Урок дочкам

«Урок дочкам» — комедия Ивана Крылова по мотивам «Смешных жеманниц» Мольера, написанная в конце 1806 или начале 1807 года. Впервые опубликована в 1816 году. Сатира на галломанию.

Цитаты

Даша. Видишь ли что? барышни мои были воспитаны у их тетки на последний манер. Отец их со службы приехал, наконец, в Москву и захотел взять к себе дочек — чтоб до замужества ими полюбоваться. Ну, правду сказать, утешили же они старика! Лишь вошли к батюшке, то поставили дом вверх дном; всю его родню и старых знакомых отвадили грубостями и насмешками. Барин не знает языков, а они накликали в дом таких нерусей, между которых бедный старик шатался, как около Вавилонской башни, не понимая ни слова, что говорят и чему хохочут. Вышедши, наконец, из терпения от их проказ и дурачеств, он увез дочек сюда на покаяние, — и отгадай, как вздумал наказать их за все грубости? <…> Семён. Ахти! никак заставил модниц учиться деревенскому хозяйству? Даша. Хуже! Семён. Что ж? посадил за книги да за пяльцы? Даша. Хуже! Семён. Тьфу пропасть! Неужли вздумал изнурять их модную плоть хлебом да водою? Даша. И того хуже! <…> Он запретил им говорить по-французски! (Семён хохочет.) Смейся, смейся, а бедные барышни без французского языка, как без хлеба, сохнут. Да этого мало: немилосердый старик сделал в своём доме закон, чтоб здесь никто, даже и гости, иначе не говорили, как по-русски; а так как он в уезде всех богате и старе, то и немудрено ему поставить на своём. Семён. Бедные барышни! то-то, чай, натерпелись они русского-то языка!.. Даша. Это ещё не конец. Чтоб и между собой не говорили они иначе, как по-русски, то приставил к ним старую няню, Василису, которая должна, ходя за ними по пятам, строго это наблюдать; а если заупрямятся, то докладывать ему. <…> Семён. Да неужли в них такая страсть к иностранному? Даша. А вот она какова, что они бы теперь вынули последнюю серёжку из ушка, лишь бы только посмотреть на француза. Семён. Да щедры ли твои барышни? скажи-тка, <…> легко ли их разжалобить? Даша. Легко, только не русскими слезами; в Москве у них иностранцы пропасть денег выманивают. — явление 1

Фёкла. Я думаю, право, если б мы попались в полон к туркам, и те с нами б поступали вежливее батюшки, и они бы не стали столько принуждать нас русскому языку. Лукерья. Прекрасно! Божественно! с нашим вкусом, с нашими дарованиями, — зарыть нас живых в деревне; нет, да на что ж мы так воспитаны? к чему потрачено это время и деньги? Боже мой! когда вообразишь теперь молодую девушку в городе, — какая райская жизнь! Поутру, едва успеешь сделать первый туалет, явятся учители, — танцовальный, рисовальный, гитарный, клавикордный; от них тотчас узнаешь тысячу прелестных вещей; тут любовное похищение, там от мужа жена ушла; те разводятся, другие мирятся; там свадьба навертывается, другую свадьбу расстроили; тот волочится за той, другая за тем, — ну, словом, ничто не ускользнет, даже до того, что знаешь, кто себе фальшивый зуб вставит, и не увидишь, как время пройдёт. Потом пустишься по модным лавкам; там встретишься со всем, что только есть лучшего и любезного в целом городе; подметишь тысячу свиданий; на неделю будет что рассказывать; потом едешь обедать, и за столом с подругами ценишь бабушек и тетушек; после домой — и снова займёшься туалетом, чтоб ехать куда-нибудь на бал или в собрание, где одного мучишь жестокостью, другому жизнь даёшь улыбкою, третьего с ума сводишь равнодушием; для забавы давишь старушкам ноги и толкаешь их под бока; а они-то морщатся, они-то ворчат… ну, умереть надо со смеху! (Хохочет.") Танцуешь, как полоумная; и когда случишься в первой паре, то забавляешься досадою девушек, которым иначе не удаётся танцовать, как в хвосте. Словом, не успеешь опомниться, как уж рассветает, и ты полумертвая едешь домой. А здесь, в деревне, в степи, в глуши… Ах! я так зла, что задыхаюсь от бешенства… так зла, так зла, что… Ah! si jamais je suis… Няня Василиса. Матушка, Лукерья Ивановна! извольте гневаться по-русски! Лукерья. Да исчезнешь ли ты от нас, старая колдунья! Фёкла. Не убивственно ли это, миленькая сестрица? Не видать здесь ни одного человеческого лица, кроме русского, не слышать человеческого голоса, кроме русского?.. Ах! я бы истерзалась, я бы умерла с тоски, если б не утешал меня Жако, наш попугай, которого одного во всём доме слушаю я с удовольствием. <…> Вообрази ж, миленькая няня, что мы в Москве, когда съезжаемся, то говорим точно, как Жако! — 2

