Тарзан, приёмыш обезьян

«Тарзан, приёмыш обезьян» (англ. Tarzan of the Apes) — приключенческий роман Эдгара Берроуза 1912 года. Автор написал около трёх десятков продолжений.

Цитаты

… она оставила в пустой колыбели своего мёртвого детеныша. Плач живого ребёнка возбудил в ней материнскую нежность, которая была уже не нужна мёртвому. Усевшись высоко среди могучих ветвей, Кала прижала плачущего ребёнка к груди; он инстинктивно почувствовал мать и затих. Сын английского лорда и английской леди стал кормиться грудью большой обезьяны Калы. — IV

… she dropped the dead body of her own into the empty cradle; for the wail of the living had answered the call of universal motherhood within her wild breast which the dead could not still. High up among the branches of a mighty tree she hugged the shrieking infant to her bosom, and soon the instinct that was as dominant in this fierce female as it had been in the breast of his tender and beautiful mother—the instinct of mother love—reached out to the tiny man-child's half-formed understanding, and he became quiet. Then hunger closed the gap between them, and the son of an English lord and an English lady nursed at the breast of Kala, the great ape.

	… Тарзан, так назван был маленький лорд Грейсток. Имя это означало «белая кожа». — V
	… Tarzan, which was the name they had given to the tiny Lord Greystoke, and which meant "White-Skin."

Однажды в знойный день, в период засухи, он и один из его сверстников отправились к озеру пить. Когда они нагнулись, в тихой воде отразились оба лица: свирепые и страшные черты обезьяны рядом с тонкими чертами аристократического отпрыска старинного английского рода. Тарзан был ошеломлён. Мало ещё того, что он был безволосым! У него оказывается такое безобразное лицо! Он удивился, как другие обезьяны могли переносить его. Какой противный маленький рот и крохотные белые зубы! На что они были похожи рядом с могучими губами и клыками его счастливых братьев? А этот тонкий нос — такой жалкий и убогий, словно он исхудал от голода! Тарзан покраснел, когда сравнил свой нос с великолепными широкими ноздрями своего спутника. Вот у того, действительно, красивый нос! Он занимает почти половину лица! — «Хорошо быть таким красавцем!» — с горечью подумал бедный маленький Тарзан. Но когда он рассмотрел свои глаза, то окончательно пал духом. Темное пятно, серый зрачок, а кругом одна белизна! Отвратительно! Даже у змеи нет таких гадких глаз, как у него. — V

It was on a sultry day of the dry season that he and one of his cousins had gone down to the bank to drink. As they leaned over, both little faces were mirrored on the placid pool; the fierce and terrible features of the ape beside those of the aristocratic scion of an old English house. Tarzan was appalled. It had been bad enough to be hairless, but to own such a countenance! He wondered that the other apes could look at him at all. That tiny slit of a mouth and those puny white teeth! How they looked beside the mighty lips and powerful fangs of his more fortunate brothers! And the little pinched nose of his; so thin was it that it looked half starved. He turned red as he compared it with the beautiful broad nostrils of his companion. Such a generous nose! Why it spread half across his face! It certainly must be fine to be so handsome, thought poor little Tarzan. But when he saw his own eyes; ah, that was the final blow—a brown spot, a gray circle and then blank whiteness! Frightful! not even the snakes had such hideous eyes as he.

