Земноморье, пересмотренное и исправленное

«Земноморье, пересмотренное и исправленное» (англ. Earthsea Revisioned) — эссе Урсулы Ле Гуин, впервые зачитанное 7 августа 1992 года в качестве лекции «Дети, женщины, мужчины и драконы» (Children, Women, Men and Dragons).

Цитаты

Женщины сумели завоевать независимость и равенство в романе, но только не в героической сказке. От «Илиады» до «Песни о Роланде», от «Властелина Колец» и до нашего времени героическая сказка и её современная форма, героическая фэнтези, оставались вотчиной мужчин: этакий огромный заповедник, где Беовульф пирует с Тедди Рузвельтом, Робин Гуд ходит на охоту с Маугли, а ковбой в одиночестве скачет навстречу закату. Вот уж действительно иной мир.

Women won independence and equality in the novel, but not in the hero-tale. From the Iliad to The Song of Roland to The Lord of the Rings, right up into our lifetime, the hero-tale and its modern form—heroic fantasy—have been a male preserve: a sort of great game park where Beowulf feasts with Teddy Roosevelt, and Robin Hood goes hunting with Mowgli, and the cowboy rides off into the sunset alone. Truly a world apart.

… поскольку мои книги о Земноморье были изданы как книги детские, то и сама я исполняла чисто женскую роль. И пока я вела себя хорошо и соблюдала все правила, мне был открыт свободный доступ в царство героев. Мне это ужасно нравилось, и я никогда не задумывалась, на каких условиях мне этот свободный доступ разрешён. Теперь же, понимая, что даже в волшебной сказке никуда не деться от политики, я оглядываюсь назад и вижу, что в своей работе я отчасти следовала установленным мужчинами правилам, то есть писала как некий искусственный мужчина, а отчасти эти правила нарушала и опровергала, то есть действовала как некая несознательная революционерка. <…> я делала всех «хороших парней» очень смуглыми или даже совсем чернокожими. Белокожими у меня были только злодеи. Я видела свою миссию в том, чтобы соблазнить белых читателей, заставить их ассоциировать себя с моим темнокожим героем, почувствовать себя в его шкуре и лишь потом обнаружить, что шкура-то темновата. <…> И только теперь я понимаю, что моя борьба с расизмом зашла несколько дальше, чем мне представлялось, ибо, сделав своего героя темнокожим, я уже выставила его за рамки всей европейской героической традиции, которая требует, чтобы центральный персонаж всегда был не только мужчиной, но и мужчиной, принадлежащим к белой расе. А я вывела в своих романах какого-то аутсайдера, Другое Существо — вроде женщины, вроде меня самой. (Между прочим, на обложках романов о Земноморье практически невозможно увидеть темнокожего человека; издатели настаивают: обложка с изображением чернокожего «убивает продажи», и запрещают художникам изображать главного героя темнее, чем просто загорелым.)

… since my Earthsea books were published as children’s books, I was in an approved female role. So long as I behaved myself, obeyed the rules, I was free to enter the heroic realm. I loved that freedom and never gave a thought to the terms of it. Now that I know that even in fairyland there is no escape from politics, I look back and see that I was writing partly by the rules, as an artificial man, and partly against the rules, as an inadvertent revolutionary. <…> I colored all the good guys brown or black. Only the villains were white. I saw myself as luring white readers to identify with the hero, to get inside his skin and only then find it was a dark skin. <…> I think now that my subversion went further than I knew, for by making my hero dark-skinned, I was setting him outside the whole European heroic tradition, in which heroes are not only male but white. I was making him an Outsider, an Other—like a woman, like me. (You will not see that dark man on most of the covers of the Earthsea books, by the way; publishers insist that jackets showing black people “kill sales” and forbid their artists to color a hero darker than tan.)

