос, наряжен повальный обыск, — но при сём случае Севастьяныч надоумил спросить прежде всех одного грамотного молодца с руки его благоприятелю; по словам грамотного молодца написали бумагу, которую грамотный молодец, перекрестяся, подписал, а сам Севастьяныч приступил к одному обывателю, к другому, к третьему с вопросом: «И ты тоже, и ты тоже?» — да так скоро начал перебирать их, что, пока обыватели ещё чесали за ухом и кланялись, приготовляясь к ответу, — он успел их переспросить всех до последнего, и грамотный молодец снова, за неумением грамоты своих товарищей, подписал, перекрестяся, их единогласное показание. <…> Словом, Севастьяныч видел, что во всех знаменитых делах Реженского земского суда он был единственным виновником, единственным выдумщиком и единственным исполнителем; что без него бы погиб заседатель, погиб исправник, погиб и уездный судья, и уездный предводитель; что им одним держится древняя слава Реженского уезда <…>. Правда, издали — как будто из облаков — мелькали ему в глаза сердитые глаза губернатора, допрашивающее лицо секретаря уголовной палаты; но он посмотрел на занесённые метелью окошки; подумал о трёхстах верстах, отделяющих его от сего ужасного призрака; для увеличения бодрости выпил третью четверть штофа — и мысли его сделались гораздо веселее: ему представился его весёлый реженский домик, нажитый своим умком; бутыли с наливкою на окошке между двумя бальзаминными горшками; шкап с посудою и между нею в средине на почётном месте хрустальная на фарфоровом блюдце перешница;..

— Извините-с, — между тем говорил голос, — <…> вы не можете себе вообразить, как трудно без тела показываться! Сделайте милость, отдайте его мне поскорее, — говорят вам, что пятидесяти рублей не пожалею. — Рад вам служить, сударь, но, право, в толк не возьму ваших речей… есть у вас просьба?… — Помилуйте, какая просьба? как мне было без тела её написать? уж сделайте милость, вы сами потрудитесь. <…> Севастьяныч вынул лист гербовой бумаги. — Скажите, сделайте милость: есть ли у вас по крайней мере чин, имя и отчество? — Как же? Меня зовут Цвеерлей-Джон-Луи. — Чин ваш, сударь? — Иностранец. И Севастьяныч написал на гербовом листе крупными словами: «В Реженский земский суд от иностранного недоросля из дворян Савелия Жалуева, объяснение». <…> — Имею я несчастную слабость выходить из моего тела… — Кой чёрт! — вскричал Севастьяныч, кинув перо, — да вы меня морочите, сударь! — Уверяю вас, что говорю сущую правду, пишите, только знайте: пятьдесят рублей вам за одну просьбу да пятьдесят ещё, когда выхлопочете дело… И Севастьяныч снова принялся за перо. «Сего 20 октября ехал я в кибитке, по своей надобности, по реженскому тракту, на одной подводе, и как на дворе было холодно, и дороги Реженского уезда особенно дурны…» — Нет, уж на этом извините, — возразил Севастьяныч, — этого написать никак нельзя, это личность, а личности в просьбах помещать указами запрещено… — По мне, пожалуй; ну, так просто: на дворе было так холодно, что я боялся заморозить свою душу, да и вообще мне так захотелось скорее приехать на ночлег… что я не утерпел… и, по своей обыкновенной привычке, выскочил из моего тела… — Помилуйте! — вскричал Севастьяныч. — Ничего, ничего, продолжайте; что ж делать, если такая у меня привычка… ведь в ней ничего нет противузаконного, не правда ли?

О «Сказке»

… такою искреннею, добродушной весёлостию, дышит «Сказка…»! <…> Как эффектна должна быть эта сказка для наших добрых провинциалов, а в особенности для всех Севастьянычей, кои, без сомнения, постараются поправить свой слог, дабы какой-нибудь дух и их не подурачил пятидесятирублевой ассигнациею. И в самом деле, один из моих старых приятелей, провинциал, недавно приехавший в столицу, не может наговориться об этой «Сказке»: для него она альфа и омега поэтических красот.

— Егор Розен, рецензия на сборник

Эпиграф, взятый из «Вечеров на хуторе близ Диканьки», указывает на связь с тематикой Гоголя. И действительно, «Сказка о мёртвом теле» даже в мелких деталях напоминает «Нос» Гоголя. Так, сцена, когда потерпевший в сказке Одоевского диктует заявление о пропаже своего собственного тела, совпадает с объяснением майора Ковалёва и чиновника газетной экспедиции, которого он просит дать объявление о пропаже своего носа. Заметны в обоих произведениях и другие совпадения. Так, вопрос ничего не понимающего приказного Севастьяныча в сказке Одоевского: «Что же покойник, крепостной, что ли, ваш был?» — совпадает с репликой чиновника у Гоголя: «А сбежавший был ваш дворовый человек?»

— Евгения Хин

Здесь всё удивительно живо и правдоподобно при всём неправдоподобии случая и обстоятельств. Необыкновенное происшествие обставлено у В. Одоевского обыкновенными и очень жизненными деталями, приметами быта. Об этом обыкновенном и бытовом говорится в стиле официального — тоже заурядного — судопроизводства. Но всё дело в том, что эти заурядные приметы и детали реального мира через свою связь с необыкновенным и фантастическим приобретают крупные масштабы, становятся в точном смысле слова зримыми. Мелочь делается вовсе не мелочью; выявляется истинный нравственный и социальный смысл — или, лучше сказать, бессмыслица — того, что для привычного, рутинного читательского сознания представлялось как бы нормой и что на самом деле не было нормальным. <…> О сходстве сказки-новеллы В. Одоевского и повести «Нос» Гоголя говорилось в научной литературе неоднократно.

— Евгений Маймин, «Владимир Одоевский и его роман «Русские ночи», 1975

История о «мёртвом теле», как и «Игоша», резко выпадает из условно-фантастического, дидактико-аллегорического мира «Пёстрых сказок» и по многим соотносимым деталям максимально приближается к <…> пушкинскому «Гробовщику» — в «фантастической» практике Одоевского случай такого приближения к Пушкину, пожалуй, единственный. <…> другой стороной «поворачивалась» к Гоголю. <…> Именно в это время и сам Гоголь делает первые наброски своего «Носа», идея которого, несмотря на существовавшие уже и хорошо известные европейские сюжетные аналоги (Шамиссо, Гофман), была, без сомнения, непосредственно «спровоцирована» «Сказкой…» — 2-й абзац, вероятно, неоригинален

— Мариэтта Турьян