Дженни Герхардт

«Дженни Герхардт» (англ. Jennie Gerhardt) — второй роман Теодора Драйзера, впервые опубликованный в 1911 году, а в 1990-х — с ранее удалёнными редактором фрагментами.

Цитаты

Бывают такие редкие, особенные натуры, которые приходят в мир, не ведая зачем, и уходят из жизни, так ничего и не поняв. Жизнь всегда, до последней минуты, представляется им бесконечно прекрасной, настоящей страной чудес, и если бы они могли только в изумлении бродить по ней, она была бы для них не хуже рая. Открывая глаза, они видят вокруг совершенный мир, который им так по душе: деревья, цветы, море звуков и море красок. Это — их драгоценнейшее наследство, их лучшее богатство. И если бы никто не остановил их словами: «Это моё», — они, сияя счастьем, могли бы без конца странствовать, по земле с песнью, которую когда-нибудь услышит весь мир. Это песнь доброты. Но, втиснутые в клетку реального мира, такие люди почти всегда ему чужды. Мир гордыни и алчности косо смотрит на идеалиста, мечтателя. Если мечтатель заглядится на пролетающие облака, его упрекнут в праздности. Если он вслушивается в песни ветра, они радуют его душу, а окружающие тем временем спешат завладеть его имуществом. Если весь так называемый неодушевлённый мир захватит его, призывая столь нежными и чарующими голосами, что, кажется, они не могут не быть живыми и разумными, — мечтатель гибнет во власти стихии. Действительный мир всегда тянется к таким людям своими жадными лапами и завладевает ими. Именно таких жизнь превращает в покорных слуг. — глава II

There are natures born to the inheritance of flesh that come without understanding, and that go again without seeming to have wondered why. Life, so long as they endure it, is a true wonderland, a thing of infinite beauty, which could they but wander into it wonderingly, would be heaven enough. Opening their eyes, they see a comfortable and perfect world. Trees, flowers, the world of sound and the world of colour. These are the valued inheritance of their state. If no one said to them "Mine" they would wander radiantly forth, singing the song which all the earth may some day hope to hear. It is the song of goodness. Caged in the world of the material, however, such a nature is almost invariably an anomaly. That other world of flesh into which has been woven pride and greed looks askance at the idealist, the dreamer. If one says it is sweet to look at the clouds, the answer is a warning against idleness. If one seeks to give ear to the winds, it shall be well with his soul, but they will seize upon his possessions. If all the world of the so-called inanimate delay one, calling with tenderness in sounds that seem to be too perfect to be less than understanding, it shall be ill with the body. The hands of the actual are forever reaching toward such as these—forever seizing greedily upon them. It is of such that the bond servants are made.

	Герхардт не раз говорил при детях: — Крис Крингл в этом году очень беден. Он не может принести много подарков. Но, ребёнка, даже самого бедного, не заставишь в это поверить. — глава III (вероятно, трюизм)
	Frequently had Gerhardt said in their presence: "Kriss Kringle is very poor this year. He hasn't so very much to give." But no child, however poverty-stricken, could be made to believe this.

Не часто бывает, чтобы зрелый человек сохранил свои юношеские представления. И ведь чудо не в том, что кто-то их сохранил, а в том, что все их утрачивают. Обойди весь мир — что останется в нём, когда отойдут в прошлое нежность и наивность юности, на всё смотрящей широко раскрытыми, изумлёнными глазами? Несколько зелёных побегов, что порою появляются в пустыне наших будничных интересов, несколько видений солнечного лета, мелькнувших перед взором охладелой души, краткие минуты досуга среди непрестанного тяжкого труда — всё это приоткрывает перед усталым путником вселенную, которая всегда открыта молодой душе. Ни страха, ни корысти; просторы полей и озаренные светом холмы; утро, полдень, ночь; звёзды, птичьи голоса, журчанье воды — всё это даётся в дар душе ребёнка. Одни называют это поэзией, другие, чёрствые души, — пустой выдумкой. В дни юности всё это было понятно и им, но чуткость юности исчезла — и они уже неспособны видеть. — глава VIII

It is not often that the minds of men retain the perceptions of their younger days. The marvel is not that one should thus retain, but that any should ever lose them. Go the world over, and after you have put away the wonder and tenderness of youth what is there left? The few sprigs of green that sometimes invade the barrenness of your materialism, the few glimpses of summer which flash past the eye of the wintry soul, the half hours off during the long tedium of burrowing, these reveal to the hardened earth-seeker the universe which the youthful mind has with it always. No fear and no favour; the open fields and the light upon the hills; morning, noon, night; stars, the bird-calls, the water's purl—these are the natural inheritance of the mind of the child. Men call it poetic, those who are hardened fanciful. In the days of their youth it was natural, but the receptiveness of youth has departed, and they cannot see.