Красота традиции, приверженцем которой ты являешься, в том, что она как бы сама тебя несет. Она летит вперёд, и ты, сидя на ней верхом, летишь с ней вместе, и, ей-богу, очень трудно помешать ей нести тебя, ведь она гораздо старше, больше и мудрее, чем ты. Она обрамляет твоё мышление и вкладывает в твои уста крылатые слова. Если же ты откажешься её оседлать, то будешь вынужден, спотыкаясь, тащиться на своих двоих <…>. В родной стране ты почувствуешь себя иностранцем, который поражен и встревожен увиденным вокруг, но не знает толком ни куда ему идти, ни как заговорить с окружающими, сохранив при этом былое достоинство.

The beauty of your own tradition is that it carries you. It flies, and you ride it. Indeed, it’s hard not to let it carry you, for it’s older and bigger and wiser than you are. It frames your thinking and puts winged words in your mouth. If you refuse to ride, you have to stumble along on your own two feet <…>. You feel like a foreigner in your own country, amazed and troubled by things you see, not sure of the way, not able to speak with authority.

	Конечно, если мы откажемся от аксиомы «всё поистине важное создано мужчинами» и от её естественного следствия «всё, чем занимаются женщины, важным не является», то уже пробьём существенную дыру в доспехах героической сказки и через эту дыру может вытечь довольно много крови.
	Certainly, if we discard the axiom “what’s important is done by men,” with its corollary “what women do isn’t important,” then we’ve knocked a hole in the hero-tale, and a good deal may leak out.

Действия Тенар не получают в Земноморье ни признания, ни награды; их итог весьма сложен и неясен. Возможно, именно это отсутствие аплодисментов, непризнание важности её поступков и привело некоторых критиков к утверждению, что в «Техану» все мужчины изображены слабыми или зловредными. <…> А Гед <…> действительно потерял свою работу. За это мы всегда наказываем мужчин очень жестко. А уж если твоя работа — быть героем, то, раз ты её потерял, ты, конечно же, и впрямь слабак и последний негодяй. В «Техану» добродетели Геда больше уже не являются традиционными добродетелями героя-мужчины — могуществом, проявляющимся в доминировании над другими, невероятной силой и неуязвимостью, а также щедростью человека богатого. Традиционные маскулинисты не желают, чтобы мужской героизм подвергали ревизии и оставляли без награды. Не желают, чтобы героев можно было отыскать среди домашних хозяек и пожилых козопасов. И уж чего они точно даже допустить не хотят, так это чтобы герой волочился за взрослыми женщинами. До сих пор о сексе в Земноморье не было даже упоминаний. А потому моим рабочим названием для романа «Техану» стало выражение «Лучше поздно, чем никогда».

In Tenar’s Earthsea, there’s neither acclaim nor reward; the outcomes of actions are complex and obscure. Perhaps it is this lack of applause, of “importance,” that has led some reviewers to state that all the men in Tehanu are weak or wicked. <…> But Ged <…> has indeed lost his job. That’s something we punish men for very cruelly. And when your job is being a hero, to lose it means you must indeed be weak and wicked. In Tehanu, Ged’s virtues are no longer the traditional male heroic ones: power as domination over others, unassailable strength, and the generosity of the rich. Traditional masculinists don’t want heroism revised and unrewarded. They don’t want to find it among housewives and elderly goatherds. And they really don’t want their hero fooling around with grown women. There didn’t use to be any sex in Earthsea. My working title for Tehanu was Better Late Than Never.