Когда над джунглями спустилась ночь, обезьяны зашевелились, поднялись и расположились вокруг земляного барабана. Самки и детеныши длинной вереницей уселись на корточках с внешней стороны амфитеатра, взрослые самцы расположились внутри полянки, прямо против них. У барабана заняли место три старые самки, и каждая из них имела в руках толстую суковатую ветку длиной около пятнадцати дюймов. С первыми слабыми лучами восходящей луны, посеребрившей вершины окружных деревьев, старые самки стали медленно и тихо ударять по звучащей поверхности барабана. Чем выше поднималась луна и чем ярче освещался её сиянием лес, тем сильнее и чаще били в барабан обезьяны, пока, наконец, дикий ритмический грохот не наполнил собою всю окрестность на много миль во всех направлениях. Хищные звери джунглей приостановили свою охоту и, насторожив уши и приподняв головы, с любопытством прислушивались к далёким глухим ударам, указывавшим на то, что у больших обезьян начался праздник Дум-Дум. По временам какой-нибудь зверь испускал пронзительный визг или громовый рев в ответ на дикий грохот праздника антропоидов. Но никто из них не решался пойти на разведки или подкрасться для нападения, потому что большие обезьяны собравшиеся всей своей массой, внушали лесным соседям глубокое уважение. Грохот барабана достиг, наконец, силы грома; тогда Керчак вскочил на середину круга, в открытое пространство между сидящими на корточках самцами и барабанщицами. Выпрямившись во весь рост, он откинул голову назад и, взглянув прямо в лицо восходящей луне, ударил в грудь своими большими волосатыми лапами и испустил страшный, рычащий крик. Ещё и ещё пронёсся этот наводящий ужас крик над притихшими в безмолвии ночи и словно мёртвыми джунглями. Затем Керчак ползком, словно крадучись, безмолвно проскочил мимо тела мёртвой обезьяны, лежавшей перед барабаном, не сводя с трупа своих красных, маленьких, сверкавших злобою глаз, и, прыгая, побежал вдоль круга. Следом за ним на арену выпрыгнул другой самец, закричал, и повторил движения вождя. За ним вошли в круг и другие, и джунгли теперь уже почти беспрерывно оглашались их кровожадным криком. Эта пантомима изображала вызов врага. Когда все возмужалые самцы присоединились к хороводу кружащихся плясунов, — началось нападение. Выхватив огромную дубину из груды кольев, нарочно заготовленных для этой цели, Керчак с боевым рычанием бешено кинулся на мёртвую обезьяну и нанес трупу первый ужасающий удар. Барабанный грохот усилился, и на поверженного врага посыпались удар за ударом. Каждый из самцов, приблизившись к жертве обряда, старался поразить её дубиной, а затем уносился в бешеном вихре Пляски Смерти. <…> По мере того, как грохот и быстрота барабанного боя увеличивались, плясуны пьянели от его дикого ритма и от своего свирепого воя. Их прыжки становились всё быстрее, с оскаленных клыков потекла слюна, и пена выступила на губах и груди. Дикая пляска продолжалась около получаса. Но, вот, по знаку Керчака прекратился бой барабана. Самки-барабанщицы торопливо пробрались сквозь цепь плясунов и присоединились к толпе зрителей. Тогда самцы, все, как один, ринулись на тело врага, превратившееся под их ужасающими ударами в мягкую волосатую массу. Им не часто удавалось есть в достаточном количестве свежее мясо. Поэтому дикий разгул их ночного празднества всегда кончался пожиранием окровавленного трупа. И теперь они все яростно кинулись на мясо. — VII

