Чижиково горе

«Чижиково горе» — сатирическая сказка Михаила Салтыкова-Щедрина 1884 года.

Цитаты

... пригласили глухого тетерева, того самого, который ещё при царе Горохе, во внимание к дряхлости и потере памяти, в сенат посажен был.

Хотя между людьми ворона и слывет глупою, однако птицы отлично знают, что ежели она каркает, то, значит, есть у неё на то основание.

Взяток Чижик не брал (царство хищения кончилось), однако нелицеприятными действиями успел-таки скопить капиталец.

Когда я в интендантском ведомстве служил, так одна трясогузочка была-с. Ну, такая, доложу вам,— отдай всё, да и мало! И тоже на первых порах: «Хи-хи» да «ха-ха!» Я ей говорю: «Познакомимтесь, мамзель!», а она: «Ах, нет, вы противный!» Словом сказать, я за ней, она — от меня! Туда-сюда… настиг-с! И что же-с: впоследствии даже хвалила! — Так вот вы, Иван Иванович, какой! — шутили родители,— чего доброго, детей у вас на стороне нет ли? — Наверное сказать не могу, но поручиться не смею-с. Природную слабость в своё время в совершенстве выполнил-с. Вообще я насчет этого так полагаю: излишеств допускать не следует, но в препорцию отчего же себе удовольствие не предоставить!

— Мужескому полу, действительно, необходимо географию знать, потому что, не ровён час, начальство приказывает лететь, а куда — неизвестно! А девицу всякий кавалер с удовольствием проводит. Лишь бы не заблудиться-с.

Что касается братьев, то старший служил юнкером в уланском полку и никак не мог сдать экзамен из закона божия, а младший ходил в гимназию и не понимал, зачем начальству понадобилось, чтобы он греческий язык знал. — Ну, на кой мне, маменька, черт этот остолопий язык? — жаловался он мамаше своей.— Ну, латинский — это я ещё понимаю. «Mons, parturiens mus…» mus, muris... mons, montis... parturio, parturivi, parturire… допустим! Рецепт написать, цитату в передовую статью подпустить — готово! Но греческий… ну, зачем, спрашиваю я вас, мне греческий язык! — Может быть, для поведения? — догадывалась мать. — Ах, маменька!

Целый день в этом доме шла суматоха и хлебосольство, целый день гости. С жёрдочки на жёрдочку прыгают, на органчике играют, песни поют. Канареечное семя, цитварное, хлеб в молоке моченный, яичные желтки протёртые — со стола не сходят, а между тем в мелочную лавочку полгода по счёту не плачено. Перевёртывается старый кенарь, словно вьюн на сковороде, придумывая, как ему деньгами раздобыться. Каждое утро только и делает, что по приятелям летает; одному скажет, что у него тётка на днях померла, так надо денег, чтобы наследство получить; другому скажет, что у него в занадельной земле каменный уголь проявился, а достать его без капитала нельзя; третьему просто-напросто объявит, что деньги до зарезу нужны. А иногда подойдёт к кому-нибудь из гостей-юнкеров и скажет: «Нет ли у вас, молодой человек, двугривенного? я вам завтра с благодарностью отдам». И давали. Но зато и жуировали.

Душа канарейки — потёмки, и ни один мудрец не разберет, где в ней кончается грациозное порхание мысли и где начинается мучительство.