Пропавший без вести (Кафка)

«Пропавший без вести» (нем. Der Verschollene) — название первого неоконченного романа Франца Кафки, над которым он работал в 1913-14 годах. Первая глава была издана отдельно как рассказ «Кочегар». Опубликован посмертно Максом Бродом в 1927 году, давшим ему заглавие «Америка».

Цитаты

… многообразное и дикое месиво шумов, пыли и запахов, и всё это было охвачено и пронизано нестерпимо ярким светом, который, отражаясь от плоскостей и дробясь на гранях, рассыпаясь и сливаясь вновь, был ощутим обескураженным оком как нечто столь телесное, что казалось, будто над этой улицей, по всей её площади, ежесекундно вдребезги разбивают огромный лист стекла. — глава 2

… wildere Mischung von Lärm, Staub und Gerüchen erhob, und alles dieses wurde erfaßt und durchdrungen von einem mächtigen Licht, das immer wieder von der Menge der Gegenstände verstreut, fortgetragen und wieder eifrig herbeigebracht wurde und das dem betörten Auge so körperlich erschien, als werde über dieser Straße eine alles bedeckende Glasscheibe jeden Augenblick immer wieder mit aller Kraft zerschlagen.

	Дым от сигары господина Грина <…> расползался по зале и как бы разносил присутствие Грина даже в такие уголки и ниши, куда сам он ни за что не смог бы протиснуться. — глава 3
	Der Rauch aus Herrn Greens Zigarre <…> verbreitete sich in dem Saal und trug Greens Einfluß auch in Winkel und Nischen, die er persönlich niemals betreten würde.

	— Очень мило, — произнесла наконец Клара, но Карл понимал: мир ещё не изобрел формулу вежливости, чтобы благодарить за такую безобразную игру. — глава 3
	»Ganz schön«, sagte Klara, aber es gab keine Höflichkeitsformel, die Karl nach diesem Spiel hätte schmeicheln können.

	… странным звукам, издаваемым присосавшимся к бутылке Робинсоном: жидкость сперва тихо булькала в горле, потом как бы с присвистом вырывалась обратно и лишь после этого с утробным урчанием устремлялась внутрь, как в воронку. — глава 4
	… eigentümliche Geräusch, das Robinson beim Trinken hervorbrachte, da ihm die Flüssigkeit zuerst weit in die Gurgel eindrang, dann aber mit einer Art Pfeifen wieder zurückschnellte, um erst dann in großem Erguß in die Tiefe zu rollen.

	… весьма узком кительке, который то и дело подбивал своего обладателя на робкие попытки дыхательных упражнений, дабы убедиться, что он ещё способен дышать. — глава 5
	… sehr beengenden Jäckchen, das immer wieder zu Atemübungen verlockte, da man sehen wollte, ob das Atmen noch immer möglich war.

— Отпустите же его, не понимаю, какая вам радость его мучить! И она даже схватила швейцара за руку. — Приказ, милая барышня, приказ! — ответил тот, свободной рукой дружески притягивая её к себе, другой же рукой тем сильнее стискивая Карла, словно не просто хотел причинить ему боль, а имел на его плечо, ставшее теперь его законной добычей, какие-то особые виды, далеко ещё не достигнутые. — глава 6

»Lassen Sie ihn los; was kann es Ihnen denn für ein Vergnügen machen, ihn zu quälen!« Und sie griff sogar nach des Oberportiers Hand. »Befehl, kleines Fräulein, Befehl«, sagte der Oberportier und zog mit der freien Hand Therese freundlich an sich, während er mit der anderen Karl nun sogar angestrengt drückte, als wolle er ihm nicht nur Schmerzen machen, sondern als habe er mit diesem in seinem Besitz befindlichen Arm ein besonderes Ziel, das noch lange nicht erreicht sei.

