Другой процесс. Франц Кафка в письмах к Фелице

«Другой процесс. Франц Кафка в письмах к Фелице» (нем. Der andere Prozeß. Kafkas Briefe an Felice) — книга-исследование Элиаса Канетти 1969 года.

Цитаты

I

Против ужаса жизни, который большинством людей, по счастью, осознаётся лишь иногда, но немногими избранниками, которым волею глубинных сил назначено быть свидетелями, ощущается каждосекундно, есть только одно утешение: сопряжённость с ужасом свидетелей-предшественников.

Сквозь даль, презрев расстояние от Праги до Мюнхена, он хочет уцепиться за её твёрдость. Слабое слово, которое он осмеливается ей адресовать, возвращается от неё с удесятерённой силой. Он пишет ей по два-три раза в день. Он ведёт — кстати, совершенно вопреки уверениям о собственной слабости — отчаянную, просто беспощадную борьбу за её ответы.

Он чувствовал то, что ему требовалось: уверенность откуда-то издали, некий родник сил, не вспугивавший его восприимчивость слишком близким соприкосновением, женщину, которая принадлежала ему, не ожидая от него в ответ ничего, кроме слов, своего рода трансформатор, чьи возможные технические дефекты он настолько хорошо знал и изучил, что посредством писем мог устранять их мгновенно.

То, что он ей пишет, это ведь не навсегда, это не связано обязательством окончательности, в следующем письме можно поправиться, усилить или, наоборот, вовсе взять все назад, и даже перескакивание мыслей, которое его строгий вкус весьма неохотно допускал внутри отдельных, пусть даже и разрозненных дневниковых записей, воспринимая его как беспорядок, в непринужденном течении письма вполне можно себе позволить. Но самое большое преимущество — это <…> возможность самоповторов «до литании». Ибо если кто и осознавал необходимость и функцию подобных «литаний», так это Кафка. Среди других достаточно определённо выраженных свойств его прозы именно это повлекло за собой наибольшее число ошибочных, «религиозных» толкований его творчества.

… необычная агрессивность его нападок на других писателей, их убийственная ярость и даже грубость — свойства, Кафке по сути совершенно чуждые, — это все симптомы перемен в его отношении к Фелице. Отношение, которое претерпевает трагический надлом ввиду того, что Фелица не понимает его, Кафки, творчества. Она, чья внутренняя сила так нужна ему для беспрерывной подпитки его писательства, не в состоянии оценить, кого она питает собой, своими письмами.

… в «Превращении» он достигнет вершины своего мастерства. Вершины, которую превзойти уже не сможет, ибо нельзя, невозможно превзойти «Превращение», один из немногих великих шедевров нашего столетия.

У Кафки легко обнаружить нечто вроде молитвенного поклонения сну, для него это лекарство от всех болезней, панацея от всех бед,..

В этих письмах непредставимая мера интимности: они куда интимней, чем могло бы быть самое совершенное описание счастья. Этот отчёт о собственной нерешительности не с чем сопоставить, мир не знал саморазоблачения, до такой же степени беспощадного и точного. Примитивному человеку эту переписку почти невозможно читать, она покажется ему лишь бесстыдным балаганом духовной импотенции, ибо всё, что подтверждает такую точку зрения, в этих письмах есть: нерешительность, боязливость, душевный холод, во всех подробностях изображенная недостача любви, беспомощность — причём такого масштаба, что только именно это сверхточное её описание и делает её сколько-нибудь правдоподобной. Но всё это «схвачено» так, что сразу и на месте становится законом и откровением. Поначалу с лёгким сомнением, но затем со стремительно возрастающей уверенностью понимаешь, что ничего из этого ты больше никогда не забудешь, словно написали всё это, как в «Исправительной колонии», на твоей собственной шкуре. Есть писатели, правда, их очень немного, которые проявились настолько сильно, что всякое постороннее о них высказывание начинает представляться варварством. <…> Конечно, испытываешь чувство стыда, когда начинаешь вторгаться в интимность этих писем. Но они же сами потом тебя от всякого стыда избавляют. Ибо, читая их, вдруг открываешь, что такой рассказ, как «Превращение», ещё интимнее, чем эти письма, и наконец-то осознаёшь, чем этот рассказ отличается от всех других рассказов на свете. Самое главное в Фелице то, что она была, что она не придумана и что такую, какой она была, Кафка не смог бы её придумать. Она была такая разная, такая деятельная, такая настоящая. Покуда он кружил над ней где-то далеко, он её боготворил и мучил.

