Людми́ла Григо́рьевна Ковна́цкая (р. 5 февраля 1941, Ленинград) — советский и российскиймузыковед, доктор искусствоведения, профессор Санкт-Петербургской консерватории, президент российской секции Международного союза музыковедов, заслуженный деятель искусств Российской Федерации, обладатель литературной премии имени Беляева за 2002 год.
Ученица и наследница профессора Друскина, Людмила Ковнацкая — один из старейших авторитетов российского музыковедения.
...«метод» и «школа» И.С.Баха – в узком и широком смысле понятий – охватывают массивный слой европейской (немецкой) культуры, насыщенный именами и трудами, о которых просвещённым музыкантам желательно было бы знать. Что же касается «фуги», то вряд ли нужно в профессиональном кругу обосновывать внимание к жанровому и композиционному феномену, столь живучему и, похоже, вечно актуальному в композиторском творчестве. [1]:41
— «Восьмые баховские чтения»
Всему миру известно, что баховедение является одной из самых мощных ветвей общего древа музыкознания. Накопленные богатства источниковедческих, текстологических, культурологических и методологических трудов огромны. Их освоение не может быть частичным – здесь востребована вся жизнь.[1]:42
— «Восьмые баховские чтения»
Мы же, в Петербургской консерватории имеем de facto многолетне работающий – работающий плодотворно и современно! – Баховедческий научно-исследовательский и педагогический центр. Здесь молодым помогают стать на ноги, освоиться в мире выбранной профессии, опробовать многообразные научные подходы к материалу, познать и почувствовать специфику историко-культурного феномена старинной музыки, ставшей важной гранью современной духовной жизни и художественного творчества...[1]:42-43
— «Восьмые баховские чтения»
В 1899 году немецкие музыковеды Оскар Флейшер и Макс Зейферт основали Международное музыкальное общество (Internationale Musikgesellschaft). Общество было призвано содействовать музыкальным контактам между разными странами мира. С началом Первой мировой войны (1914) деятельность Общества фактически прекратилась. [2]:19
Президентом Общества обычно избирается видный учёный, внесший солидный вклад в музыкальную науку. Первым президентом Общества был избран крупный музыковед-медиевист Петер Вагнер. В разные годы президентами IMS были, например, Кнуд Йеппесен, историк и теоретик полифонического искусства; Владимир Фёдоров, музыковед-текстолог и археограф; Людвиг Финшер – специалист по венской классической школе (его любимый жанр – струнный квартет, который он изучал и в социологическом аспекте), а также – по старинной музыке и раннему романтизму, учёный, внесший существенный вклад в баховедение и вагнероведение; Курт фон Фишер – специалист в области музыкального искусства Ренессанса, изучавший музыкальную культуру итальянскую и чешскую, крупнейший теоретик, разработавший теорию вариационной формы в музыке XVIII и XIX веков; Стэнли Сэди – главный редактор двух последних переизданий Энциклопедического словаря Гроува (с сопутствующими выпусками Оперной энциклопедии и т.п.), специалист по музыке XVII – XVIII веков. Последние пять лет Президентом IMS был Ласло Шомфаи, глава крупнейшего научного центра, Барток-Архива при Национальной академии Наук Венгрии.[2]:120