t length as darkness settled upon the jungle the apes commenced to bestir themselves, and soon they formed a great circle about the earthen drum. The females and young squatted in a thin line at the outer periphery of the circle, while just in front of them ranged the adult males. Before the drum sat three old females, each armed with a knotted branch fifteen or eighteen inches in length. Slowly and softly they began tapping upon the resounding surface of the drum as the first faint rays of the ascending moon silvered the encircling tree tops. As the light in the amphitheater increased the females augmented the frequency and force of their blows until presently a wild, rhythmic din pervaded the great jungle for miles in every direction. Huge, fierce brutes stopped in their hunting, with up-pricked ears and raised heads, to listen to the dull booming that betokened the Dum-Dum of the apes. Occasionally one would raise his shrill scream or thunderous roar in answering challenge to the savage din of the anthropoids, but none came near to investigate or attack, for the great apes, assembled in all the power of their numbers, filled the breasts of their jungle neighbors with deep respect. As the din of the drum rose to almost deafening volume Kerchak sprang into the open space between the squatting males and the drummers. Standing erect he threw his head far back and looking full into the eye of the rising moon he beat upon his breast with his great hairy paws and emitted his fearful roaring shriek. One—twice—thrice that terrifying cry rang out across the teeming solitude of that unspeakably quick, yet unthinkably dead, world. Then, crouching, Kerchak slunk noiselessly around the open circle, veering far away from the dead body lying before the altar-drum, but, as he passed, keeping his little, fierce, wicked, red eyes upon the corpse. Another male then sprang into the arena, and, repeating the horrid cries of his king, followed stealthily in his wake. Another and another followed in quick succession until the jungle reverberated with the now almost ceaseless notes of their bloodthirsty screams. It was the challenge and the hunt. When all the adult males had joined in the thin line of circling dancers the attack commenced. Kerchak, seizing a huge club from the pile which lay at hand for the purpose, rushed furiously upon the dead ape, dealing the corpse a terrific blow, at the same time emitting the growls and snarls of combat. The din of the drum was now increased, as well as the frequency of the blows, and the warriors, as each approached the victim of the hunt and delivered his bludgeon blow, joined in the mad whirl of the Death Dance. <…> None was more stealthy in the mimic hunt, none more ferocious than he in the wild ferocity of the attack, none who leaped so high into the air in the Dance of Death. As the noise and rapidity of the drumbeats increased the dancers apparently became intoxicated with the wild rhythm and the savage yells. Their leaps and bounds increased, their bared fangs dripped saliva, and their lips and breasts were flecked with foam. For half an hour the weird dance went on, until, at a sign from Kerchak, the noise of the drums ceased, the female drummers scampering hurriedly through the line of dancers toward the outer rim of squatting spectators. Then, as one, the males rushed headlong upon the thing which their terrific blows had reduced to a mass of hairy pulp. Flesh seldom came to their jaws in satisfying quantities, so a fit finale to their wild revel was a taste of fresh killed meat, and it was to the purpose of devouring their late enemy that they now turned their attention.

	Когда труп упал, Тарзан, обезьяний приёмыш, поставил ногу на шею своего злейшего врага, поднял глаза к полной луне и, откинув назад буйную, молодую голову, испустил дикий и страшный победный крик своего народа. — VII
	As the body rolled to the ground Tarzan of the Apes placed his foot upon the neck of his lifelong enemy and, raising his eyes to the full moon, threw back his fierce young head and voiced the wild and terrible cry of his people.

	… он прочёл вслух: ЭТО ДОМ ТАРЗАНА, УБИЙЦЫ ЗВЕРЕЙ И МНОГИХ ЧЁРНЫХ ЛЮДЕЙ. НЕ ПОРТИТЕ ВЕЩИ, ПРИНАДЛЕЖАЩИЕ ТАРЗАНУ. ТАРЗАН СЛЕДИТ. ТАРЗАН ИЗ ПЛЕМЕНИ ОБЕЗЬЯН. — <…> может быть, мы открыли обезьяну, сбежавшую из Лондонского зоопарка, которая привезла в свои родные джунгли европейское образование. — XIII
	... he read aloud: THIS IS THE HOUSE OF TARZAN, THE KILLER OF BEASTS AND MANY BLACK MEN. DO NOT HARM THE THINGS WHICH ARE TARZAN'S. TARZAN WATCHES. TARZAN OF THE APES. "<…> unless we have discovered a runaway simian from the London Zoo who has brought back a European education to his jungle home."

