Так было (Лем)

«Так было» (польск. Tak było) — мемуарное эссе Станислава Лема об СССР, написанное в конце 1993 года, 18-е в цикле «Сильвические размышления». Вошло в авторский сборник «Сексуальные войны» 1996 года. Эти воспоминания должны были войти в книгу «Беседы со Станиславом Лемом», но пропали после самоцензуры С. Береся в связи с введением военного положения (вошедшие см. в гл. «Книга жалоб и предложений» от слов «приключение, которое я пережил...», также см. письмо С. Мрожеку от 30 ноября 1965).

Цитаты

1

О поездке в СССР в октябре-ноябре 1965.

Пригласили меня даже в Институт высоких температур, и попал я туда только со специальным министерским пропуском, так как в Институте изучали действительно очень высокие температуры, а именно: от атомно-водородных бомб; был это город в городе, строго охраняемый, а я там выступал и отвечал на вопросы учёной публики, настоящая профессия которой осталась тогда мне неизвестной. А когда (холодно уже было) после того выступления кто-то помогал мне надеть пальто, то одновременно с этим конспиративно всунул мне в руку какой-то листок, и там было написано (по-русски, естественно), что этому человеку могу полностью доверять: поручителем его подписался Галич. Пока я ждал машину, этот человек сказал, что после девяти вечера я должен выйти из своей гостиницы («Пекин») на улицу и на углу подождать: больше ничего. Заинтригованный, я сделал так, как мне было сказано, подъехал маленький «запорожец» и остановился около меня, а когда открылась дверца, я увидел, что машина полна людей, куда же я сяду? «Ничево», — сказали мне. Устроившись на чьих-то коленях, во время езды по тёмным улицам (Москва в тех районах, куда меня везли, отличалась тьмой египетской по ночам) я пару раз поворачивался, чтобы в заднее стекло, уже как польская разновидность Джеймса Бонда, высматривать, не следует ли за нами какая-нибудь другая машина. Мы где-то остановились, через какие-то дворы, в кромешной тьме, по коридорам, крутой лестнице добрались до двери, которая открылась, и меня ослепило ярким светом, а в этой большой комнате вокруг белоснежно накрытого стола сидел цвет советской <…> физики, космологии, кибернетики, <…> кто-то заверил меня, что здесь можно говорить всё. Быстро завязался разговор, и именно эти беседы раззадорили меня, рассеяли мои сомнения, стоит ли писать моего «Голема», и так меня воспринимали в роли суперрационалистичного ересиарха-визионера, и так мы там захлёбывались полной свободой общения, что я действительно чувствую себя должником той ночной встречи.

Otóż zaproszono mnie do Instytutu Wysokich Temperatur, a dostałem się tam dzięki specjalnej przepustce ministerialnej, bo w Instytucie szło o naprawdę bardzo wysokie temperatury, mianowicie bomb atomowo-wodorowych; było to miasto w mieście, srodze ochraniane, a ja miałem tam występ autorski z pytaniami uczonej na ogół publiczności, której naczelny zawód pozostał mi wtedy nie znany. A kiedy (zimno już było) po tym występie ktoś pomagał mi płaszcz włożyć, zarazem wcisnął mi konspiracyjnie jakąś karteczkę do garści i było tam napisane (po rosyjsku oczywiście), że człowiekowi temu mogę całkowicie zaufać: jako poręczyciel był podpisany Galicz. Zaraz też w oczekiwaniu na auto dowiedziałem się od owego człeka, że winienem po dziewiątej wieczorem wyjść z mego hotelu („Pekin”) na ulicę i na rogu poczekać: nic więcej. Zaintrygowany uczyniłem, jak mi przykazano, nadjechał mały zaporożec i stanął przy mnie, a przez otwarte drzwi zobaczyłem, że auto jest pełne ludzi, jakże więc miałbym wsiadać? Niczewo, powiedzieli, wylądowawszy więc na czyichś kolanach parę razy podczas jazdy ciemnymi ulicami (Moskwa, w tych dzielnicach, do których wieziony byłem, odznaczała się mrokiem egipskim nocą), odwracałem się, by przez tylną szybę, już jako polska odmiana Jamesa Bonda, wypatrywać, czy jakieś inne auto nas nie śledzi. Gdzieś stanęliśmy, przez jakieś podwórza, mroki czarne, korytarze, kręte schody dotarliśmy do drzwi, które się otworzyły i buchnęło we mnie światło, a w tym dużym pokoju wokół śnieżnie nakrytego stołu siedział kwiat nauki sowieckiej. <…> fizyka, kosmologia, cybernetyka, <…> usłyszałem, że tu można mówić wszystko. No i rozmowa toczyła się wartko i właśnie w toku tych rozhoworów podbijano mi bębenka, to jest rozproszono moje wątpliwości, czy sensowne może być napisanie Golema mojego, albowiem windowali mnie na superracjonalistycznego herezjarchę-wizjonera i takeśmy się tam zachłystywali pełną swobodą wypowiedzi, że naprawdę czuję się dłużnikiem owej nocnej biesiady.

	… пригласили меня на ужин на Арбат, в московскую современность, и мы сидели в зале столь же огромной, как ангар для дирижаблей, я заказал и ел якобы куропатку, которая была больше курицы (в СССР всё, включая и гномов, было, как известно, гигантским),..
	… zaprosili na kolację na Arbat, nowoczesność moskiewską, i siedzieliśmy w sali tak wielkiej jak hala postojowa zeppelinów, zamówiłem i jadłem kuropatwę jakoby, większą od kury (w ZSRR wszystko łącznie z krasnalami było jak wiadomo gigantyczne),..

