Человек с главной улицы

«Человек с главной улицы» — предисловие Алексея Зверева 1989 года к роману «Эроусмит» Синклера Льюиса.

Цитаты

«Страх американцев перед литературой» — это редкий по своей откровенности и смелости литературный документ. Никаких недоговорок, ни малейшего стремления обойти острые углы, предпочитая сарказму лёгкую иронию или беззлобную шутку. Вещи названы своими именами. Всюду чувствуется давняя, неутихающая боль человека, которому слишком хорошо известно, какие тяготы уготованы каждому, кто решится в американских условиях посвятить себя призванию художника. <…> В Стокгольме никогда прежде не слышали подобных высказываний.

Бакалейщики и маклеры из бесчисленных гофер-прери возмущались, а поколение, которое тогда, в начале 20-х годов, вступало во взрослую жизнь, травмированное шоком недавно закончившейся мировой войны, почувствовало на страницах «Главной улицы» что-то глубоко себе близкое. Переменившееся время заставляло по-новому, с гневом и содроганием взглянуть на опыт отцов, так и не заметивших, что они сделались рабами практицизма, безмыслия, ханжества. <…> Роман читали и как злую сатиру, и как исповедь блудного сына «одноэтажной Америки».

Конечно, своё место в истории литературы по праву заняли <…> романы 20-х годов, когда Льюис пережил свой творческий пик. Но даже и тогда критики, называвшие его реализм «фотографическим», были не так уж далеки от истины. Они, правда, подразумевали излишнее нагромождение деталей, страсть к избыточной полноте бытописания, растянутость, вялый темп повествования <…>. Вернее было бы сказать о несвободе воображения Льюиса. Его проза была «фотографической» прежде всего в том смысле, что, достоверно передавая мироощущение персонажей, рождённых американской «глубинкой», она не создавала необходимой дистанции между героями и автором, который сам принадлежал к этому же социальному слою, и при всей своей ироничности, при всём сарказме доносила взгляд человека с Главной улицы, так и не освободившегося от её понятий. Льюис это прекрасно сознавал, отдав много сил поиску сюжетов и характеров, которые уводили далеко от круга провинциального бытия с его ничтожными заботами. Однако зависимость от этого бытия нельзя преодолеть, просто перенося действие в совсем иные общественные сферы и выводя на сцену необычных персонажей. Решает ведь не тема, а характер писательского мироощущения. Оно всё равно напомнит о себе, даже если автор создал книгу, которой от него вовсе не ждали. «Эроусмит» был как раз такой книгой. Она очень удивила читателей, полагавших, что ещё не скоро иссякнет та золотая жила, которую Льюис открыл, написав «Главную улицу». <…> На деле же «Эроусмит» — книга, вполне ограниченная для Льюиса, продолжающая его основные мотивы. И её герой, если присмотреться, интересен автору скорее не в качестве естествоиспытателя, приносящего в жертву науке свои частные интересы, а как ещё один человек, воспитанный Главной улицей, которая продолжает исподволь на него влиять, даже когда им достигнута мировая известность <…>. Льюис был одним из первых писателей, решившихся показать мир науки изнутри, со всеми драмами, созданными главным образом конфликтом бескорыстных побуждений настоящего учёного и карьеристских амбиций или меркантильных установок тех, для кого наука остаётся только способом утвердиться на престижных ступенях социальной иерархии.

Наставник Эроусмита профессор Готлиб сформулировал этическое кредо учёного: «Работать вдвое упорнее, чем вы можете, и не давать людям использовать вас», — однако сама судьба этого рыцаря науки показывает, до чего трудно сочетать два таких требования. Человек, отгородившийся от мира в своём кабинете, где свершаются триумфы мысли, не ведающий никаких практицистских забот, выглядел естественно у Жюля Верна, но для такого человека не осталось места в условиях XX столетия. Выяснилось, что перед наукой стоит опасность неизмеримо более грозная, нежели необходимость сочетать высокое служение с докукой бытовых забот или противодействовать полуграмотным дельцам <…>. Подобные сложности отступили на задний план, когда время удостоверило, что самая страшная угроза науке таится в её неспособности контролировать конечный итог собственных усилий, оборачивающихся не на благо человечества, а против него. В искусстве к этой проблематике первым приблизился Бертольт Брехт, ещё за шесть лет до Хиросимы опубликовавший «Жизнь Галилея» <…>. При таком сопоставлении Льюис выглядит писателем, который не пошёл дальше представлений своей сравнительно бестревожной эпохи. <…> Гротеск на грани шаржа переплетался у него с лирикой и задушевностью, насмешку смягчало сочувствие. <…> Можно только пожалеть, что к этой тональности примешивались порой ноты умиления, чреватого облегчённостью художественных ходов, если не прямой фальшью. Это особенно заметно во многих эпизодах, когда Льюис пытается объективно показать характер Мартина Эроусмита и не достигает желанного эффекта. <…> Убедить читателя в том, что перед ним личность, наделённая очень разносторонними этическими началами, Льюису не удаётся. Слишком размашистыми мазками написан этот портрет, и слишком очевидно, что за вычетом обычных человеческих слабостей Мартин для автора — почти идеальный герой, искатель истины и паладин прогресса. А ведь по всей логике повествования Мартин должен был бы предстать ещё одним человеком с Главной улицы, несущим на себе её неизгладимый след.