Итак, вместе с её изъянами, которые он теперь в ней видит, <…> он готов взять Фелицу в жёны. В прошлом году он, не жалея самых жутких красок, со всеми изъянами изобразил ей себя. Он создал тогда образ чудовища — и всё же не смог её отпугнуть, однако истинность этой картины возымела такую власть над ним самим, что он бежал от неё — а заодно и от Фелицы — в Вену, а потом в Риву. Там, в одиночестве и в горе, он встретил «швейцарку» и даже сумел — хотя не чувствовал себя способным на это — полюбить. И тем самым сильно поколебал всю, как он потом это назовет, сконструированную о себе мыслительную постройку. Мне кажется, для него это стало ещё и как бы вопросом чести — завоевать Фелицу в жёны и тем самым загладить позор своего поражения.

Чтобы достичь целостности, — а это для него была совершенно необходимая предпосылка, нужны были две вещи: во-первых, очень сильное, хотя все же и как бы не до конца взаправдашнее потрясение — нечто вроде «суда», — которое мобилизовало бы все его самоистязания во имя точности на нечто другое, на самозащиту, направило бы его энергию вовне, — и, во-вторых, та самая взаимосвязь внешнего мира, а вернее ада, с его внутренним адом.

II

Два решающих события в жизни Кафки, которые он, по своему природному складу, особенно не хотел афишировать, разыгрались прилюдно, в обстановке самой постыдной публичности — официальная помолвка на квартире y Бауэров 1 июня 1914 года и, полтора месяца спустя, 12 июля, «суд» в «Асканийском подворье», повлекший за собой расторжение помолвки. <…> эмоциональное содержание обоих событии самым непосредственным образом вошло в роман «Процесс», писать который Кафка начал в августе. Помолвка стала арестом первой главы, «суд» — сценой казни в последней. Несколько мест в дневниках обнаруживают эту связь столь отчётливо, что попытка обосновать её, надеюсь, не покажется неуместной. Внутреннюю целостность романа мы этим никак не затронем. <…> Итог всей этой истории — расторжение помолвки — вполне соответствовал его желаниям, тут он мог испытывать только облегчение. Поразила и до крайности обидела его постыдная публичность всего происшедшего. Стыд этого унижения, тяжесть которого можно измерить лишь мерой его гордости, стыд остался, он скапливался, он вынес на себе роман «Процесс», пока весь не излился в последней главе.

Среди всех художников слова Кафка величайший эксперт в вопросах власти. Он пережил и воплотил феномен власти во всех его аспектах.

Его борьба против отца была по сути своей не чем другим, как борьбой против самовластья. Он ненавидел семью как целое, отец был не чем иным, как наиболее мощной частью этой семьи; когда возникла угроза образования собственной семьи, его борьба против Фелицы приобрела тот же смысл и тот же характер.

Всякая жизнь при ближайшем рассмотрении смешна. Всякая — при рассмотрении ещё более пристальном — серьёзна и трагична.

Перевод

М. Л. Рудницкий, 1993

О книге

… Элиас Канетти защищает мысль о том, что между Гретой и Кафкой завязалась любовная интрига. <…> Правда, Канетти высказал это предположение, не утруждая себя доказательствами, поскольку знал, что сможет убедить лишь немногих читателей. Это скорее прекрасная выдумка романиста, чем исследование историка. В течение того года между Кафкой и Гретой сложилась своего рода нежная дружба, и ничего больше, что могло бы дать повод думать о любовных чувствах Кафки.

— Клод Давид, «Франц Кафка», 1989

	Есть, правда, у этой книги, на мой взгляд, один существенный недостаток: вдумчивый и более чем сочувственный в отношении к Кафке, Канетти образ и роль Фелиции трактует, пожалуй, со слегка ироничным пренебрежением. Вряд ли это справедливо, особенно с учётом того, что возможности выслушать другую сторону у нас нет и уже не будет… — в 1918 г. Кафка сжёг все её письма
	— Михаил Рудницкий, «Приворожить словом…», 2001