— Завтра в нашем округе выбирают судью, и вон тот, которого несут, кандидат. <…> кандидат не умолкал ни на секунду. Его носильщик, огромный и только ему одному подчинявшийся детина, после каждых нескольких фраз слегка поворачивался на месте, как бы равномерно распределяя содержание речи среди всех столпившихся. Кандидат же, с трудом сохраняя равновесие при каждом таком повороте и скрючившись как наездник в седле, резко выбрасывал над головой то одну, свободную, руку, то другую, с цилиндром, стараясь придать своей речи максимально возможную убедительность. Но время от времени, с почти безупречной регулярностью, его будто пронзало током, — он весь вскидывался и, обнимая руками воздух, обращался уже не к какой-то группе в отдельности, а ко всем собравшимся, включая и местных жителей вплоть до самых последних этажей, хотя было совершенно ясно, что даже на нижних этажах его никто не слышит, и более того — никто не хочет слушать и с удовольствием бы не слушал, будь такая возможность, — ибо теперь в каждом окне и на каждом балконе уже нашелся по меньшей мере один свой громогласный оратор. <…> носильщик, уже порядком взмыленный; с кандидатом на плечах он спешно пробирался сквозь толпу по проходу, который прокладывала для него группа помощников. Едва добравшись до входа в ресторан и снова очутившись в кольце автомобильных фар, на сей раз, правда, наставленных на него почти в упор, кандидат немедленно начал новую речь. Но теперь все шло куда тяжелей, чем раньше, носильщику, стиснутому со всех сторон, было уже не до поворотов, а толпа все напирала. Ближайшие сторонники кандидата, стремившиеся прежде всеми возможными средствами усилить эффект его речи, теперь помышляли лишь об одном — как бы от него не отбиться; человек двадцать из них вцепились в носильщика и держались за него изо всех сил. Но даже этот богатырь не мог уже и шага ступить по своей воле, а уж о том, чтобы как-то повлиять на толпу, подчинить её каким-то своим маневрам — двинуться вперед, уклониться, отступить, — нечего было и думать. Толпа бурлила водоворотами, люди наваливались друг на друга, всех куда-то несло, армия противников кандидата, похоже, за счет новоприбывших сильно увеличилась, носильщик какое-то время ещё стойко держался подле ресторана, но потом, судя по всему, прекратил сопротивление и вверил себя людскому потоку, который бросал его, как щепку, из стороны в сторону, кандидат у него на плечах по-прежнему говорил без умолку, но было не вполне ясно, излагает ли он свою предвыборную программу или просто зовёт на помощь; к тому же, насколько можно было понять, у него обнаружился соперник, и даже не один, ибо то тут, то там в беспорядочных вспышках света над толпой вдруг появлялась фигура то одного, то другого оратора, — бледный, со вскинутым кулаком, он произносил свою речь, сопровождаемую бурными возгласами одобрения. — глава 7

»Es wird morgen ein Richter in unserem Bezirk gewählt und der, den sie unten tragen, ist ein Kandidat.« <…> Kandidat nicht vom Reden ab. Sein Träger, der riesige, nur ihm dienende Mann, machte immer nach einigen Sätzen eine kleine Drehung, um die Rede allen Teilen der Menge zukommen zu lassen. Der Kandidat hielt sich meist ganz zusammengekrümmt und versuchte mit ruckweisen Bewegungen der einen freien Hand und des Zylinders in der anderen seinen Worten möglichste Eindringlichkeit zu geben. Manchmal aber, in fast regelmäßigen Zwischenräumen, durchfuhr es ihn, er erhob sich mit ausgebreiteten Armen, er redete nicht mehr eine Gruppe, sondern die Gesamtheit an, er sprach zu den Bewohnern der Häuser bis zu den höchsten Stockwerken hinauf, und doch war es vollkommen klar, daß ihn schon in den untersten Stockwerken niemand hören konnte; ja, daß ihm auch, wenn die Möglichkeit gewesen wäre, niemand hätte zuhören wollen, denn jedes Fenster und jeder Balkon war doch zumindest von einem schreienden Redner besetzt. <…> ein wenig abgeirrten Träger mit dem Kandidaten durch einen von Anhängern gebahnten Weg eiligst herbeikommen. Kaum war er bei der Gasthaustüre, begann der Kandidat im Schein der nun im engen Kreis um ihn gehaltenen Automobillaternen seine neue Rede. Aber nun war alles viel schwieriger als früher, der Träger hatte nicht die geringste Bewegungsfreiheit mehr, das Gedränge war zu groß. Die nächsten Anhänger, die früher mit allen möglichen Mitteln die Wirkung der Reden des Kandidaten zu verstärken versucht hatten, hatten nun Mühe, sich in seiner Nähe zu erhalten, wohl zwanzig hielten sich mit aller Anstrengung am Träger fest. Aber selbst dieser starke Mann konnte keinen Schritt nach seinem Willen mehr machen, an eine Einflußnahme auf die Menge durch bestimmte Wendungen oder durch passendes Vorrücken oder Zurückweichen war nicht mehr zu denken. Die Menge flutete ohne Plan, einer lag am anderen, keiner stand mehr aufrecht, die Gegner schienen sich durch neues Publikum sehr vermehrt zu haben, der Träger hatte sich lange in der Nähe der Gasthaustüre gehalten, nun aber ließ er sich, scheinbar ohne Widerstand, die Gasse auf— und abwärts treiben, der Kandidat redete immerfort, aber es war nicht mehr ganz klar, ob er sein Programm auseinanderlegte oder um Hilfe rief; wenn nicht alles täuschte, hatte sich auch ein Gegenkandidat eingefunden, oder gar mehrere, denn hie und da sah man in irgendeinem plötzlich aufflammenden Licht einen von der Menge emporgehobenen Mann mit bleichem Gesicht und geballten Fäusten eine von vielstimmigen Rufen begrüßte Rede halten.