Безумно забавным было для меня сталинско-королевское метро, поскольку станция около «Пекина», кажется, Маяковская, была украшена огромной мозаикой, сложенной из цветных камешков, которая изображала заседание Политбюро, а когда отдельные члены Политбюро стали исчезать и тем самым должны были кануть в небытие, их места за столом президиума на мозаике заполнили камешки, которые должны были идеально согласовываться с фоном, но это не получилось, и в результате вместо этих канувших в небытие и «примкнувшего к ним», на стене отчётливо виднелись тени иного цвета, совсем как призраки разжалованных особ. Это казалось (похоже, только мне одному) очень смешным.

Stalinowsko-królewskie metro było mi szalenie zabawną okolicą, ponieważ stacja koło „Pekinu”, chyba Majakowskaja, prezentowała ogromną mozaikę, złożoną z kolorowych kamyczków, które ukazywały posiedzenie Biura Politycznego, a kiedy poszczególni członkowie Politbiura jęli znikać i tym samym w nicość się zapadać, ich miejsca za prezydialnym stołem mozaiki zapełniły kamyczki, które winny były doskonale dopasować się do tła, ale nie wyszło, tak że zamiast tych strąconych w niebyt i tego „co się do nich przyłączył”, widniały na ścianie wyraźnie innobarwne cienie, całkiem jak duchy zdegradowanych do cna osób. To mi się jakoś (tylko jednemu jak gdyby) bardzo śmieszne wydawało.

3

Откровением буквально последних дней сентября 1993 года стали данные, оглашённые в самом российском центре бывшей Страны Советов: оказалось, что ядерных боеголовок было произведено в два раза больше, чем сумело насчитать в своих разведках ЦРУ, и более того, для бомб было накоплено не пятьсот тонн обогащённого урана-235, как полагали в Америке, а примерно на тысячу тонн больше! Настоящие горы, Гималаи смерти, все эти натужные старания, гигантские усилия привели наконец к тому, что, как писали в газетах, Советы <…> довооружили сами себя до смерти. И не только в области экономики, в которой всё было подчинено производству смерти: ибо эта продукция оставила колоссальные территории страшных биологических угроз для человека на веки вечные, воды Ледовитого океана, тайга, города, появляющиеся словно из ниоткуда после распада СССР, полные людей, которые специализировались исключительно в направлении плутониево-водородного вооружения, создания мин, бомб, биологического оружия в таких размерах, что тем, кто, выведав что-нибудь, оглашал это на Западе, Запад им не хотел верить! Это был стремительный поток более четверти миллиарда людей, несущихся в трансе, словно неимоверно выросшие лемминги, а сейчас, когда я это пишу, остатки верных неволе, верных смерти окружают в Москве Белый дом, чтобы поддержать остаток находящихся в нём антиреформаторских депутатов, которые вместе со своими сторонниками хотят восстания из мёртвых этой и выведенной в космос силы, которая наполняла их, видимо, какой-то коварной радостью, граничащей с наслаждением суперраба, который может измываться, как хочет, над теми, кто подчиняется ему.

Rewelacją dosłownie ostatnich dni września 1993 roku są dane ogłoszone w samym rosyjskim kadłubie byłego Związku Rad: pokazało się mianowicie, że pocisków atomowych wyprodukowali dwa razy więcej, aniżeli w wyszpiegowaniach potrafiła się doliczyć Central Intelligence Agency, i że ponadto nagromadzili nie, jak sądziła Ameryka, pięćset ton wzbogaconego dla bomb uranu 235, ale grubo ponad dwa razy więcej! Istne góry, Himalaje śmierci, wszystkie te zabiegi tak wysilone, gigantyczny wysiłek doprowadził na koniec do tego, że, jak pisano, Sowiety <…> dozbroiły same siebie na śmierć. Właściwie nie tylko w dziedzinie gospodarki, w której niechano wszystkiego na rzecz produkcji śmierci: pozostawiła bowiem ta produkcja kolosalne obszary strasznych dla człowieka na wieki wieków zagrożeń biologicznych, wody Oceanu Lodowatego, tajga, miasta wynurzające się po zapaści ZSRR jak z nicości, pełne ludzi wyspecjalizowanych wyłącznie w umiejętnościach plutonowo-wodorowych zbrojmistrzów, wytwarzania min, bomb, broni biologicznej w takich rozmiarach, że tym, którzy zwiedziawszy się czegoś, ogłaszali to na Zachodzie, Zachód wiary dawać nie chciał! Był w tym pędzie ponad ćwierci miliarda ludzi pęd jakby zogromniałych lemingów, a kiedy to piszę, ostatki wiernych niewoli, wiernych śmierci oblegają w Moskwie „Biały Dom”, ażeby podtrzymać ostatek zawartych w nim antyreformatorskich deputowanych, którzy ze zwolennikami swoimi chcą powstania z martwych tej i w Kosmos wyprowadzonej mocy, która napawała ich jakąś przewrotną widać radością, graniczącą z rozkoszą Superniewolnika, który pomniejszymi może dysponować i cisnąć, dokąd zechce.

Перевод

В. И. Борисов, 2012