Дороженька (Солженицын)

«Доро́женька» — поэма (повесть в стихах) Александра Солженицына, сочинённая устно в 1947—1952 годах во время пребывания в тюрьме и лагере. Имеет автобиографический характер и охватывает период с 1930-х годов (студенческие годы автора) по 1945 (война и арест). Впервые опубликована в 1999 году.

Цитаты

Чернеют вышки очерком знакомым. От вышки к вышке день сочится над державою. От зоны к зоне звонами подъёмов Задолго до́ свету ликуют рельсы ржавые. <…> Во тьме толкаемся, скользим, спешим к себе в загон, Бригадами суровыми Врываемся в столовую, Где доходягу, лижущего миски, Казнит презреньем лагерный закон. Глотаешь жадно щи, не видя где ты, с кем ты, — А через стол, в пару, над глиняной посудой, То обнищалое лицо интеллигента, То дистрофией обезволенная удаль. — Зарождение

И напишут в книгах, и расскажут в школах, Как бойцы стальные выбили врага За Днепра священные брега, Сев на башни танков, промеж пуль весёлых, «Агитатора блокнот» сжимая, как сокровище, ДОТы затыкаючи то мякотью, то грудью, — И никто не бился лбом о Малые Козловичи, И никто не гнил, покинутый за Друтью… — глава шестая

Глава первая. Мальчики с луны

«…Я за землю, парень, да за волю, Да за эту грёбаную власть Шёл на Колчака… Землю дали — тёр, дурак, мозоли, А они меня — ша-расть В кулака! Да кого ж она, земля, не богати́т, Если только вкалывать здоров? Государство! Что́ ему претит, Если у крестьян да по три пары лошадёв?»

«А что, сейчас бы к Самому Молодой, второй явись бы Ленин, — Он бы — не попал в тюрьму?..» — по словам Л. Д. Троцкого («Сверх-Борджиа в Кремле», 1940), ещё в 1926 г. Н. К. Крупская говорила: «Если б Володя был жив, он сидел бы сейчас в тюрьме»

Глава вторая. Медовый месяц

Не могу, не додумавши, отложить Годы царствования Петра. Всё понятно — прогресс! А сидит во мне ересь: Всю страну на дыбы — по какому праву? Запишу! Назову его — «шведский тезис», Оправдала ли цену свою Полтава? Двести лет всё победы, победы, победы, От разора к разору, к войне от войны, — А разбитые нами на Ворксле шведы Разжирели, как каплуны. Рок зловещий российские полчища водит. Славы мало! Земли недостало! — Да… Видно, слово «победа» не зря происходит От слова «беда».

…Образ к образу рядом затенчивым, Местом меркнущим, местом ярким, То я вижу тебя на балу студенческом, То в измученном зноем вечернем парке. Не Печорина — духов сомнения едких, Подмело их при сталинских пятилетках. Их приносное семя и раньше-то плавало, Не ныряя по омутам русской реки. А коряги в ней — мы, убеждённости дьяволы, — Духоборы, самосжигатели, Бунтари, проповедники, отлучатели, Просветители, вешатели, большевики! Угораздило же тебя родиться В тре-тревожной стране, под разбойный шум, Где как прежде, где в каждом десятом таится Протопоп Аввакум. Однолюб. Однодум.

Книг ещё в сумке я в школу не нашивал, Буквы нетвёрдо писала рука, — Мне повторяли преданья домашние, Я уже слышал шуршание страшное — Чёрные крылья ЧК. В играх и в радостях детского мира Слышал я шорох зловещих крыл. …Где-то на хуторе, близ Армавира Старый затравленный дед мой жил. Первовесеньем, межою знакомою Медленно с посохом вдоль экономии Шёл, где когда-то хозяином был. Щурился в небо — солнце на лето. Сев на завалинке, вынув газету, Долго смоктал заграничный столбец: В прошлом году не случилось, но в этом Будет Советам Конец.

Тётя водила тогда меня в церковь И толковала Евангелие. «В бой за всемирный Октябрь!» — в восторге Мы у костров пионерских кричали… — В землю зарыт офицерский Георгий Папин, и Анна с мечами. Жарко-костровый, бледно-лампадный, Рос я запутанный, трудный, двуправдный.

Глава третья. Серебряные орехи

Мой милый город! <…> Не приючал ты орд чиновников столичных И пауком звезды не бух на картах, Не жёг раскольников, не буйствовал опричной, Не сокликал парламентов и партий. Пока в Москве на дыбе рвали сухожилья, Сгоняли в Петербург Империи служить, — Здесь люди русские всего лишь только — жили, Сюда бежали русские всего лишь только — жить.

Громада кирпича, полнеба застенив, Мальчишкам тупика загородила свет. <…> Я мальчик был — ЧК мне небо заслоняла, В солдата вырос я, она — в НКГБ.