Это трёхтомник о Шостаковиче в его молодые годы. Поразительный мальчик! Сейчас, в моём возрасте и при моём знании его музыки, его юношеских писем, документов, окружения, я смотрю на него другими глазами, острей понимаю смысл его музыки и жизнеповедение.[3]
— «Л.Ковнацкая. Портрет»
Начни мы сейчас вспоминать М.С.<Друскина>, мы все говорили бы примерно одной и той же тональности, со сходным чувством абсолютной невосполнимости этой личной утраты для каждого из нас - общение с М.С. упрочивало «жизненный стержень» (он любил это слово «стержень» применительно к характеру, к личности). Мы испытываем чувство невосполнимости этой утраты для всех нас, нашего профессионального сообщества, потому что М.С. стал и профессиональным, и моральным авторитетом, каким было неимоверно сложно быть в условиях жёсткого идеологического давления тоталитарного режима и цепкого цензурного контроля. [4]:7
Мы все говорили о М.С. как об учёном, педагоге и Учителе, которым необыкновенно гордились и гордятся его ученики, кто вплоть до своей старости счастлив сказать о себе: «Я – ученик М.С.Друскина». Мы признавались бы в том, что М.С. не подавлял, но воспламенял ученика и собеседника, высвобождал некие скрытые возможности – во время и после общения с Учителем мы становились ярче, убедительней, талантливее. [4]:8
— «Слово о Друскине»
М.С., чьё чувство собственного достоинства не могло оставаться незамеченным, был предельно к себе требователен и критичен. Будучи до мозга костей русским интеллигентом, он не просто обладал, но страдал рефлексией. Он часто ревизовал свою жизнь и не желал прощать себе решительно ничего. Его нравственные оценки были твёрдыми, несгибаемыми в отношении себя, решения, которые приходили в результате подчас мучительных размышлений – о себе или о других – безвозвратными. [4]:10
— «Слово о Друскине»
Он разглядывал свои школьные годы в гимназии Лентовской, где учились его старший братЯков Семёнович, которого мы знаем как выдающегося философа-экзистенциалиста, и его сестра Лидия Семёновна, физик-экспериментатор и издатель трудов старшего брата, видная участница нынешних литературоведческих дискуссий об обэриутах-чинарях. М.С. говорил об огромной роли в своей жизни школьного педагога по литературе Георга, которого также любил вспоминать соученик М.С. – Дмитрий Сергеевич Лихачёв. Из одноклассников с ним дружнее всех был Александр (Шурка) Введенский, будущий поэт, который привёл за собой в дом Друскиных писателя и философа Леонида Липавского (псевдоним – Савельев) и Даниила Ивановича Хармса, чей архив в блокаду спас и сохранил Яков Семёнович.[4]:10
— «Слово о Друскине»
М.С. глубоко интересовала легальная сторона жизни интеллектуала, который не подвергался физическим репрессиям, но жил под гнётом духовных репрессий. Сейчас мы называем подобную жизнь внутренней эмиграцией.
«Не высказывать того, что думаешь, – это всё равно, что ходить с вспученным животом». — Так сказал один древний японский мудрец (прочёл у Кэнко-хоси). Десятилетиями ходил «со вспученным животом»...[4]:11
— «Слово о Друскине»
Вне всякого сомнения, главным делом М.С. было человековедение. Именно так – в шутку и всерьёз – говорил он. Наверное, поэтому такими «живыми» предстают на страницах его книг и статей Шёнберг и Эйслер, Брамс, Бах и Стравинский...[4]:13
— «Слово о Друскине»
Для Орлова музыкознание было родом литературы, и потому читающий его тексты испытывал в процессе постижения его мыслей огромное удовольствие.
