Василий Алексеевич Комаровский

Добавить ссылки
Материал из Викицитатника
Василий Алексеевич Комаровский
Статья в Википедии
Произведения в Викитеке
Медиафайлы на Викискладе

Васи́лий Алексе́евич Комаро́вский (1881-1914) — граф, русский поэт «Серебряного века», из рода Комаровских, потомок Горчакова, Глазова и Безобразова. Мать поэта, Александра Васильевна, страдала тяжёлой формой эпилепсии, болезнь унаследовал и её сын.

Самое раннее из известных стихотворений Комаровского относится к 1903 году. Был близок к кругу акмеистов (они ценили его творчество как «марку знати»), осенью 1908 года познакомился с Гумилёвым, позднее — с Ахматовой, Пуниным, Маковским, Скалдиным. В стихах испытал влияние Анненского и Мандельштама.

Цитаты из стихотворений разных лет[править]

  •  

Сад сегодня тихой дрожью
И туманом весь окутан,
Вялый лист к его подножью
Обронен и перепутан.[1]

  — «Сад сегодня тихой дрожью...» (Аполлинарии Владимировне Коссиковской), 1903
  •  

Потухших снов мне было мало.
Поющих – и забытых слов.
Пусть это пламя ликовало
С своих сафирных берегов.
Веселый блеск, движенье пятен
На этих солнечных ветвях,
Весь мир – он не был мне понятен
В своих звенящих зеленях.[1]

  — «Рассвет», 1907
  •  

Я обругал родную мать.
Спустил хозяйские опалы.
И приходилось удирать
От взбешенного принципала.
Полураздетый, я заснул,
Голодный, злой, в абруцкой чаще.
И молний блеск, и бури гул,
Но сердцу стало как-то слаще.
И долго, шалый, по горам
Скакал и прыгал я, как серна.
Но, признаюсь, по вечерам
На сердце становилось скверно.
С холодных и сырых вершин
Спущусь ли в отчую долину?
Отдаст ли розгам блудный сын
Свою озябнувшую спину?
Нет. Забывая эту ширь,
Где облака бегут так низко,
Стучись, смиренный, в монастырь
Странноприимного Франциска.[1]

  — «Возрождение» (Гр. Л. Е. Комаровской), 1910
  •  

Но Боже мой – какое пепелище,
Когда луна совьет свое жилище,
И белых статуй страшен белый взгляд.
И слышно только – с площади соседней,
Из медных урн изогнутых наяд,
Бегут воды лепечущие бредни![1]

  — «Музей», 1910
  •  

Испить на дне пустой души
Не уксус казни... только вши,
Исчадье вавилонских дев,
Испытывать внезапный гнев
И устыдиться, что на суд
Несешь заплеванный сосуд![1]

  — «Блудный сын», 1911
  •  

Внезапной бурею растрепана рябина
И шорохом аллей,
Вчерашнего дождя осыпались рубины
На изморозь полей.[1]

  — «Сентябрь», 1912
  •  

В стране, где гиппогриф веселый льва
Крылатого зовет играть в лазури…
Н. Гумилев
Гляжу в окно вагона-ресторана:
Сквозь перья шляп и золото погон
Горит закат. Спускается фургон,
Классической толпой бегут бараны.
По виноградникам летит вагон,
Вокруг кудрявая цветет Тоска́на,
Но кофеем плеснуло из стакана
С окурками смешался эстрагон...[1]

  — «Гляжу в окно вагона-ресторана», 1913
  •  

В гостинице (увы – в Неаполе!)
Сижу один, нетерпелив.
Дробинки горестно закапали
И ощетинился залив.
Над жерлом хмурого Везувия,
Уснувшего холостяка,
Как своды тяжкие Витрувия –
Гроза склубилась в облака.[1]

