Жизнь и сочинения Ивана Андреевича Крылова (Лобанов)

«Жизнь и сочинения Ивана Андреевича Крылова» — мемуары Михаила Лобанова, опубликованные в 1847 году. Едва ли не самое значительное его сочинение.

Цитаты

… имя твоё вседневно будет твердиться тысячами юных, едва лепечущих уст до тех пор, пока будет во вселенной существовать язык русский. Всякому из нас, без сомнения, приятно припомнить и рассказать что-нибудь о согражданине, которого слава разнеслась по всем концам вселенной, где только есть хотя слабое понятие о словесности.

Крылов, оглушённый славою Сумарокова и Княжнина, <…> хотел испытать себя и в трагическом роде. Он написал «Клеопатру» и обратился к Дмитревскому, чтобы поставить её на театр. Дмитревский добродушно и охотно выслушал трагедию, разбирал её содержание, ход и характеры, делал замечания на каждую сцену, излагал правила и старался передать молодому автору всё, что сам знал об этом искусстве. Он хвалил то, что находил в ней хорошего, поощрял автора к новым трудам и, наконец, с кротостию дал почувствовать, что трагедия в таком виде не может быть представлена на театре, что нужно её совершенно пересоздать и переделать. Рассказ этот о чтении с Дмитревским Крылов нередко повторял, <…> можно заключить, что она написана <…> в 1785 году, на семнадцатом году жизни юноши. Вероятно, автор охладел к ней, не имел духу переделывать, и рукопись его исчезла, как и многие другие <…>. Мне посчастливилось отыскать и прочесть «Филомелу», и, если бы она написана была Крыловым в зрелые его лета, я сказал бы вместе с ним: в ней ничего путного нет; но это один из опытов восемнадцатилетнего поэта, конечно весьма незрелый, но любопытный; видно, что он ещё ничего более не читал, кроме Сумарокова и Княжнина; форма трагедии, язык — всё ими отзывается. Не рождённый первенствовать в этом роде поэзии, он ничего не обнаружил собственного, а только, увлечённый их тогдашнею известностию, был их отголоском. <…> Это опыт, этюда молодого таланта. В трагедии много недостатков всякого рода, но много движения и пылу. Можно решительно сказать, <…> что Крылов и в драматическом роде, если б счастливая его планета не указала ему прямого его назначения, дошёл бы до значительного совершенства. — рукопись «Клеопатры» автор подарил Павлу I, она хранилась в его библиотеке и в 1837 сгорела при пожаре Зимнего дворца

«Сочинитель в прихожей». <…> Я долго искал этой комедии и сожалею, что наконец её нашёл. Кажется, что ум и высокий талант нашего Ивана Андреевича ещё не пробуждался; кажется, что он писал это впросонках и что он сам тогда не сделал ещё себе и не разрешил вопроса: что хорошо, что худо. «Пирог» (рукопись). <…> Может быть, когда-нибудь эта пиеса вынырнет из какого-нибудь хлама, скрывающегося на чердаках или в подвалах; но если и вовсе погибнет, утрата подобных пиес нисколько не уменьшает славы знаменитого нашего баснописца; в них не виден ещё автор «Модной лавки» и «Урока дочкам». «Проказники». <…> В этой комедии виден уже решительный талант Крылова. Характеры, хотя почти все карикатурные, порядочно обрисованы; но отголосок ли это общества того времени или тогдашняя привычка сочинителя, — в ней множество площадных шуток и двусмыслий. Говорят, что в ней выставлен на позор целый, весьма известный, дом того времени, со всем его развратом и беспорядками. Невозможно, однако ж, чтоб в каком-либо доме, исключая, может быть, питейные, говорилось беспрестанно столько наглых намёков и двусмыслий, сколько находим в этой комедии. — современники видели в «Проказниках» сатиру на Я. Б. Княжнина и близких к нему лиц