— Да ты просто артист! — восхитилась Фанни, когда Карл протянул ей трубу. — Просись в трубачи. — А мужчин тоже принимают? — спросил Карл. — Конечно, — ответила Фанни. — Мы трубим два часа, а потом нас сменяют мужчины, переодетые чертями. Половина трубит, половина барабанит. Очень красиво, да и вообще тут все оформлено шикарно. Посмотри на наши платья — разве не красиво? А эти крылья? — Она оглядела себя. — Ты думаешь, — спросил Карл, — мне тоже ещё достанется место? — А как же! — воскликнула Фанни. — Ведь это самый большой театр в мире. Как удачно сошлось, что мы снова будем вместе! Правда, ещё неизвестно, какую работу ты получишь. Может выйти и так, что работать будем вроде бы в одной фирме, а видеться не сможем. — Неужто там всё такое огромное? — изумился Карл. — Это самый большой театр в мире, — повторила Фанни. — Я, правда, сама ещё не видела, но некоторые из наших сотрудниц уже побывали в Оклахоме и говорят, что театр почти не имеет границ. — Но охотников что-то не много, — заметил Карл, указывая на парней и мужчину с семьей. — Верно, — согласилась Фанни. — Но ты не забывай: мы набираем людей по всем городам, наша рекламная труппа постоянно переезжает с места на место, и таких трупп у нас ещё много. — А разве театр ещё не открылся? — спросил Карл. — Что ты! Это очень старый театр, но он постоянно расширяется. — Удивляюсь, — сказал Карл, — почему люди не валят к вам толпами. — Да, — подтвердила Фанни, — мне самой странно. — Может, — предположил Карл, — вся эта кутерьма с чертями и ангелами не столько привлекает народ, сколько отпугивает? — Ишь ты какой умный, — сказала Фанни. — Хотя, возможно, ты и прав. Скажи об этом нашему директору, вдруг он твоим советом воспользуется. — А где он? — спросил Карл. — На ипподроме, — кивнула Фанни, — на судейской трибуне. — Этого я тоже понять не могу, — продолжал удивляться Карл. — Почему вы набираете людей именно на ипподроме? — Понимаешь, — объяснила Фанни, — мы везде принимаем максимальные подготовительные меры к максимальному скоплению людей. Ну а на ипподроме места много. И во всех городах, там, где обычно принимаются ставки на скачки, мы оборудовали свои приёмные канцелярии. Говорят, у нас двести таких канцелярий… — фрагмент второй