Ещё чудо, что они направились к западному берегу Африки, а не к Занзибару на противоположной стороне Чёрного Континента. Когда они добрались до берега и не нашли лагеря, Филандер стал уверять, что они находятся к северу от места своего назначения, в то время, как на самом деле они были в двухстах ярдах на юг от него. В голову этих непрактичных теоретиков ни разу не пришло громко крикнуть, чтобы привлечь внимание своих друзей. Вместо того, с непоколебимой уверенностью, созданной дедуктивными рассуждениями, основанными на ложной предпосылке, мистер Самюэль Т. Филандер крепко ухватил за руку профессора Архимеда Кв. Портера и, несмотря на слабый протест старого джентльмена, повлёк его по направлению Кантоуна, находящегося в тысячи пятистах милях к югу. — XIII; вероятно, пародия на «дедуктивный» метод Шерлока Холмса

It was by the merest caprice of fortune that they headed toward the west coast of Africa, instead of toward Zanzibar on the opposite side of the dark continent. When in a short time they reached the beach, only to find no camp in sight, Philander was positive that they were north of their proper destination, while, as a matter of fact they were about two hundred yards south of it. It never occurred to either of these impractical theorists to call aloud on the chance of attracting their friends' attention. Instead, with all the assurance that deductive reasoning from a wrong premise induces in one, Mr. Samuel T. Philander grasped Professor Archimedes Q. Porter firmly by the arm and hurried the weakly protesting old gentleman off in the direction of Cape Town, fifteen hundred miles to the south.

Они блуждали так же безнадежно, как если бы их внезапно переселили в другой мир. Положение было жуткое, и, несомненно, каждый фибр их соединенных мыслительных способностей должен был быть сосредоточен на решении жизненного вопроса данной минуты, от которого зависели для них жизнь или смерть, — а именно вопроса о возвращении в лагерь. Самюэль Т. Филандер ораторствовал: — Но, дорогой мой профессор, я продолжаю отстаивать свою точку зрения, что, если бы не победа Фердинанда и Изабеллы над маврами пятнадцатого века в Испании, то мир в настоящий момент стоял бы на неизмеримо более высокой ступени культуры. Мавры по существу были терпимым и либеральнейшим народом земледельцев, ремесленников и торговцев — то есть тем типом народа, который создал цивилизацию подобную той, что мы видим теперь в Европе и Америке, — в то время, как… — Ой, ой, дорогой м-р Филандер, прервал его профессор Портер, — сама религия их уже безусловно исключала ту возможность, на которую вы намекаете. Ислам был, есть и всегда будет могилой научного прогресса, который, как я отметил… — Господи боже, профессор, — прервал м-р Филандер, обративший случайно свои взоры на джунгли, — к нам точно кто-то подкрадывается. Профессор Архимед Кв. Портер рассеянно обернулся в направлении, указанном близоруким мистером Филандером. — Ой, ой, м-р Филандер! — пожурил он. — Как часто должен я побуждать вас добиваться той полной сосредоточенности ваших умственных способностей, которая одна позволяет нам направить всю силу нашего интеллекта на многозначительные проблемы, выпадающие на долю высоких умов! Я снова ловлю вас на прямом нарушении вежливости. Вы прерываете мою ученую речь, — и только для того, чтобы обратить моё внимание на простое четвероногое рода Felis. Как я уже говорил, м-р… — Господи боже, профессор, ведь это — лев! — крикнул м-р Филандер, напрягая свое слабое зрение в сторону смутных очертаний зверя на фоне темных тропических кустарников. — Ну, да, м-р Филандер, лев — если вы настаиваете на употреблении просторечия в вашем разговоре. Но, как я говорил… — Ради бога, профессор! — снова прервал его м-р Филандер. — Позвольте мне вам заметить, что мавры, разбитые в пятнадцатом веке, вряд ли потерпят особый ущерб, если мы отложим вопрос о них до того времени, когда этот великолепный экземпляр Felis Carnivora будет от нас подальше. В это время лев подошел и с величавым спокойствием остановился в десяти шагах от людей, с любопытством следя за ними. <…> — Крайне предосудительно, крайне предосудительно! — воскликнул профессор Портер, с легкой ноткой раздражения в голосе. — Никогда, м-р Филандер, никогда в жизни не случалось мне видеть, чтобы этим зверям позволяли выходить из клетки и бродить на свободе. Обязательно доложу о возмутительной небрежности директорам ближайшего зоологического сада. — XVI