«Трумф» <…> — это шалость, это проказы таланта. Но рассыпать в шутовской пиесе столько веселости, столько остроты и сатирического духа — мог один Крылов! И в этом роде, каков он ни есть, в русской словесности нет ничего подобного. Создания характеров Вакулы, Подщипы и Слюняя суть создания карикатурно-гениальные. После «Трумфа» Крылов, служивший в Риге, при военном генерал-губернаторе, занимался наиболее делами вовсе не литературными. <…> Жизнь в Риге <…> была периодом его забав всякого рода и разгульной жизни. Тогда преимущественно любил он сидеть на пирах и играть в карты и, по собственному ею рассказу, был в значительном (до 70 000 руб.) выигрыше. Но чтение в досужные минуты всегда оставалось любимым его упражнением. <…> с 1801 года по 1807-й был его литературный отдых. Может быть, некоторые мелкие стихотворения — он упражнялся и в лирической поэзии — преложение VI псалма, исполненное силы и горячего чувства, и некоторые другие были духовною его пищею в это время и поддерживали в душе его творческий огонь для будущих произведений. Опыт и чтение лучших иностранных писателей: философов, историков и поэтов, открыли и указали ему новые пути. С 1807 года, знакомый уже с тайнами искусства, он является на литературном поприще с произведениями высокого достоинства, зрелыми и глубоко обдуманными. — Здесь допущен ряд неточностей. Крылов служил в Риге у С. Ф. Голицына до 1803 г., в начале 1800-х работал над «Лентяем». С 1806 в печати появляются первые басни, а в театре — новые пьесы. Переложения же псалмов и стихи относятся к 1790-м гг.

Эта комедия изобретена, расположена, написана истинно мастерски; <…> ни одной пошлости. Остроты, шутки — веселы, забавны, умны, характеры до такой степени верны, что кажутся живою натурою <…>. «Модная лавка» есть истинно оригинальная комедия, без всякой примеси подражания. Она доказывает великий комический талант Крылова и занимает место между первейшими театральными произведениями нашей словесности.

Оперы, особливо волшебные, не подвержены строгим правилам; довольно, если они занимают зрителя и доставляют ему удовольствие. В «Илье-богатыре» щедрою рукою рассыпано всё, нужное для достижения этой цели.

«Урок дочкам». <…> В этой комедии Крылов осмеивает пристрастие к французскому языку, свирепствовавшее преимущественно в высших сословиях, пристрастие столь вредное государству потому, что следствием оного неизбежно бывает пренебрежение к отечественному языку и слепая любовь ко всему иностранному. Из всех русских писателей, восстававших противу этого зла, Крылов сильнее и решительнее поразил его. <…> «Модная лавка» и «Урок дочкам» имели удивительные успехи, игрались беспрестанно на театре и — что производит только могущество великого таланта — привлекли в театр для выслушания уроков автора высшее сословие публики.

Иван Андреевич ещё прежде «Модной лавки» написал три действия комедии в прозе «Ленивый». Он читал её в доме графа Чернышёва. Замечательно, что герой комедии ещё не являлся в продолжении первых трёх действий, и неизвестно, в котором действии вывел бы его сочинитель. Чтение этой комедии принесло величайшее удовольствие слушателям, и автор был осыпаем похвалами; но мы не услышим ни одного слова из этого произведения; оно погибло невозвратно. Автор, уходя из дома графа, забыл измаранные свои тетради в прихожей и, подражая герою своей комедии или, лучше сказать, будучи сам образцом ему, долго не требовал её, а когда потребовал, то узнал, что служители того дома, видя валяющиеся в прихожей измаранные бумаги, издержали их до последнего листа на обвёртку свечей.

Как человек, он был умнее Лафонтена; как философ, глубокомысленнее; как поэт, несравненно выше его. Рассказ его легкий, быстрый, естественный, оживлен умными шутками, весёлостию, остротою, и так приятен, что невозможно даже идеально представить себе что-либо совершеннее. Многие мысли его облечены и вылиты в такие формы, которые остаются тайнами его, тайнами гениальными. В выводах и в заключениях его часто прорывается та неодолимая сила эпиграммы, которая все обезоруживает вокруг себя. Эти-то золотые, гениальные мысли вылились уже в народ, составили его собственность, обратились в пословицы и в приговоры его суждений.

Иван Андреевич Крылов как писатель, особливо как баснописец, поднялся на высоту совершенства, едва ли кому-либо досягаемую;..