Вздохнул старик: — «Нэ так, як вы, хозяйнував: Сам жив — и людям жить давав. А шоб уси равны булы — Того нэ будэ николы. Нэ будэ нас, так будут иньши, Ще, мабуть, гирши люды, злиши…» Чекист поднялся резко: «Ну, Там разберёмся, в ГПУ. Не из таких в подвалах выбивали блажь. Подумаешь — и зубы сдашь». Но не нашли у деда золота. Отпущен был домой Развалиной оглохшей, с перешибленной спиной. Два года жил ещё. Похоронил жену. — «Пиду к остроголовым подыхать. Нэ прожинут!» Огонь глаза тускнеющие облил. «Воны мэнэ ограбылы, убылы, так нехай На гроши на мои хочь гроб мни зроблять». Надел поверх рубахи деревянный крест, В дверь ГПУ вошёл — и навсегда исчез.

Глава четвёртая. Ту, кого всего сильней…

«ГПУ живых не отпускает И не прощает верности невест».

А годы шли. Цвета бежали за цветами, Безшумно выскользнув, из красного ушла его душа — И беззастенчиво взнесли над площадями Всё то, над чем глумились, потроша. Сегодня марши слушаю по радио — шагают Лейб-гвардии Преображенский и Измайловский полки!! — Что я? Где я? Мне уши изменяют? Их марши бывшие играют — Бывшие большевики… Шли годы. Воздвигались монументы, Вшивалось золото в чиновничьи мундиры позументом, Ораторы коснели, запинаясь по шпаргалкам, И на трибуны под унылые аплодисменты Вожди являлись жирною развалкой. И сверх могил, нарыхленных как грядок, Парил немыслимый, неслыханный порядок. Я помню зал Ленмастерских. Собрание рабочих, Какие в годы те до изнуренья длились. В однообразных прениях часами ночи Часы вечерние давно сменились. Молчали, хлопали, вставали в нужный миг. Всё было, как заведено. Всё было, как везде. И вдруг на сцену поднялся старик, Очки, обмотанные ниточкой, воздев. Он был — как старых пролетариев рисуют на плакатах, Годов десятых неприлично ожившая быль. В углубинах лица его осела черновато Металла и металла спиленная пыль. Никто не доглядел, когда просил он слова, И не приметили, как был он неположенно взволнован, Когда, уставясь отрешённо в зал, Глубоким голосом сказал, Как в жизни говорят не в каждой И говорят — однажды: «Вот она — звёздочка — в сердце моём, Зажжённая — Владимиром — Ильичом В Тысяча — Девятьсот — Пятом!..» Устало морщились: оратор! Сейчас международных дел коснётся, Гляди, за час до сути доберётся. А он, вцепясь в трибуны аналой, Гремел перед толпой, Раздвинув междубровье: «Зря — баррикады — строили — встарь? Зря, значит, — мы — умирали? К ТРОНУ — бредёт — по рабочей — крови ЦАРЬ! СТАЛИН!!!» Партер откинулся, нагнулся бельэтаж, И сладкий ужас оковал Оцепеневший зал, И слышно было, как упал Стенографистки карандаш, — Слова, как кони, понесли упряжкой взбешенной, Дробя по лбам, по головам, по памяти, по лжи, — И кто-то крикнул одиноко: «Он — помешанный!» И кто-то закричал испуганно: «Держи!» На сцене топот, В первом ряде шум, — А он разил, разил их словом протопопа, Безсмертный Аввакум! Ему заткнули рот, уволокли за сцену, Ещё донёсся хрип из-за кулис, Забегали посланцы вверх и вниз, — А зал, Огромный зал — Молчал… И на трибуну, на замену, Не сразу вышел кто-то полный. Как верноподданного гнева сдерживая волны, Застыл с рукою вскинутой: «Товарищи! Спокойно. Меры приняты».

Глава седьмая. Семь пар нечистых

В окруженьи кто, в Европе побывал — Там уж их немало, за колючкой пареньки. Пайка и баланда. Рудники. По ночам срока мотают, это как закон: Десять — в зубы, пять — намордник, и садись в вагон. <…> Тюрьма. Допросы и побои. — Почему не кончил сам с собою? — На Донце не застрелился почему? — Прислан по заданью по чьему? — Кто помог? Бежал из плена как? — Сколько заплатили, гадина, тебе? …Именем Союза… Родине изменник Бондаренко… …Добровольно перешёл к врагам… По пятьдесят восемь один бэ — К десяти годам! Полыхнул их матом из горячей груди: «А учли вы, гады, как я воевал?!» — «Есть заслуги. За заслуги мы не судим», — Прокурор сказал.