  — «Итальянский впечатления» (VII), 1913
  •  

Напыщенной рукой отодвигая трость,
Щедротой царскою задабривая злость,
С мутно̀ - зеленого холста взирает Павел…
Он Ракшу подарил и памятник поставил
В румяной красоте бесчисленных девиц;[2]
И смотрит со стены безусых много лиц,
Сержанты гвардии, и, с Анною в алмазах,
Глядит насмешливо родоначальник Глазов.[3]
Усердно слушает его далекий внук ―
И каждый птичий писк, и деревенский звук,
И скотного двора далекое мычанье…
И снова тишина и долгое молчанье.
В осенней сырости и холоде зимы,
Равно, еще стоят, средь серой полутьмы...[1]

  — «Ракша»,[4] 1913
  •  

Как этот день сегодня странно тонок:
Слепительный, звенящий ряд берёз;
И острое жужжанье быстрых ос
Над влажностью коралловых масленок.
Сегодня облака белеют ярки,
Нагромождает ветер эти арки,
Идешь один, как будто жданный вождь.
Младенчески чему-то сердце радо.
И падает осенняя награда ―
Блистательный, широкий, светлый дождь.[1]

  — «Как этот день сегодня странно тонок...», 1913

Цитаты из писем и записок[править]

  •  

Мои книги мне не нужны ― Ваши очень пригодились. Я прочел вслух моей тете всего «Дориана», который произвел на нее сильное впечатление: она все время меня подгоняла. Читаю и Ницше, не слишком торопясь, очень интересно, но окончательный мой вывод еще впереди: буду перечитывать.
Муза моя нашалила на днях: посылаю два стихотворения. Я хотел попридержать ее до осени, когда голова свежее, нарзан забил без разрешения:
Июньской зелени дубов, прохладно-черной.
И полдню ― золоту, и сини, точно горной,
И белым облакам ― в ответ ― молчат сердца,
Забывшие любить, усталые бороться,
Усталые глядеть и видеть без конца,
Как медленно течет и терпеливо льется
Зеленая вода.[5]

  — из письма Н. Н. Пунину, Царское Село, 26 июня 1911 года
  •  

Что Вы скажете о названии для сборника: «Разные берега»? Буду очень благодарен, если Вы тотчас же черкнете Ваше мнение.[5]

  — из письма Н. Н. Пунину, Царское Село, октябрь 1912 года

Цитаты о Василии Комаровском[править]

  •  

9 сентября. Умер граф Комаровский. Кто теперь будет слушать мои бредни о французах и говорить мне о элементарных правилах стиля![5]

  — Николай Пунин, Дневник, 1914
  •  

Дорогой Николай Николаевич, Анна Андреевна говорила мне, что видела у Кардовской портрет В. А. Комаровского (по-видимому, сангина). Может быть, Вы захотите оказать «Аполлону» большую услугу ― зайти в свободную минуту к Кардовской и посмотреть этот портрет. Если он хороший, мы воспроизведем его в «Аполлоне», в ноябрьском, должно быть, номере, где будут напечатаны посмертные стихи Василия Алексеевича.[5]

  — Михаил Лозинский, из письма Н. Н. Пунину, октябрь 1914 года
  •  

«Наше» влечение к красоте не есть ли отравление самым страшным дурманом. Prince Charming в его последние минуты ― вот образ, который мне чаще и чаще подсказывает воображение. Я хотел бы спросить, каким ушел наш Prince Charming ― Комаровский? Должны ли мы сохранить в наших сердцах его черты такими, какими они были раньше, или… но это бесполезно. Вы говорите: он был римлянином. Может быть ― эпохи декаданса. Но поэтом он не был, хотя все поэты должны горевать, что его нет. С ним распалось одно из звеньев, связывавших нас с прошлым, с тем прошлым, когда красота стала значить ― отрава духа. Но эта красота пропитала молодость, и всегда мы будем питать нежность к ее едким духам.[5]