Няня Василиса. Не умори ты, государь, барышень-то; вить господь знает, может быть, их натура не терпит русского языка, — хоть уж не вдруг их приневоливай! <…> То-то, мой отец, видишь, они такие великатные, я помню, чего стоило, как их и от груди отнимали! — 4

Велькаров [дочкам]. Всё ваше остроумие в том, чтоб перецыганивать и пересмеивать людей, часто почтеннее себя; вся ваша ловкость, чтоб не уважать ни летами, ни достоинствами человека и делать грубости тем, кто вас старее. В чем ваше знание? — Как одеться или, лучше сказать, как раздеться, и над которой бровью поманернее развесить волосы. Какие ваши дарования? — Несколько песенок из модных опер, несколько рисунков учителевой работы и неутомимость прыгать и кружиться на балах! А самое-то главное ваше достоинство то, что вы болтаете по-французски; да только уж что болтаете, того не приведи бог рассудительному человеку ни на каком языке слышать! — 5

Слуга. Его точно зовут маркизом; по отчеству как, не знаю, а пробирается в Москву пешком. — 6

Лукерья. Принеси мне поскорей пунцовую шаль. <…> Даша! постой! — Сестрица, полно, носят ли уже в Париже шали? — 7

Лукерья. Надо быть нашему несчастию! Я думаю, на зло нам, судьба всех французов по-русски переучит! — 8

Фёкла. Ах, маркиз! мы просим у вас прощения за батюшку. Лукерья. Извините нас, если вы видите в нём ещё остаток варварского века! <…> И по-французски не знает! <…> Не в похвалу себе скажу, маркиз, только я, право, двух строк по-русски без двадцати ошибок не напишу; зато по-французски… <…> Семён. Не знать по-французски, я вообразить этого не могу! я бы умер! — 9

Лукерья. А в самом-то Париже сколько удовольствий! сколько забав! Фёкла. Я думаю, там время ужасно коротко. Лукерья. А особливо против нашего; здесь, право, не знаешь, когда сутки кончатся; а там, маркиз, не правда ли? Семён. Это правда ваша. Там сутки по крайней мере шестью шасами короше, нежели в России. — 9

Лукерья. Как это приятно, что, живши там, можно получать несравненно скорее, нежели здесь, все новые романы и песенки; скажите, маркиз, кого там теперь более читают? Семён. Фи! фи! как это неблагородно! Ми все, кто познатнее, никого не читаем. Фёкла. Ну вот, сестрица, а батюшка вечно гневается, что мы мало сидим за книгами. Видишь ли, что и в Париже по-французски только говорят, а не читают. — 9

Семён. Нешасия мои такови, што, слушая их, можно утонуть в слезах. <…> Даша. Ах, сударыни, подлинно жалко! ох! ох! ох! (Все плачут около маркиза.") Няня Василиса (которая всё глядела на них, вдруг плачет навзрыд). О! о! хо! хо! хо! согрешила я, окаянная, по грехам моим меня бог наказывает! Лукерья. Ну ты что развылась, няня Василиса? Няня Василиса (со слезами). Так, золотые мои, глядела на вас, глядела, индо меня горе разобрало: я вспомнила про внука Егорку, которого за пьянство в рекруты отдали; ну такой же был статный, как его милость! Фёкла. Куда ты глупа, няня Василиса! — 9

