«Тартюф, или Обманщик» (фр.Tartuffe ou l’Imposteur) — сатирическая комедия Мольера, написанная в 1664 году. Пьеса поставлена почти всеми театрами мира и сохраняется в репертуаре до нашего времени.
Ниже приведены одни и те же цитаты в двух переводах, по поводу которых М. А. Донской писал, что М. Л. Лозинский стремился «создать произведение, покрытое патиной старины», сделать «Тартюф» таким же, каким тот выглядит для современных французов, а он же хотел освободить комедию от архаики, вернуть на современную сцену, сохранив лишь аромат старины[1].
Дорина: Пример чудеснейший, и хороша особа!
Я верю, что она не согрешит до гроба.
Всё это рвение внушили ей лета,
И — хочет или нет — она теперь свята.
Пока пленять сердца в ней обитала сила,
Она прелестных чар нисколько не таила;
Но, видя, что в очах былого блеска нет,
Решает позабыть ей изменивший свет
И пышной святости густое покрывало
Набросить на красу, которая увяла.
Всегда так водится у старых щеголих.
Им видеть нелегко, что все ушли от них.
Осиротелые, полны глухой тревоги,
С тоски они спешат постричься в недотроги,
И неподкупный суд благочестивых жен
Всё покарать готов, на всё вооружен;
Они греховный мир бичуют без пощады —
Не чтоб спасти его, а попросту с досады,
Что вот другие, мол, вкушают от услад,
Которых старости не залучить назад. — действие первое
Оргон (Мариане): Тартюф красавцем не слывёт. Но всё же он таков… Дорина (в сторону): Он попросту урод. — действие второе
Дорина: Ах, вот уж мастера влюбленные трещать! — действие второе
Тартюф: А зло бывает там, где мы о нём шумим.
Кто вводит в мир соблазн, конечно, согрешает,
Но кто грешит в тиши, греха не совершает. — действие четвёртое
Тартюф: Есть запрещенные утехи — это да;
Но с небом человек устроится всегда.
Для разных случаев, встречающихся в мире,
Наука есть о том, как совесть делать шире
И как оправдывать греховные дела
Тем, что в намеренье не заключалось зла. — действие четвёртое
Дорина: Высоконравственна и впрямь сия персона.
Но какова была она во время оно?
Ей старость помогла соблазны побороть.
Да, крепнет нравственность, когда дряхлеет плоть.
Встарь, избалована вниманьем и успехом,
Привержена была она к мирским утехам.
Однако время шло. Уж гаснул блеск очей,
Ушли поклонники, и свет забыл о ней.
Тут, видя, что, увы, красы её увяли,
Оранта сделалась поборницей морали.
У нас таких особ немалое число:
Терять поклонников кокеткам тяжело,
И чтобы вновь привлечь внимание, с годами
Они становятся завзятыми ханжами.
Их страсть — судить людей. И как суров их суд!
Нет, милосердия они не признают.
На совести чужой выискивают пятна,
Но не из добрых чувств — из зависти, понятно.
Злит этих праведниц: зачем доступны нам
Те радости, что им уже не по зубам?
Оргон (Мариане): Доверься мне. Тартюф не блещет красотой, но всё же его лицо… Дорина (в сторону): Сказать точнее — рыло…
Дорина: Влюблённым лишь позволь — увязнут в болтовне!
Тартюф: В проступке нет вреда, в огласке только вред.
Смущать соблазном мир — вот грех, и чрезвычайный.
Но не грешно грешить, коль грех окутан тайной.
Тартюф: Да, нам запрещены иные из услад,
Но люди умные, когда они хотят,
Всегда столкуются и с промыслом небесным.
Круг совести, когда становится он тесным,
Расширить можем мы: ведь для грехов любых
Есть оправдание в намереньях благих.
На мой взгляд, комедия изображает благочестие в таких отвратительных красках, что, скажу не колеблясь, если бы пьеса была написана в моё время, я не позволил бы ставить её на сцене.[2]
Один человек, или, вернее, демон в телесной оболочке и в человеческом образе, самый отъявленный безбожник и вольнодумец, какой когда-либо существовал в минувшие века, имел достаточно нечестия и бесстыдства, чтобы задумать в своем дьявольском мозгу пьесу, которая чуть было не стала достоянием общества, будучи представлена в театре к посрамлению всей церкви, которую он стремился показать в смешном, презренном и гнусном виде. За это <…> он заслуживает примерной, величайшей и всенародной пытки и даже сожжения на костре, который явился бы для него предвестником адского огня.[2]
— Пьер Руле, кюре церкви Святого Варфоломея, 1664 год[3]
Бессмертный Тартюф — плод самого сильного напряжения комического гения.[4][2]
Есть высшая смелость: смелость изобретения, создания, где план обширный объемлется творческою мыслию — такова смелость Шекспира, Dante, Milton'a, Гёте в Фаусте, Молиера в Тартюфе.[5][2]