  — Д. И. Курошев, из письма Н. Н. Пунину, ноябрь 1914 года
  •  

Он был необыкновенен ― этот веселый иронист и романтик, высокий, широкоплечий, сутуловатый, одиноко бродивший по Царскосельскому парку с тростью в кармане и завернутыми брюками. Он врывался в нашу жизнь, внося каждый раз тревогу, смятение, страх ― мысль о бессмертной ночи, о планетах, о глубине земли, где переливаются густые питательные соки, о темной глубине души, откуда вырастало его искусство, неожиданное, растрепанное, полное какой-то настойчивой воли и смятенного величия; он приходил, принося вместе со свежестью весеннего или зимнего воздуха свежесть только что родившейся в его мозгу мысли, которую он вынашивал, перебирал на все лады, внушал, навязывал тем, кто имел хоть некоторую охоту его слушать. Он говорил стихи своим гортанным голосом, перебивая их естественный ритм, следуя какому-то своему особенному стихосложению; привязывался к словам, подымая при этом руку, словно он измерял их вес и их емкость. Всегда неожиданный, но всегда чужой. Было трудно следить за ходом его мысли и невозможно погружаться вместе с ним в то темное, шевелящееся и земное, что наполняло его душу, излучавшую с такой силой нервную энергию, что становилось страшно. Спорить с ним было бесполезно: он уходил в какие-то леса образов, ссылался на римских императоров, кардиналов, философов или поэтов, ― и в конце концов мы замолкали, убежденные доводами, имевшими большую силу, чем все классические силлогизмы. Фантазия, которая имела способность находить для своих ирреальных идей слишком вещественную форму, логика, которая связывает посылки с выводами лишь ассоциацией идей и форм, возбуждение, которое само себя питает, ― мы узнавали все это, встречая его, слушая или читая. Искусство было его колыбелью и его жизнью.[5]

  — Николай Пунин, «Памяти графа Василия Алексеевича Комаровского», 1914
  •  

Мне рассказывали о знакомстве Ан. с гр. Василием Комаровским. Гр. Комаровский познакомился где-то с Гумилевым и сделал ему визит в доме по Бульварной улице (где жил тогда Гумилев, недавно женившийся). Ан. не было дома. Когда она пришла, Комаровский встал, широко поклонился и, подойдя своей тяжелой походкой, сутулясь, к руке Ан., сказал: «Теперь судьбы русской поэзии в ваших руках». Василий Алексеевич не придавал, естественно, серьезного значения своим словам, он просто хотел быть предельно элегантным. Ан. помнит эту встречу и сказала мне, что очень сконфузилась и что вообще первое время (но недолго) очень стеснялась Комаровского. Позже он написал ей стихи и бывал часто у Гумилевых; не без гордости в свое время рассказывал мне об этом. В одном из приступов безумия он говорил Ан., что она ― русская икона, и он хочет на ней жениться. Тетушка Комаровского (так называемая тетя Люба) побаивалась знакомства Василия Алексеевича с Ан. думая, что он в нее влюбится; она боялась «романа с богемой». Как известно, Комаровский написал роман «До Цусимы», но не печатал его, т. к. «не хотел (его слова) ссориться с династией».[5]

  — Николай Пунин, Дневник, 12 марта 1925
  •  

Еще о Комаровском. Комаровский был очень добрым человеком. Это пронюхали бродяги, которых в Царском Селе было довольно много. К. знал, что они пьяницы и хулиганы, но тем не менее всегда давал им гривенники. Во время его прогулок эти типы караулили его на каждом перекрестке. Все это его конфузило, и он говорил с деланным возмущением: «Эти мерзавцы выбрали меня своим царем».[5]

  — Николай Пунин, Дневник, 25 марта 1925
  •  

Царскоселам, любившим поэзию, в те годы были известны имена земляков-поэтов Валентина Кривича (сына Иннокентия Анненского), Д. Коковцева, графа Комаровского и Н. Гумилёва. Кривич больше за отцовские заслуги считался маститым. Комаровского считали не совсем нормальным (он действительно был серьёзно болен), и к поэзии его особенно серьёзных требований никто не предъявлял.