Наблюдая всё возрастающую популярность Орлова в профессиональной среде, Друскин убеждал его заняться педагогикой в консерватории и предпринимал для этого шаги, желая словно из рук в руки передать ему своё дело. И хотя были достигнуты устные договорённости с директором консерватории П.А.Серебряковым, всё же усилия М.С. ничем не увенчались (похоже, и Орлова педагогика к себе не манила).[5]:68
Тяготея к масштабным идеям, к философской и эстетической проблематике, Орлов работает в областях, где неминуемо становится – на новом отрезке эволюции отечественного музыкознания – первооткрывателем: это – проблемы восприятия музыки, её семантики, социологии. К 70-м годам такое наклонение интересов ведёт Орлова в сторону философии музыки. Исследование феномена времени и пространства музыки поглотило его. От пишет фундаментальную работу «Время и пространство музыки» <...> Содержание труда входит в непримиримый конфликт с догмами идеологизированного советского музыковедения. В издательстве набор этой книги был рассыпан, и это обстоятельство помогло Орлову решиться на трудный шаг – эмиграцию. [5]:68
— «Генрих Александрович Орлов»
Отношения Орлова и Друскина были исключительно близкими, хотя и не были лёгкими, нередко становились крайне сложными (характеры обоих трудные), едва ли не на грани разрыва. Однако упорству и упрямству младшего спасительно противостояла мудрость старшего. Их отношения захватывали, прежде всего, интенсивностью общения. Оно проявлялось и в дискуссиях-схватках, будораживших сознание каждого из них, но также и в том, что стояло за словами. Игровой дух соревнования в их разговорах ощущался так же сильно, как искание истины. [5]:69
— «Генрих Александрович Орлов»
Я любила Кабинет <фонотеку Консерватории> ещё за то, что он был местом, где готовилась самая лучшая часть семинаров и лекций — звучащая музыка. Возможность выбрать произведение, фрагменты, исполнение, которое хотелось услышать именно сегодня, предвкушение особого переживания, желание открыть студентам незнакомые сочинения, пробудить в них чувство причастности гениальной музыке и исполнению — вот что меня, действительно, больше всего волновало. Те несколько минут, когда в ходе лекций звучала музыка, были центральными, самыми важными в моих занятиях, и обычно лекцию строила так, чтобы мгновения звучащей музыки стали её кульминацией. В эпоху, когда домашние фонотеки были редкостью, консерваторский Кабинет звукозаписи с его изумительной коллекцией старинной, классической, современной музыки нас избаловал. Здесь воспитывался вкус, здесь шлифовались художественные критерии. [6]
— «Счастливые воспоминания»
Хотя Ханон объявляет Сати и Скрябина своими учителями, его привлекает вовсе не музыка этих композиторов, но их склонность к смысловым параллелям – и кое-кто мог бы сказать, – даже подчинению своей музыки идее. Если верить Ханону, композитор должен быть идеологом во всём том, что касается музыкального материала. При помощи элементов игры (семантической и фонетической), парадокса, абсурда и даже бреда (словесных перевёртышей и выдумок, псевдо-цитат и вывертов наподобие лимериков) Ханон вызывает у слушателя эстетическое наслаждение или протест.
На самом деле рояль этот принадлежал Якову Семёновичу <Друскину>, и когда Яков Семёнович свою пианистическую карьеру закончил, а публичной <карьеры> у него фактически не было, то есть, была, но публикой её был Даниил Иванович Хармс, который сидел рядом с этим роялем, или (как говорил Михаил Семёнович) Шурка Введенский, с которым он в школе сидел за одной партой. <...> Вот это была публика. Рояль принадлежал Якову Семёновичу, а следовательно, всему этому кругу: Хармсу, Введенскому, прежде всего, Липавскому тоже, и этот рояль был в их распоряжении.
— из лекции «Бах. Хармс. Почему?»
...по воскресеньям к Михаилу Семёновичу <Друскину> приезжали обедать Яков (брат) и сестра Лидия. И о чём бы они ни разговаривали, Яков Семёнович не мог не разговаривать о Хармсе, Введенском, об этих друзьях, просто это было неизбежно, он всё время о них разговаривал. И на следующий день обычно из консерватории с книгами прибегала я (я была его ассистентом, Михаила Семёновича), и он, человек одинокий, должен был тоже кому-то что-то рассказать, и он мне перерассказывал это всё. Поэтому, вольно или невольно, я так много слышала о Данииле Ивановиче, и о том, что Яков Семёнов рассказывает про Даниила Ивановича, когда ещё дневники Якова не были изданы, <...> а вот это всё перемалывалось, перемалывалось, переходило из рук в руки... и так далее.
— из лекции «Бах. Хармс. Почему?»
