Пускай вовсю враги мои судачат,
что недоступен мне большой полет, —
я не привыкну к мудрости сидячей
среди куличьих, праведных болот.
— «В чужом краю», 1959-1960
Кружится, мчится Земшар
в зоне огня.
Возле меня бег пар,
возле меня,
возле меня блеск глаз,
губ зов,
жизнь начинает свой сказ
с азов.
— «Двое идут», 1950
Ещё за деньги Ещё за деньги люди держатся,
как за кресты как за кресты держались люди
во времена во временаглухого Керженца,
но вечно но вечно этого не будет.
Ещё за властью Ещё за властью люди тянутся,
не зная меры не зная меры и цены ей,
но долго но долго это не останется —
настанут настанут времена иные.
Ещё гоняются Ещё гоняются за славою, —
охотников до ней охотников до ней несметно, —
стараясь стараясь хоть бы тенью слабою
остаться на земле остаться на земле посмертно.
— «Ещё за деньги люди держатся», 1956
От скольких людей я завишу:
от тех, кто посеял зерно,
от тех, кто чинил мою крышу,
кто вставил мне стекла в окно;
Кто сшил и скроил мне одежду,
кто прочно стачал сапоги,
кто в сердце вселил мне надежду,
что нас не осилят враги;...
<…>
А ты средь обычного шума
большой суеты мировой
к стихам присмотрись и подумай,
реши: «Это стоит того!»
— «Зерно слов», 1960
У меня на седьмом этаже, на балконе, — зелёная ива.
Если ветер, то тень от ветвей её ходит стеной;
это очень тревожно и очень вольнолюбиво —
беспокойство природы, живущее рядом со мной!
<…>
Критик мимо пройдёт, ухмыльнувшись презрительно-криво:
«Эко диво! Все ивы везде зеленеют весной!»
Да, но не на седьмом же! И это действительно — диво,
что, расставшись с лесами, она поселилась со мной!
— «Ива», 1951
Кутузова считали трусом.
А он молчал. Не возражал.
Не потакал придворным вкусам —
и отступленье продолжал.
Вокруг него роились толки,
что он устал, что стал он слаб,
что прежних сил — одни осколки,
что он царю — лукавый раб.
<…>
Что им до русского народа,
до нужд его и до потерь:
они особенного рода, мужик же русский — дикий зверь.
Зарытый в дебри да в болота,
живёт во тьме он много лет.
Скачи, драгун! Пыли, пехота,
хотя бы прямо на тот свет!
А те, кто требовал сраженья
(чего и ждал Наполеон!),
случись бы только пораженье,
в двойной согнулись бы поклон.
О нем потом писали книги,
превозносился в нем стратег;
тогда ж вокруг одни интриги,
придворный холод, неуспех.
— «Кутузов», 1960
Июль задышал и зацвёл
расплавленным липовым цветом,
и каждой из тысячей пчёл
достойно назваться поэтом.
Ведь так они дружно поют
и так неустанна их муза,
что полнится ульев уют
запасами сладкого груза.
А те, кто нарушит их труд
и песню медового лада,
почувствуют огненный зуд
и разницу — мёда и яда. — приведено полностью
— «Мёд и яд», 1960
Мозг извилист, как грецкий орех,
когда снята с него скорлупа;
с тростником пересохнувших рек
схожи кисти руки и стопа...
<…>
Докажи, что слова — не вода,
времена — не иссохший песок,
что высокая зрелость плода
в человечий вместилась висок.
Чтобы голос остался твой цел,
пусть он станет отзывчивей всех,
чтобы ветер в костях твоих пел,
как в дыханье — тростник и орех.
— «Мозг извилист...», 1956
Не хвались удач похвальбой,
не кичись по жизни гульбой,
не тревожь никого мольбой —
оставайся самим собой.
Если сердце бьёт вперебой,
если боль вздымает дыбой, —
не меняйся ни с кем судьбой —
оставайся самим собой!