They were as hopelessly lost as though they suddenly had been transported to another world. At such a time, indeed, every fiber of their combined intellects must have been concentrated upon the vital question of the minute—the life-and-death question to them of retracing their steps to camp. Samuel T. Philander was speaking. "But, my dear professor," he was saying, "I still maintain that but for the victories of Ferdinand and Isabella over the fifteenth-century Moors in Spain the world would be today a thousand years in advance of where we now find ourselves. The Moors were essentially a tolerant, broad-minded, liberal race of agriculturists, artisans and merchants—the very type of people that has made possible such civilization as we find today in America and Europe—while the Spaniards—" "Tut, tut, dear Mr. Philander," interrupted Professor Porter; "their religion positively precluded the possibilities you suggest. Moslemism was, is, and always will be, a blight on that scientific progress which has marked—" "Bless me! Professor," interjected Mr. Philander, who had turned his gaze toward the jungle, "there seems to be someone approaching." Professor Archimedes Q. Porter turned in the direction indicated by the nearsighted Mr. Philander. "Tut, tut, Mr. Philander," he chided. "How often must I urge you to seek that absolute concentration of your mental faculties which alone may permit you to bring to bear the highest powers of intellectuality upon the momentous problems which naturally fall to the lot of great minds? And now I find you guilty of a most flagrant breach of courtesy in interrupting my learned discourse to call attention to a mere quadruped of the genus FELIS. As I was saying, Mr.—" "Heavens, Professor, a lion?" cried Mr. Philander, straining his weak eyes toward the dim figure outlined against the dark tropical underbrush. "Yes, yes, Mr. Philander, if you insist upon employing slang in your discourse, a 'lion.' But as I was saying—" "Bless me, Professor," again interrupted Mr. Philander; "permit me to suggest that doubtless the Moors who were conquered in the fifteenth century will continue in that most regrettable condition for the time being at least, even though we postpone discussion of that world calamity until we may attain the enchanting view of yon FELIS CARNIVORA which distance proverbially is credited with lending." In the meantime the lion had approached with quiet dignity to within ten paces of the two men, where he stood curiously watching them. <…> "Most reprehensible, most reprehensible," exclaimed Professor Porter, with a faint trace of irritation in his voice. "Never, Mr. Philander, never before in my life have I known one of these animals to be permitted to roam at large from its cage. I shall most certainly report this outrageous breach of ethics to the directors of the adjacent zoological garden."

	— Даже червяк и тот, раздражённый долгим терпеливым страданием, поворачивает обратно. — XVI
	"Goaded by long-suffering patience the worm will turn."

Эсмеральда не сомневалась, что это был никто иной, как ангел господень, посланный со специальной миссией оберегать их. — Если бы вы видели, Эсмеральда, как он пожирал сырое львиное мясо, — смеялся Клейтон, — вы бы убедились, что этот небесный дух достаточно материален. — Я ничего об этом не знаю, масса Клейтон! — возразила служанка. — Но я предполагаю, что господь мог просто забыть дать ему с собой спички. Ведь его послали на землю так наспех, чтобы оберегать нас! И он, наверно, не мог ничего зажарить, не имея спичек, просто не мог. — В его голосе тоже ничего небесного не было, — сказала Джейн Портер, слегка вздрогнув при напоминании об ужасающем реве, раздавшемся вслед за убийством львицы. — XVII; 2-й реплики Эсмеральды нет в изд. 1914

Esmeralda was positive that it was none other than an angel of the Lord, sent down especially to watch over them. "Had you seen him devour the raw meat of the lion, Esmeralda," laughed Clayton, "you would have thought him a very material angel." <??> "There was nothing heavenly about his voice," said Jane Porter, with a little shudder at recollection of the awful roar which had followed the killing of the lioness.