Этот небольшой чемоданчик <с записными книжками Хармса>, который сейчас находится в распоряжении тех, кто собирается открывать музей Хармса, он после смерти Лидии Семёновны долгое время находился у меня в доме и одиноко толпился среди вещей, абсолютно к нему не подходящих никак...
<В консерваторию я пришла> по призванию, но первые впечатления были сильно омрачены: меня не приняли. Я чувствовала себя убитой или по меньшей мере униженной — всё лето после экзаменов пряталась от знакомых. Было ясно, в чём дело. К этому моменту мы привыкли подсчитывать, сколько нас, носителей «пятого пункта», в коллективе.[3]
— «Л.Ковнацкая. Портрет»
Потом меня из милости взяли на заочное отделение. Каждую неделю я четыре дня проводила в Ленинграде, свободно посещая занятия, а на три дня ездила в БоровичиНовгородской области работать в музыкальной школе. Составы довоенные, без электричества, в Малой Вишере — долгая стоянка, вагоны заполняли амнистированные уголовники, по ночам рассказывали друг другу о преступлениях (как в «Записках из Мёртвого дома» Достоевского), не хулиганили, но матерились от души. Иногда просили меня поиграть на баяне. Так я ездила полтора года.[3]
— «Л.Ковнацкая. Портрет»
Я <музыковедом> стала уже после студенческих лет — в аспирантуре, в классе профессора Михаила Семёновича Друскина, автора десятков уникальных книг. Как только я попала в поле его влияния, переоценила абсолютно всё. Ощутила своего рода прозрение.[3]
— «Л.Ковнацкая. Портрет»
Я была хорошей пианисткой, с широкой ладонью, учителя с видимым удовольствием мяли мою руку. Поступила в класс органа Исайи Браудо, играла в концертах.[3]
— «Л.Ковнацкая. Портрет»
В маминой семье из четырёх девочек музыке учили одну (не хватало денег), и счастливицей была не она. Зато мама простаивала рядом с пианино едва ли не все уроки сестры. В итоге она виртуозно играла на рояле. Не случайно её вовлекли в занятия спортивных групп на Зимнем стадионе, где мама по вечерам, после работы лаборантом в Институте полупроводников, часами импровизировала. После филармонических концертов она по слуху легко подбирала песни Шуберта, пьесы Шопена, при этом едва знала ноты.[3]
— «Л.Ковнацкая. Портрет»
В студенческие годы (начало 60-х) мне редко приходилось бывать в Кабинете звукозаписи: тогда мы, в основном, играли в четыре руки — и по четырехручным переложениям, и по партитурам. Приходили в Кабинет слушать современную западную музыку. В аспирантские же годы (конец 60-х), когда начала преподавать, стала завсегдатаем Кабинета звукозаписи, потому что взяла за правило на каждой лекции и на каждом семинаре давать студентам музыку в её реальном, партитурном звучании и высокохудожественном исполнении. [6]
— «Счастливые воспоминания»
Работала я тогда по 6 — 8 часов в день, была ассистентом М.С.Друскина на композиторском факультете, заменяла заболевших старших коллег и читала лекции едва ли не на всех исполнительских факультетах — как тогда говорили, «от Адама до Адана». В перерывах между «парами» забегала в Кабинет, чтобы приготовить материал для следующей лекции.[6]
— «Счастливые воспоминания»
Я испытываю особый пиетет к дару сочинительства. Не только музыки, но её — в особенности! [3]
— «Л.Ковнацкая. Портрет»
Я преподаю с конца 1960-х. Изменились приоритеты и тонус музыковедческой жизни. Ведь музыковеды — не хоровики или оркестранты, не люди коллективного сознания. Бытие музыковеда — атомарное. В этом серьёзная психологическая сложность. Наше музыковедческое консерваторское образование, сильное традиционной академической составляющей, плохо поддаётся модернизации. Часто музыковед не подготовлен Консерваторией к жизни в современном мире.[3]
.jpg)
Статья в Википедии