»Du bist ja ein Künstler«, sagte Fanny, als Karl ihr die Trompete wieder reichte. »Laß dich als Trompeter aufnehmen.« »Werden denn auch Männer aufgenommen?« fragte Karl. »Ja«, sagte Fanny, »wir blasen zwei Stunden lang. Dann werden wir von Männern, die als Teufel angezogen sind, abgelöst. Die Hälfte bläst, die Hälfte trommelt. Es ist sehr schön, wie überhaupt die ganze Ausstattung sehr kostbar ist. Ist nicht auch unser Kleid sehr schön? und die Flügel?« Sie sah an sich hinab. »Glaubst du«, fragte Karl, »daß auch ich noch eine Stelle bekommen werde?« »Ganz bestimmt«, sagte Fanny, »es ist ja das größte Theater der Welt. Wie gut es sich trifft, daß wir wieder beisammen sein werden. Allerdings kommt es darauf an, welche Stelle du bekommst. Es wäre nämlich auch möglich, daß wir, auch wenn wir beide hier angestellt sind, uns doch gar nicht sähen.« »Ist denn das Ganze wirklich so groß?« fragte Karl. »Es ist das größte Theater der Welt«, sagte Fanny nochmals, »ich habe es allerdings selbst noch nicht gesehen, aber manche meiner Kolleginnen, die schon in Oklahoma waren, sagen, es sei fast grenzenlos.« »Es melden sich aber wenig Leute«, sagte Karl und zeigte hinunter auf die Burschen und die kleine Familie. »Das ist wahr«, sagte Fanny. »Bedenke aber, daß wir in allen Städten Leute aufnehmen, daß unsere Werbetruppe immerfort reist und daß es noch viele solcher Truppen gibt.« »Ist denn das Theater noch nicht eröffnet?« fragte Karl. »O ja«, sagte Fanny, »es ist ein altes Theater, aber es wird immerfort vergrößert.« »Ich wundere mich«, sagte Karl, »daß sich nicht mehr Leute dazu drängen.« »Ja«, sagte Fanny, »es ist merkwürdig.« »Vielleicht«, sagte Karl, »schreckt dieser Aufwand an Engeln und Teufeln mehr ab, als er anzieht.« »Wie du das herausfinden kannst«, sagte Fanny. »Es ist aber möglich. Sag es unserem Führer, vielleicht kannst du ihm dadurch nützen.« »Wo ist er?« fragte Karl. »In der Rennbahn«, sagte Fanny, »auf der Schiedsrichtertribüne.« »Auch das wundert mich«, sagte Karl, »warum geschieht denn die Aufnahme auf der Rennbahn?« »Ja«, sagte Fanny, »wir machen überall die größten Vorbereitungen für den größten Andrang. Auf der Rennbahn ist eben viel Platz. Und in allen Ständen, wo sonst die Wetten abgeschlossen werden, sind die Aufnahmekanzleien eingerichtet. Es sollen zweihundert verschiedene Kanzleien sein.«

Перевод

М. Л. Рудницкий, 1994

О романе

• см. Вальтер Беньямин, «Франц Кафка», 1934

Головокружительно огромны не только отель «Оксиденталь», не только загородная вилла коммерсанта Поллундера, но и немецкий пароход, доставивший мальчика в Нью-Йорк. И потом, что же это за вилла дельца с Уолл-стрит, если в ней нет электричества, царит непроглядная тьма и по бесконечным коридорам бродит со свечой старый, сгорбленный, очень преданный и очень «европейский» слуга? Вилла Поллундера, как и пароход (и там, и здесь Карл заблудился), — символ безвыходности жизненных лабиринтов, метафора безнадежности человеческой судьбы. А отель «Оксиденталь»? Это всего лишь провинциальная гостиница, но стороннего наблюдателя сразу же поражает «чудовищная иерархия» её администрации. «Высшие органы» управления теряются в заоблачных высях, а простым смертным, вроде Карла, являют свой лик должностные лица не значительнее оберкельнёра (но и те уже безмерно могущественны!). По своей бессмысленной и, разумеется, совершенно нерентабельной бюрократической структуре всё это очень похоже на судебные присутствия «Процесса» или канцелярии «Замка» — романов, действие которых развёртывается везде и нигде. Америка у Кафки <…> — не более как экзотически-стилизованный и, следовательно, абстрагированный социальный фон, на котором писатель строит свои универсально-трагические мифы. Этот фон ещё не так абстрактен и не так мрачен, как в «Процессе» или «Замке». Но он уже с достаточной определённостью выражает «всеобщую» порочность мира. <…> Работая над «Америкой», Кафка ещё верил в человека. Это не была настоящая, прочная вера, ибо она не оставляла никакой реальной надежды на победу. Но вера была, и она озаряла светом всю книгу.