Иногда, будучи при деньгах, Крылов позволял себе, как дитя, забавные фантазии. Некогда собирал он картины и редкие гравюры, потом сбыл гравюры куда-то все до одной; картины, однако ж, сохранились у него до самой его кончины. Иногда крайняя неопрятность вдруг заменялась изысканною роскошью; после чрезмерной осторожности иногда следовала чрезмерная неосторожность. Однажды наскучила ему чернота и неопрятность его быта; он переменил почерневшие от времени рамки всех своих картин, завел новую мебель, купил серебряный, богатый столовый сервиз; пол устлал прекрасным английским ковром; купил у Гамбса лучшую горку красного дерева, за 400 руб., наставил на неё множество прекрасного фарфора и хрусталя; завел несколько дюжин полотняного и батистового белья. Показывая мне расходную свою книжку: «Вот посмотрите сами, — говорил он, — это стоит мне более десяти тысяч рублей». И несколько дней все это было в порядочном виде. Недели через две вхожу к нему — и что же вижу? На ковре насыпан овёс; он заманил к себе в гости всех голубей Гостиного двора, которые пировали на его ковре, а сам он сидел на диване с сигаркою и тешился их аппетитом и воркованьем. При входе каждого голуби стаею поднимались, бренчали его фарфоры и хрустали, которые, убавляясь со дня на день, наконец вовсе исчезли, и на горке, некогда блиставшей лаковым глянцем, лежала густая пыль, зола и кучи сигарочных огарков. А ковёр? О ковре не спрашивайте: голуби привели его в самое плачевное состояние.

С желудком своим иногда он дерзал на такие подвиги, которые приводят в ужас…

В Английском клубе, в этом разнообразном и многолюдном обществе, он любил наблюдать людей и иногда не мог удержаться от сатирических своих замечаний и ответов. Однажды приезжий помещик, любивший прилыгать, рассказывая о стерлядях, которые ловятся на Волге, неосторожно увеличивал их длину. «Раз, — сказал он, — перед самым моим домом мои люди вытащили стерлядь. Вы не поверите, но уверяю вас, длина её вот отсюда… до…» — Помещик, не договоря своей фразы, протянул руку с одного конца длинного стола по направлению к другому, противоположному концу, где сидел Иван Андреевич. Тогда Иван Андреевич, хватаясь за стул, сказал: «Позвольте, я отодвинусь, чтоб пропустить вашу стерлядь!»

На 50-м году жизни вдруг припала охота прочитать в подлиннике греческих писателей. Об этом завязался разговор; Гнедич возражал, что в 50 лет это трудно и поздно. Крылов утверждал, что никогда не поздно тому, у кого есть твёрдая на то воля, и, не сказавши более ни слова, он начал по ночам читать Библию на греческом языке, сличая с славянским переводом, которого близость делала даже и словари ненужными. Потом купил полное собрание греческих классиков и всех прочел. Это продолжалось два года, он глубоко изучил древний греческий, и никто не был участником его тайны. Однажды, сидя в кабинете А. Н. Оленина и говоря с ним об «Илиаде» Гомера, Гнедич сказал, что он затрудняется в уразумении точного смысла одного стиха, развернул поэму и прочёл его. Иван Андреевич подошёл и сказал: я понимаю этот стих вот так, и перевёл его. Гнедич, живший с ним на одной лестнице, вседневно видавшийся с ним, изумился; по почитая это мистификациею проказливого своего соседа, сказал: «Полноте морочить нас, Иван Андреевич, вы случайно затвердили этот стих да и щеголяете им! — И, развернув «Илиаду» наудачу: — Ну вот, извольте-ко это перевести». Крылов, прочитавши и эти стихи Гомера, свободно и верно перевёл их. Тогда уже изумление Гнедича дошло до высочайшей степени; пылкому его воображению представилось, что Крылов изучил греческий язык для того, чтобы содействовать ему в труде его, он упал пред ним на колени, потом бросился на шею, обнимал, целовал его в исступлении пламенной души своей. Впоследствии он настаивал, чтобы Иван Андреевич, ознакомившись с гекзаметром, этим роскошным и великолепным стихом Гомера, принялся бы за перевод «Одиссеи». Сначала Иван Андреевич сдался на его убеждения и действительно некоторое время занимался этим делом, но впоследствии, видя, что это сопряжено с великим трудом, и, вероятно, не чувствуя особенной охоты к продолжению, он решительно объявил, что не может сладить с гекзаметром. Это огорчило Гнедича и тем более, что он сомневался в истине этого ответа. Таким образом, прочитавши всё, удовлетворивши своё любопытство и наигравшись, так сказать, этою умною игрушкою, Иван Андреевич не думал более о греческих классиках, которых держал на полу под своею кроватью и которыми наконец Феня, бывшая его служанка, растапливала у него печи. — история ранее приводилась в очерке Петра Плетнёва «Иван Андреевич Крылов», 1845