— Как они город тот назвали?.. Гага! Там, видишь, все подписали бумагу: Пленных, значит, кормить, С голоду не морить. Ну, а от нас Поступил отказ: Народу-де у нас хватает, Кто сдался — пусть подыхает. Другие-то пленные сыты, будешь упрямым, А наших — в яму да в яму. После уж, как немцев отвсюду прижали, — Ласковые стали, прибежали, В армию зовут — хоть в немецкую, хоть в РОА, Да’ть на своих рука ли поднимется, а?

Глава восьмая. Как это ткётся

Лейтенант Ячменников командует линейным взводом. Лих в бою, на переправах, в марше и в разведке. Он — крестьянский сын, пред сорок первым годом Кончивший десятилетку. У него простое русское обличье — Белый вихор, взгляд прямой и нос, широкий книзу, Немудрёные манеры, ласковый обычай. <…> Свой рассказ о нём я б озаглавил: «Русская душа». Знал он госхлебопоставки, нищий свой колхоз, Добровольность займов., цену трудодня, — Знал, — и тут же веровал всерьёз, Что у русских на сердце особая броня, Что душой особою владеет наш Иван, Что венец искусства лётчика — таран, И что «тигры» гибнут от бутылок. Верил он, что у врага — разруха тыла, А у нас — неисчислимые резервы, Что фашисты — безыдейные наёмники и кнехты, Что добьёт их, голеньких, мороз наш первый, Что моторы станут их, что им не хватит нефти. Пишут — стал’ быть, правда. Истине противное, Будь оно хоть трижды прогрессивное, — Кто ж решится написать? Не допускал он мысли. Спорили в училище. Доказывал: «Так ысли Разожгёт меня — я и на ДОТ, а что тут дивного?» Но узнав противника, что есть он умный немец, А не эренбурговский придурковатый фриц, Добродушный володимерский туземец Стал не жаловать передовиц. Синтетический бензин немецкий в порошке Подержал раздумчиво в руке — Ни полслова больше о ресурсах, Стал читать газетки реже, мене — Памятные, горестные курсы Фронтовых необратимых изменений… <…> Сразу никогда не выполнит приказа, А сперва его с песочком перетрёт — Понято: «душа» — то русская — красивенькая фраза, А на фронте — серенький в обмоточках народ, Против книг на фронте всё наоборот.

«Как с посылками? Ведь ты ж ещё не там. До границ германских ты ещё дотопай». — «А дойдём?» — «Так шлите по пять килограмм, Но стесняйтесь, братцы, пред Европой! — Выбирайте с толком, не тащите рухлядь, Да берите незаметно, аккуратно, умно…»

Пронеси сознанье гордости и чести Перед европейцами. Помни, что в Европе растревоженной, Где не так уж часто русские гостят, Каждый наш поступок, в тысячах размноженный, Как легенда станет. Нам простят, Нам простили бы наш нищий вид наружный, Локти драные, обмотки прелые, Если б мы прошли как гордые, как зрелые Сыновья страны великодушной. Если б сдержанно прошли мы сквозь Европу, Не прося подачек на убогость нашу, Если б наш рязанский недотёпа Ванечка Евлашин Дать понять союзникам бы мог À propos, меж тостов двух за столиком, Что из многих путаных дорог Мы нашли свою ценой ошибок стольких. Что жалеть не надо нас, что всё нам ведомо, Что — сердца, порывы, души вскладчину, — Этой самой раскалённою Победою, Воротясь домой, мы выжжем азиатчину. Вот о чём я думаю — надменным, сытым, им Хоть бы изредка, хоть искрами, но показать, Что Россию, даже прокажённую, — чужим Мы не разрешаем презирать.

Глава девятая. Прусские ночи

Сколько едем, вширь и вдоль, Ну, такого не видали: Вынес русским хлеб да соль — Гля! — немецкий пролетарий! Да с салфеткой, да на блюдо… — Что ты вылез? — Ты откуда? — Пекарь, что ли? — Ладно, ехай! — Он живой? — А ну, пошпрехай! Может, кукла? На вопросы Распрямляется в ответ: — «Их бин коммунист, геноссен! Я вас ждаль двенадцать лет!» Лейтенант затылок чешет: Может, враг, а может, свой, Может, правда, может, брешет, Трать на них, собак, конвой… «Отведите в полковой!» Фронт волною, фронт волною… Дома в два зайти конвою, Шкаф прошарить и столы — И у этой же скалы Из седла не обернётся, Карту смотрит капитан. А у немца сердце бьётся: «Хёхсте фрёйде! Роте фаан’… КПД унд ВКП…» Перевёл ремень бинокля, — «Где ты взялся, будь ты проклят? Отвести на дивКП!» «Ну, пошёл! С тобой тут, с фрицем!» <…> Но в сомненьи и в испуге Угасает немца взор. «Вен их мёхте майне лебен, Майне крэфте… их… зоэбен…» «Гад. Шпион. Завёл молебен», Пишет в «виллисе» майор: «СМЕРШ. С приветом. Соловьёву. Шлю какого-то чумного. Разберись там, оперчек, Что за чёрт за человек».