… добродетель всегда, с незапамятных времён, тщетно отстаивала своё право на существование; ибо добродетель — это способность желать людям добра и делать им добро. <…> общество не слишком дорожит этим качеством. Оцените себя дёшево — вами станут пренебрегать, станут топтать вас ногами. Цените себя высоко, хотя бы и не по заслугам — и вас будут уважать. Общество в целом на редкость плохо разбирается в людях. Единственный его критерий — «что скажут другие». Единственное его мерило — чувство самосохранения. Сохранил ли такой-то своё состояние? Сохранил ли такой-то свою чистоту? — глава X

… virtue has always vainly struggled since time immemorial; for virtue is the wishing well and the doing well unto others. <…> it is held by society to be nearly worthless. Sell yourself cheaply and you shall be used lightly and trampled under foot. Hold yourself dearly, however unworthily, and you will be respected. Society in the mass, lacks woefully in the matter of discrimination. Its one criterion is the opinion of others. Its one test that of self-preservation. Has he preserved his fortune? Has she preserved her purity?

	Любопытная черта беззащитных натур: они — как для мух горшок с мёдом, им никогда ничего не дают, но берут у них много. Мягкий, уступчивый, бескорыстный человек всегда становится добычей толпы. Люди издали чуют его доброту и беззащитность. Для обыкновенных мужчин такая девушка, как Дженни, словно огонёк, около которого можно погреться;.. — глава XVI
	It is a curious characteristic of the non-defensive disposition that it is like a honey-jar to flies. Nothing is brought to it and much is taken away. Around a soft, yielding, unselfish disposition men swarm naturally. They sense this generosity, this non-protective attitude from afar. A girl like Jennie is like a comfortable fire to the average masculine mind;..

В наш век действие материальных сил почти неодолимо, — они гнетут и сокрушают душу. С ужасающей быстротой развивается и усложняется наша цивилизация, многообразны и изменчивы формы общественной жизни, на наше неустойчивое, утончённое и извращённое воображение крайне разнообразно и неожиданно влияет <…> весь механизм существующих в нашем обществе средств общения и связи. Всё это в целом создаёт калейдоскопическую пестроту, слепящую, беспорядочную жизненную фантасмагорию, которая утомляет, оглушает мозг и сердце. Отсюда своеобразная умственная усталость, и каждый день множит число её жертв — тех, кто страдает бессонницей, чёрной меланхолией или просто сходит с ума. Мозг современного человека, как видно, ещё не способен вместить, рассортировать и хранить огромную массу событий и впечатлений, которые ежедневно на него обрушиваются. Мы живём слишком на виду, нам некуда укрыться от внешнего мира. Нам приходится слишком много воспринимать. Точно вековечная мудрость пытается пробить себе дорогу в тесные черепа и уместиться в ограниченных умах. — глава XVII

We live in an age in which the impact of materialised forces is well-nigh irresistible: the spiritual nature is overwhelmed by the shock. The tremendous and complicated development of our material civilisation, the multiplicity, and variety of our social forms, the depth, subtlety, and sophistry of our imaginative impressions, gathered, remultiplied, and disseminated by such agencies as the railroad, the express and the post office, the telephone, the telegraph, the newspaper, and, in short, the whole machinery of social intercourse—these elements of existence combine to produce what may be termed a kaleidoscopic glitter, a dazzling and confusing phantasmagoria of life that wearies and stultifies the mental and moral nature. It induces a sort of intellectual fatigue through which we see the ranks of the victims of insomnia, melancholia, and insanity constantly recruited. Our modern brain-pan does not seem capable as yet of receiving, sorting, and storing the vast army of facts and impressions which present themselves daily. The white light of publicity is too white. We are weighed upon by too many things. It is as if the wisdom of the infinite were struggling to beat itself into finite and cup-big minds.

	Такая женщина действительно достойна внимания. Не расчётливая, не корыстная, не окружённая строгим надзором и поставленная на пути мужчины, точно ловушка, а прелестная девушка — прелестная, как цветок, который растёт, никем не охраняемый. — глава XX
	That was a type of womanhood worth while. Not sophisticated, not self-seeking, not watched over and set like a man-trap in the path of men, but a sweet little girl—sweet as a flower, who was without anybody, apparently, to watch over her.