  — Николай Оцуп, «Н. С. Гумилев», 1926
  •  

Человек грузно подымается и пожимает нам руки. И рекомендуется: ― Комаровский. У него низкий, сиплый голос, какой-то деревянный, без интонаций. И рукопожатие тоже деревянное, как у автомата. Кажется, он ничуть не удивлен встрече.
― Приехали на скамейку посмотреть. Да, да ― та самая. Я здесь часто сижу… когда здоров. Здесь хорошее место, тихое, глухое. Даже и днем редко кто заходит. Недавно гимназист здесь застрелился ― только на другой день нашли. Тихое место…
― На этой скамейке застрелился?
― На этой. Это уже второй случай. Почему-то выбирают все эту. За уединенность, должно быть.
― Как же вам не страшно сидеть здесь по ночам одному? ― вмешиваюсь я в разговор. Комаровский оборачивается ко мне и улыбается. Свет фонаря падает на его лицо. Лицо круглое, «обыкновенное» ― такие бывают немцы-коммерсанты средней руки. Во всю щеку румянец. И что-то деревянное в лице и улыбке.
― Нет, когда я здоров, мне ничего не страшно. Кроме мысли, что болезнь вернется.
Он в течение нашего короткого разговора несколько раз повторяет «моя болезнь», «когда я здоров», «тогда я был болен». Что это за болезнь у этого широкоплечего и краснощекого?
... — Болезнь вернется? — повторяю я машинально конец его фразы.
— Да, — говорит он, — болезнь. Сумасшествие. Вот, Николай Степанович знает. Сейчас у меня «просветление», вот я и гуляю. А вообще я больше в больнице живу.[6]

  — Георгий Ива́нов, «Петербургские зимы», 1928
  •  

Он сидит в глубоком кресле, широко расставив ноги в толстых американских башмаках. Его редкие волосы — аккуратно расчесаны. Круглое румяное лицо — лицо немецкого бюргера, вскормленного бифштексами и пивом. На лице благополучие, сытость. Глаза смотрят ясно и сонно.
...Это совершенно больной человек. Такой больной, что доктора разводят руками — как он еще живет. Его сердце так слабо, что малейшее волнение может стать роковым. От неожиданного шума, от вида крови, от всякого пустяка с Комаровским делается обморок. А с обмороком, нередко, возвращается «то»... Он обречен на скорую смерть — и знает это. Перейти через улицу для него — приключение. Поездка в Петербург — подвиг.
Его единственное страстное желание — побывать в Италии — так же для него неосуществимо, как путешествие на Марс. И он утешается, читая целыми днями путеводители и описания, давно изученные наизусть.[6]

  — Георгий Ива́нов, «Петербургские зимы», 1928
  •  

Его поэзия блистательна и холодна. Должно быть, это самые блистательные и самые «ледяные» русские стихи. «Парнас» Брюсова — перед ним детский лепет. Но, как в голосе и улыбке Комаровского, и в этом блеске что-то деревянное. И что-то неприятно одуряющее, как в этой комнате, слишком натопленной, слишком освещенной, слишком заставленной цветами.
...Мы слушаем стихи, пьём токайское, о чем-то разговариваем. Наконец, прощаемся. Как приятно вдохнуть полной грудью после благовонной духоты этого дома. Духоты и еще чего-то веющего там — среди смирнских ковров и севрских ваз...
Подморозило. Небо посинело перед рассветом. Через полчаса подадут поезд. Ох, — скорее бы в кровать, после бессонной странной ночи.
Это 1914 год, февраль или март. Комаровский говорил о своих планах на осень. Доктора надеются... Если не будет припадка... Поездка в Италию...
Он развернул газету, прочел, что война объявлена, и упал. Сначала думали — обморок. Нет, оказалось, не обморок, а смерть. [6]