В кой бы дом искать добычи? Где богаче? Где верней? Ванька в дверь прикладом тычет, Глядь, а Дунька из дверей. Что по туфлям, по зачёсу, Джемпер, юбочка, — ну, немка! Тем лишь только, что курноса, Распознаешь своеземку. Руки в боки, без испуга Прислонилась к косяку. «Кто ты есть?» — «А я — прислуга». «Будет врать-то земляку! Ни подола, чтоб захлюстан, Ни сосновых башмаков, — Пропусти!» — «Да кто ж тя пустит? — Пьяный, грязный, тьфу каков!..» К парню — новые солдаты, Девка речь ведёт иначе: «Погодите-ка, ребяты, Покажу вам дом богаче, Немок-целок полон дом!» «Чай, далёко?..» — «За углом! Потружусь уж, покажу, Как землячка, послужу». Дверь захлопнув за собою, Налегке, перед толпою, Убегает, их маня В свете синего огня. За углом исчезли круто, Стуки, звоны и возня, И ещё через минуту Где-то тут же, из-за стенки, Крик девичий слышен только: «Я не немка! Я не немка! Я же полька, Я же полька…» Шебаршат единоверцы, Кто что схватит, где поспеет.

Между армиями, партиями, сектами проводят Ту черту, что доброе от злого отличает дело, А она — она по сердцу каждому проходит, Линия раздела. — парафразировано в «Архипелаге ГУЛАГе» (ч. 1, гл. 4) и публицистике

Пословие

На Кавказе, в ущельи реки Бзыбь, привелось мне увидеть странное дерево. Семя, давшее ему жизнь, попало в землю в тёмном приглубке, под челюстью огромной скалы. Укрепившись в недоброй, неплодной почве, дерево тронулось врост, обещая много саженей стройной высоты, — и с первых же вершков роста оказалось лишённым простора, воздуха и солнечного света. Дерево неминуемо должно было умереть — оно родилось не там. Но ему очень хотелось жить! И с узловатой решимостью оно согнуло свою лесину под прямым углом и погнало её далеко вбок — между скалой и землёй, походя на провисший перешибленный хребет выползающего из-под обвалины оленя. А потом изогнулось в корчах и стало расти — не вверх, но вкось, отталкиваясь от слизи камня локтеватыми опухлыми сучьями, одними ветвями вытягиваясь к недостижимому светлому небу, другими робко ощупывая боковой простор. Все силы и соки дерева ушли на укрепление нижних изгибов, поддерживающих уродливый стан; что доходило выше — бросалось с нерасчётливой щедростью в несколько шумящих ветвей; но не кончалось оно тем успокоенным густолиственным овершьем, какое бывает у здоровых, стоерастущих деревьев. Я вспомнил об этом дереве, когда ты, мой труд, выбился далеко во вторую половину. Я уже знал, что ты жизнеспособен, что ты выжил и будешь жить. Но с тем большей горечью я разглядел твоё болезненное несовершенство. Начатый случайно, продолженный порывами, взращённый под отвратительно расслабляющим страхом, с тяжело доставшимися изломами роста, карабкаясь и перетягиваясь через расщелины, ты — весь причуда, стихотворная причуда, невозможная, немыслимая после столетия развитой прозы одного из великих литературных языков. Так много мне хотелось вложить в тебя, хлебая из глиняной миски отвратную лагерную баланду, выходя в одеяле из каторжного барака на издевательскую ночную проверку, — и ничто не вместилось в тебя, даже не начало вмещаться! Я изнемог от тебя ещё вдалеке до конца, я проклинал твой ритм, когда он был единственным ритмом моего дыхания, я уже не наращивал тебя, а только судорожно повторял скудеющей памятью. Но и даже такой ты удивляешь меня, счастливец, что ты выжил, что ты — есть. В той измученной глубине, откуда ты взял начало, под пластами четырёх десятилетий России Советской, задохлись семена многих, многих — таких, как ты, и лучших, чем ты. Ты мог бы вырасти в дружном молодом лесу. Ты вырос над могилами. — приведено полностью

О поэме

	Поразительную поэму о русском наступлении на Германию прочитал А. И. — и поразительно прочитал. Словно я сам был в этом потоке озверелых людей. <…> Стихийная вещь, — огромная мощь таланта. <…> Буйный водопад слов — бешеный напор речи — вначале, — а кончается тихой идиллией: изнасилованием немецкой девушки.
	— Корней Чуковский, дневник, 30 сентября 1965

• см. Солженицын, «Архипелаг ГУЛАГ», часть третья (глава 5), 1969 [1974]