— Дмитрий Затонский, «Франц Кафка и проблемы модернизма», 1972 (2-е изд.)

	«Америка» — это нечто вроде кафковской утопии. И как и во всякой утопии, её действию следует разыгрываться в стране если не вымышленной, то по крайней мере малоизвестной. Чтобы мыслимо было поверить в возможность счастливого финала.
	— Дмитрий Затонский, 1989

	Кафка вошёл в свой первый «сюр-реальный» мир (в своё первое «слияние реальности и сна») через постоялый двор Сервантеса, через ворота водевиля. — о первой главе; «Беседа об искусстве композиции» с К. Сальмоном (1979—85)
	— Милан Кундера, «Искусство романа», 1986

	Для инженера весьма жалкое утешение — сознавать, что его история комична. Он замкнут в шутке своей собственной жизни, как рыбка в аквариуме; сам он отнюдь не считает это забавным. В самом деле, шутка смешна лишь для тех, кто находится перед аквариумом;.. — «Где-то там позади»
	— Милан Кундера, там же

Франц Кафка

	Роман так велик, как будто я размахнулся писать по всему небу (такому же бесцветному и неясному, как сегодня) и, начав писать первую же фразу, тут же запутался.
	Der Roman ist so groß, wie über den ganzen Himmel hin entworfen (auch so farblos und unbestimmt wie heute) und ich verfitze mich beim ersten Satz, den ich schreiben will.
	— письмо Максу Броду, 10 июля 1912

	Россман и К., невинный и виновный, в конечном счёте оба равно наказаны смертью, невинный — более лёгкой рукой, он скорее устранён, нежели убит.
	Roßmann und K., der Schuldlose und der Schuldige, schließlich beide unterschiedslos strafweise umgebracht, der Schuldlose mit leichterer Hand, mehr zur Seite geschoben als niedergeschlagen.
	— Дневник, 30 сентября 1915

	«Копперфилд» Диккенса («Кочегар» — прямое подражание Диккенсу; в ещё большей степени — задуманный роман). История с чемоданом, осчастливливающий и очаровывающий, грязные работы, возлюбленная в поместье, грязные дома и др., но прежде всего манера. Моим намерением было, как я теперь вижу, написать диккенсовский роман, но обогащённый более резкими осветителями, которые я позаимствовал бы у времени, и более слабыми, которые я извлёк бы из себя. Диккенсовское богатство и могучий, неудержимый поток повествования, но при этом — места ужасающе вялые, где он утомлённо лишь помешивает уже сделанное. Впечатление варварства производит бессмысленное целое, — варварства, которого я, правда, избежал благодаря собственной слабости и наученный своим эпигонством.
	Dickens Copperfield ("Der Heizer" glatte Dickensnachahmung, noch mehr der geplante Roman. Koffergeschichte, der Beglückende und Bezaubernde, die niedrigen Arbeiten, die Geliebte auf dem Landgut die schmutzigen Häuser u. a. vor allem aber die Methode. Meine Absicht war wie ich jetzt sehe einen Dickensroman zu schreiben, nur bereichert um die schärferen Lichter, die ich der Zeit entnommen und die mattern, die ich aus mir selbst aufgesteckt hätte. Dickens' Reichtum und bedenkenloses mächtiges Hinströmen, aber infolgedessen Stellen grauenhafter Kraftlosigkeit, wo er müde nur das bereits Erreichte durcheinanderrührt. Barbarisch der Eindruck des unsinnigen Ganzen, ein Barbarentum, das allerdings ich dank meiner Schwäche und belehrt durch mein Epigonentum vermieden habe.
	— Дневник, 8 октября 1917

Если бы мне хватило силы выполнить своё сокровенное желание, я смял бы все до сих пор написанные листы этого романа и вышвырнул бы их в окно.