  — Георгий Ива́нов, «Петербургские зимы», 1928
  •  

Было это в августе 1921 года, в последний раз, когда я Гумилева видел. Георгий Иванов, не сомневаюсь, помнит этот разговор и мог бы мой рассказ подтвердить: Гумилев пришел и сразу заявил, что он свое отношение к Анненскому пересмотрел, что пора сказать о нем правду, что это второстепенный, неврастенический стихотворец, а истинно великий поэт наших лет, непонятый, неоцененный ― граф Комаровский. Вскоре, через несколько дней, Гумилев был арестован и погиб. Не случись этого, вполне возможно, что он, при своей страсти к литературной стратегии, предпринял бы на Анненского организованный поход, как возможно и то, что вместо Комаровского нашел бы другое «знамя»: Комаровский ― явление далеко не ничтожное, но больное и темное, к роли знаменосца не подходил. Ничего достоверного об этом сказать нельзя.[7]

  — Георгий Адамович, «Судьба Иннокентия Анненского», 1957
  •  

Нет, Брюсов может быть и не лучше… Но был среди символистов поэт действительно необыкновенный ― Комаровский. Имя Комаровского теперь забыто. Человек это был в самом деле чрезвычайно своеобразный, бесспорно даровитый, писавший до своей душевной болезни стихи, на которые нельзя было не обратить внимания. Однако о сравнении с Анненским не может быть по моему и речи.[8]

  — Георгий Адамович, «Анненский и Гумилёв», 1965

О Василии Комаровском в стихах[править]

  •  

Яблоки шлю я тебе на простом нерасписанном блюде.
Дар небогатый прими. После оценишь его.
Разные рядом легли, отражаяся в белой поливе,
И многоцветна игра. Ты погляди и приметь. <...>
А напоследок кладу два антоновских, крепких, зеленых
Кислы? Ну что же ― не ешь. Лучше письмо дочитай
Краски и кисти возьми. На окошко поставив посылку,
Прочь занавеску откинь, солнцу окно отвори.
Чистой бумаге поверь многоцветную тайну природы.
Строго, спокойно смотри. Солнце поможет тебе.[9]

  — Алексей Скалдин, «Яблоки шлю я тебе на простом нерасписанном блюде...» (Гр. Вас. А. Комаровскому), 1912
  •  

Какие странные слова
Принес мне тихий день апреля.
Ты знал, во мне еще жива
Страстная страшная неделя.
Я не слыхала звонов тех,
Что плавали в лазури чистой.
Семь дней звучал то медный смех,
То плач струился серебристый.[10]

  — Анна Ахматова, «Ответ» (Гр<афу> В. А. Комаровскому), 1914

Источники[править]

  1. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 В. Комаровский, Стихотворения. Проза. Письма. Материалы к биографии. — СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2000 г.
  2. ↑ У В. Г. Безобразова <Василия Григорьевича>, прежнего владельца имения «Ракша», было восемь дочерей. (Прим. В. Комаровского.)
  3. ↑ Ракша подарена Имп. Павлом генералу Глазову, командовавшему его гатчинским войском. (Прим. В. Комаровского.)
  4. ↑ Ракша Моршанского уезда Тамбовской губернии, наследное имение Безобразовых, в котором Василий Комаровский провёл детство.
  5. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 Н. Н. Пунин, Дневники. Письма. ― М.: АРТ, 2000 г.
  6. ↑ 1 2 3 Иванов Г. Мемуарная проза. М.: «Захаров», 2001 г. (по изд.: Георгий Иванов. Петербургские зимы. Париж: Книжное дело «La Source» 1928 г.
  7. ↑ Г.В.Адамович. Судьба Иннокентия Анненского. — Париж. «Русская мысль», 5 ноября, 1957 г.
  8. ↑ Г.В.Адамович. Анненский и Гумилёв. — Париж. «Новое русское слово», 2 мая, 1965 г.
  9. ↑ Скалдин А. Д., Стихи. Проза. Статьи. Материалы к биографии. — Санкт-Петербург, «Издательство Ивана Лимбаха», 2004 г.
  10. ↑ А.А. Ахматова. Собрание сочинений в 6 томах. — М.: Эллис Лак, 1998 г.

Ссылки[править]

Источник — https://ru.wikiquote.org/w/index.php?title=Василий_Алексеевич_Комаровский&oldid=399553