Сидорка. Петровна! какой у нас француз, который по-русски говорит? <…> Лукерья. Неуч! да говори вежливее! Фёкла. Извините его, маркиз! Куда ты глуп, Сидорка! ну простительно ли говорить так грубо: француз! француз! не мог ты сказать учтивее? Сидорка. Виноват, сударыня, я не знал, что это бранное слово; только, воля ваша, барин не в брань изволил его сказать, а, напротив того, он хочет уже показывать, как чудо, француза, который по-русски говорит почти так чисто, как наш брат, крещеный, и для того прислал к нему с своего плеча новую пару платья, да 200 рублей денег, и велел, чтоб он неотменно теперь же оделся. <…> Лукерья. Ах боже мой! что это значит? право, батюшка выходит из благопристойности! взгляните, маркиз, что за кафтан, я думаю, на нём одних галунов полпуда! — Поди, поди вон с платьем! Семён. Полпуда! нет, нет, надобно иногда угождать старим людям. Фёкла. Нет, маркиз, коли в батюшке нет человечества, так по крайней мере мы жить умеем. — Поди, Сидорка, вон с платьем! Оно вас задавит! <…> Лукерья. Вы шутите, маркиз! Это бы было убийство! <…> Семён. Пойдём, слуга! Голубчик кафтанчик, чуть было нас не разлучили! — 10

Лукерья (вслед Семёну). Какой ум! Какая острота! Фёкла. Какое благородство, какая чувствительность! Даша (особо). Благодаря маркизству. Лукерья. Как видна ловкость во всяком пальчике маркиза! Фёкла. В каждом суставчике приметно что-то необыкновенное, привлекательное. Даша (особо). Куда всё это денется, как узнают, что он Семён? — 11

Фёкла. Побыл бы хоть неделю маркизшею или виконтессою, пускай бы после хоть век в девках сидеть!.. — 11

Велькаров. Это что ещё? Фёкла (на коленях). Не будьте так жестоки, не заглушайте в нас благородных чувств; и если уж одна из нас должна носить русское имя, то позвольте хотя другой надеяться лучшего счастия. — 17

Велькаров. Два года, три года, десять лет останусь здесь, в деревне, пока не бросите вы все вздоры, которыми набила вам голову ваша любезная мадам Григри; пока не отвыкнете восхищаться всем, что только носит нерусское имя, пока не научитесь скромности, вежливости и кротости, о которых, видно, мадам Григри вам совсем не толковала, и пока в глупом своём чванстве не перестанете морщиться от русского языка! — явл. последнее (18); комментарий С. Н. Дурылина: «в эпоху наполеоновских войн, в преддверии 1812 года, эти слова возбуждали в театре взрыв рукоплесканий»

О пьесе

В этой комедии Крылов осмеивает пристрастие к французскому языку, свирепствовавшее преимущественно в высших сословиях, пристрастие столь вредное государству потому, что следствием оного неизбежно бывает пренебрежение к отечественному языку и слепая любовь ко всему иностранному. Из всех русских писателей, восстававших противу этого зла, Крылов сильнее и решительнее поразил его. <…> «Модная лавка» и «Урок дочкам» имели удивительные успехи, игрались беспрестанно на театре и — что производит только могущество великого таланта — привлекли в театр для выслушания уроков автора высшее сословие публики.

— Михаил Лобанов, «Жизнь и сочинения Ивана Андреевича Крылова», 1847

Что могло быть веселее, умнее, затейливее его двух комедий «Урока дочкам» и «Модной лавки»? <…> Можно ли было колче, как в них, осмеять нашу столичную и провинциальную галломанию? <…> Конечно, это был успех, но не тот, которого ожидал Крылов. Только этот раз в жизни пытался <…> глубокомысленный писатель сделать переворот в общественном мнении и правах. Ему не удалось, и это, кажется, навсегда охолодило его к сцене.

— Филипп Вигель, «Записки» (часть 3), [1856]

… может быть, важнейшая особенность «Урока дочкам»: погруженность в быт. <…> в этом внимании к бытовым подробностям Крылов шёл гораздо далее своих предшественников. <…> Бытовая стихия недаром связана у Крылова с вопросом языка. Речь, язык как выражение национального характера (и в этом смысле запрет на подмену родного языка чужим, характерную для галломанов) — вот та серьёзная культурологическая проблема, которая <…> формирует подтекст комедии.

— Любовь Киселёва, «Некоторые особенности поэтики Крылова-драматурга (взаимоотношения с литературной традицией)»