— Девочка очень мила, — сказал он. <…> Однажды утром, когда Лестер читал в гостиной газету, послышался какой-то шорох. Обернувшись, он с удивлением увидел голубой глаз, пристально глядевший на него в щёлку приотворённой двери. Казалось бы, глаз, застигнутый на месте преступления, должен немедленно скрыться; но нет, он храбро остался, где был. Лестер перевернул страницу и опять оглянулся. Глаз всё смотрел на него. Он повторил свой маневр. Глаз не сдавался. Он переменил позу, закинув ногу за ногу. Когда он опять поднял голову, то увидел, что глаз исчез. — глава XXXI

"Rather sweet-looking child," he said. <…> One morning Lester was sitting in the parlour reading his paper when he thought he heard something stir. He turned, and was surprised to see a large blue eye fixed upon him through the crack of a neighbouring door—the effect was most disconcerting. It was not like the ordinary eye, which, under such embarrassing circumstances, would have been immediately withdrawn; it kept its position with deliberate boldness. He turned his paper solemnly and looked again. There was the eye. He turned it again. Still was the eye present. He crossed his legs and looked again. Now the eye was gone.

	Человек, рождённый и воспитанный в той или иной среде, непригоден для существования вне её. Он словно птица, привыкшая к определённой плотности воздуха и неспособная наслаждаться жизнью ни в более плотной, ни в более разрежённой атмосфере. — глава XXXIV
	Born and bred in this environment, the individual is practically unfitted for any other state. He is like a bird accustomed to a certain density of atmosphere, and which cannot live comfortably at either higher or lower level.

Лестер, наделённый богатым воображением и недюжинным умом, на своё горе, не обладал тупой, самодовольной уверенностью в собственном превосходстве, столь необходимой для достижения серьёзных успехов в коммерческих делах. Занять видное место в деловом мире обычно удаётся лишь человеку одной идеи, твёрдо убеждённому, что само провидение уготовило ему блестящую карьеру на том или ином избранном им поприще. Что-то одно <…> безраздельно захватывает воображение человека, жжёт, как раскалённый уголь, и до краёв заполняет его существование. Чтобы так гореть, нужна бедность и молодость. Предмет, которому человек решил посвятить свою жизнь, должен открывать ему путь к несчётным возможностям и несчётным радостям. И целью должно быть счастье, иначе огонь не будет гореть достаточно ярко, движущая сила не будет достаточно мощной — и успех не будет полным. — глава XLIV

The trouble with Lester was that, while blessed with a fine imagination and considerable insight, he lacked the ruthless, narrow-minded insistence on his individual superiority which is a necessary element in almost every great business success. To be a forceful figure in the business world means, as a rule, that you must be an individual of one idea, and that idea the God-given one that life has destined you for a tremendous future in the particular field you have chosen. It means that one thing <…> must seize on your imagination with tremendous force, burn as a raging flame, and make itself the be-all and end-all of your existence. As a rule, a man needs poverty to help him to this enthusiasm, and youth. The thing he has discovered, and with which he is going to busy himself, must be the door to a thousand opportunities and a thousand joys. Happiness must be beyond or the fire will not burn as brightly as it might—the urge will not be great enough to make a great success.

	— … <женщины> любят пить хвалу по каплям, а не глотать залпом. — глава XLVI
	"… we all love to sip our praise, and not be compelled to swallow it in one great mouthful."

	… многие стремятся <…> связать изменчивый мир одной верёвочкой, называемой законом. — глава LIX
	… so many endeavouring <…> to tie up the shifting universe in a mess of strings called law.

Перевод

Нора Галь, М. Ф. Лорие, 1951

О романе

Как только «Сестра Керри» была завершена, я приступил к написанию «Дженни». Я не люблю откладывать работу над рукописью <…>. Если тема не захватила меня, не стала сразу жизненно важной, мне нелегко продвигаться вперёд. Так случилось с «Дженни». И книгу эту я закончил только потому, что, приступая к ней, был свободным художником. <…> характер Дженни мне уже не интересен. Я обнаружил, когда уже подошёл к финалу, что мне следовало бы быть более правдивым в первой части книги по отношению к созданному мною образу, даже если это не совпадало с моими личными симпатиями.

— Теодор Драйзер, интервью, 1912