	Самюэль Филандер, который никогда не был крепким, теперь превратился в тень от постоянного беспокойства и душевной тревоги… — XVIII
	Mr. Samuel T. Philander, never what one might call robust, was worn to the shadow of a shadow through the ceaseless worry and mental distraction…

Лицо его было необычайной красоты. Оно являлось идеальным типом мужественности и силы, не искаженным ни беспутной жизнью, ни зверскими и низменными страстями. Хотя Тарзан и был убийцей людей и животных, он убивал бесстрастно, как убивает охотник, за исключением тех редких случаев, когда он убивал из ненависти. Впрочем сама ненависть эта была не той злобной и долго таящейся ненавистью, которая навсегда оставляет страшную печать на чертах ненавидящего. Тарзан убивал со светлой улыбкой на устах, а улыбки — основание красоты. — XX

The face above her was one of extraordinary beauty. A perfect type of the strongly masculine, unmarred by dissipation, or brutal or degrading passions. For, though Tarzan of the Apes was a killer of men and of beasts, he killed as the hunter kills, dispassionately, except on those rare occasions when he had killed for hate—though not the brooding, malevolent hate which marks the features of its own with hideous lines. When Tarzan killed he more often smiled than scowled, and smiles are the foundation of beauty.

— Предположим, что я его попрошу? — предложил Тарзан. — Едва ли он согласится исполнить просьбу незнакомца, — ответила девушка, — особенно такого, который сам желает меня получить. — Теркоз согласился, — мрачно промолвил Тарзан. Джэн Портер вздрогнула и с испугом взглянула на него. — Здесь не джунгли, — сказала она, — и вы уже больше не дикий зверь. Вы джентльмен, а джентльмены не убивают хладнокровно и зря. — Я всё ещё дикий зверь в душе, — проговорил он тихо, как бы про себя. — XXVII

"Suppose I should ask him?" ventured Tarzan. "He would scarcely accede to the demand of a stranger," said the girl. "Especially one who wanted me himself." "Terkoz did," said Tarzan, grimly. Jane shuddered and looked fearfully up at the giant figure beside her, for she knew that he meant the great anthropoid he had killed in her defense. "This is not the African jungle," she said. "You are no longer a savage beast. You are a gentleman, and gentlemen do not kill in cold blood." "I am still a wild beast at heart," he said, in a low voice, as though to himself.

Перевод

М. В. Ватсон, 1923 (с незначительными уточнениями)

О романе

	Я писал его от руки на оборотах использованных бланков и на других случайных листках, которые попадались мне под руку. Я не считал роман особенно хорошим и сомневался, что его удастся пристроить.
	I wrote it in longhand on the backs of old letterheads and odd pieces of paper. I did not think it was a very good story and I doubted if it would sell.
	— Эдгар Берроуз, 1929

И всё-таки — <…> почему именно Тарзан — что греха таить, схематичный и одномерный — настолько впечатлил американских читателей, а позже и кинозрителей? Конкуренция-то была дай боже, американская «палп фикшн» порождала одного супергероя за другим, успевай только читать. Да и для самого автора внезапный успех этой незамысловатой истории стал абсолютной неожиданностью. Отсылая в журнал All-Story <…> первый свой роман, Берроуз подписался «Normal Bean» — «нормальный парень», декларировав тем самым отсутствие литературных амбиций! <…> И вдруг попал в нерв, затронул чувствительные душевные струны. Видимо, дело именно в близости главного героя американскому читателю начала XX века, в узнаваемости и лестности этого образа. Тарзан символизирует собой сознательный отказ от цивилизации, со всеми её прелестями и искусственными ограничениями, во имя бесконечной свободы и естественности. Тот же выбор сделали жители страны, ещё не успевшей забыть фургоны переселенцев и стада бизонов среди бескрайних прерий. <…> Тарзан предпочитает следовать своему пути и возвращается в африканские джунгли, успевшие стать его родиной. Но при этом не теряет пассионарности и даёт решительный отпор всем, кто рискует посягнуть на его образ жизни. Он богат, знаменит, физически крепок, сообразителен, счастлив в любви и абсолютно самодостаточен — чем не лик американской мечты?

— Василий Владимирский, 2013