Это было хорошо известное всем [в Земноморье] правило: человек не должен смотреть в глаза дракону. <…> Тенар <…> потому и может смотреть в глаза дракону, потому и ставит свободу выше власти и волшебного могущества. Её незначительность — это признак её близости к дикой природе. То, что она, женщина, собой представляет, и то, что она делает, можно не замечать — это недостойно внимания мужчин и невидимо для них, особенно для тех, кто всем владеет и всеми управляет <…>. Но именно поэтому Тенар свободнее любого из них; она может вступать в контакт с неким иным миром, с миром свободным, где всё на свете можно изменить, переделать. И залог её связи с этим миром, по-моему, в том, что она берет на воспитание ребенка, изувеченного в результате безответственной попытки применить силу и власть, а затем вышвырнутого из человеческого общества, ставшего изгоем, ставшего Иным. <…> А дракон Калессин в последней книге — это сама дикая природа; он и воспринимается не только как воплощение опасной красоты, но и как воплощение опасного гнева. Пламя, что вырывается из пасти дракона, пылает на каждой странице книги, соединяясь с пламенем человеческого гнева, жестокого гнева слабых, в бессильной ярости обрушиваемого на тех, кто ещё слабее, продолжая тем самым бесконечный круговорот человеческого насилия. Но пламя дракона как бы поглощает этот бессмысленный человеческий гнев, ибо «что сделано неправильно и не может быть исправлено, должно быть преображено». <…> Так что дракон — это ниспровержение, революция, перемена; это уход за пределы старого порядка, порядка подавления, при котором мужчин учили владеть и доминировать, а женщин — тайно с ними сговариваться и подчиняться. Дракон — это дикая природа духа, дикая природа самой земли, восстающая против неправильного управления ею. А ещё они отвергают тендерные различия.

The rule was clear: a man must not look into a dragon’s eyes. <…> Tenar <…> can look the dragon in the eye—because she chose freedom over power. Her insignificance is her wildness. What she is and does is “beneath notice”—invisible to the men who own and control <…>. And so, she’s freer than any of them to connect with a different world, a free world, where things can be changed, remade. And the pledge of that connection is, I think, her adoption of the child who has been destroyed by the irresponsible exercise of power, cast out of common humanity, made Other. <…> The dragon Kalessin in the last book is wildness seen not only as dangerous beauty but as dangerous anger. The fire of the dragon runs right through the book. It meets the fire of human rage, the cruel anger of the weak, which wreaks itself on the weaker in the endless circle of human violence. It meets that fire and consumes it, for “a wrong that cannot be repaired must be transcended.” <…> So the dragon is subversion, revolution, change—a going beyond the old order in which men were taught to own and dominate, and women were taught to collude with them: the order of oppression. It is the wildness of the spirit and of the earth, uprising against misrule. And it rejects gender.

Своим «диким» глазом Майра видит мир дикой природы так же хорошо, как и царство людей, и оба эти мира кажутся ей родным домом. Терру видит незрячим оком своей души столь же хорошо, как здоровым, уцелевшим глазом. <…> В течение долгого времени мы смотрели на всё только одним глазом. Мы лишили женский глаз способности видеть, заявив, что всё равно он не видит ничего стоящего внимания, <…> что это вообще дурной, зловредный глаз. А ведь взгляд женщины — страшная вещь. Стоит ей посмотреть на мужчину, и тот надувается, как пузырь, становясь «в два раза больше самого себя» и полагая, что всего этого добился сам. С другой стороны, стоит женщине посмотреть на иного героя, и тот съёживается буквально на глазах. Съёживается до размеров обычного мужчины и становится просто человеком — другом, братом, любовником, мужем, сыном. Женщина и на дракона посмотреть может, и дракон на её взгляд ответит. Свободная женщина и дикая тварь будут просто смотреть друг на друга, и ни у того ни у другого не возникнет желания приручить своего визави или подчинить его себе.

With her wild eye, Myra sees the wilderness as well as the human realm as her true home. Therru, blinded, sees with the eye of the spirit as well as the eye of the flesh. <…> For a long time, we’ve been seeing with only one eye. We’ve blinded the woman’s eye, said it doesn’t see anything worth seeing, <…> said it’s wicked, the evil eye. A woman’s gaze is a fearful thing. It looks at a man, and he swells up “twice his natural size,” and thinks he did it all himself. But then again, the woman’s eye looks at a hero, and he shrinks. He shrinks right down to human size, man size, a fellow being, a brother, a lover, a father, a husband, a son. The woman looks at a dragon and the dragon looks right back. The free woman and the wild thing look at each other, and neither one wants to tame the other or own the other.

Перевод

И. А. Тогоева (с некоторыми уточнениями)