— «Оставаться самим собой», 1958
Нанесли мы венков — ни пройти, ни проехать;
раскатили стихов долгозвучное эхо.
А тому Новодевичий вид не по нраву:
не ему посвящал он стихов своих славу.
Не по нраву ему за оградой жилище,
и прошла его тень сквозь ограду кладбища. <…>
Камень вздыбился, вырос огромной скалою
и прорезался прочной лицевою скулою.
Две ноги — две колонны могучего торса;
головой непреклонной в стратосферу упёрся.
И пошел он, шагая по белому свету,
проводить на земле революцию эту:
Чтобы всюду — на месте помоек и свалок —
разнеслось бы дыхание пармских фиалок;
Где жестянки и щебень, тряпье и отбросы
распылались бы влажно индийские розы;
Чтоб настала пора человеческой сказки
чтобы всем бы хватало одеяла и ласки;
Чтобы каждый был доброй судьбою отмечен
чтобы мир этот дьявольский стал человечен!
— «Памятник», 1956
Почему ж ты, Испания, Почему ж ты, Испания, в небо смотрела,
когда Гарсиа Лорку
Андалузия знала Андалузия знала и Валенсия знала, —
что ж земля что ж земля под ногами убийц не стонала?!
Что ж вы руки скрестили Что ж вы руки скрестили и губы вы сжали,
когда песню родную когда песню родную на смерть провожали?!
Увели не к стене его, Увели не к стене его, не на площадь, —
увели, обманув, увели, обманув, к апельсиновой роще.
— «Песнь о Гарсиа Лорке», 1956-1958
Я твёрдо знаю: умереть не страшно!
Ну что ж — упал, замолк и охладел.
Была бы только жизнь твоя украшена
сиянием каких-то добрых дел.
Лишь доживи до этого спокойства
и стань доволен долей небольшой —
чтобы и ум, и плоть твоя, и кости
пришли навек в согласие с душой;..
— «Решение», 1960
Я пишу обо всём, Я пишу обо всём, что приходит мне в голову
и до сердца доходит;
что весёлого что весёлого или тяжёлого
наблюдаемо мной наблюдаемо мной в природе.
А приходит мне в голову А приходит мне в голову самое лучшее
из лучших:
пробирающийся пробирающийся сквозь иглы колючие
солнечный лучик,
пробивающаяся пробивающаяся между плит исхоженных
молодая травинка,
выступающая выступающая от чувств восторженных
на глазах слезинка; <…>
И — хоть нравится, И — хоть нравится, хоть не нравится
эта кипень слова, —
за величие народа за величие народа здравицу
поднимаю стихами снова.
— «Самое лучшее», 1958
Сахарно-морожено,
аж снег скрипит;
всё поле завороженно
сверкает — спит.
— «Сахарно-морожено», 1959
Взгляни: заря — на небеса,
на крышах — инеем роса,
мир новым светом засиял, —
ты это видел, не проспал!
<…>
И ты внезапно ощутил себя
в содружестве светил,
что ты не гаснешь, ты горишь,
живешь, работаешь, творишь!
— «Созидателю», 1946
Песне тысячи лет,
а жива:
с нею вольно
и радостно дышится;
в ней
почти человечьи слова,
отпечатавшись в воздухе,
слышатся.
Те слова
о бессмертье страстей,
о блаженстве,
предельном страданию;
будто нет на земле новостей,
кроме тех,
что как мир стародавние.
Вот каков
этот старый певец,
заклинающий
звездною клятвою...
Песнь утихнет —
и страсти конец,
и сердца
разбиваются надвое!
— «Соловей», 1956
Проезжаем станцию «Выдумка»,
всю заплывшую в зеркало луж.
Вы б сказали: «Давайте выйдем-ка
прямо в чащу — в орешник, в глушь».
Пусть от станции только название,
только взорванный бомбами дзот,
битый щебень, песок да развалины,
но орешник-то все-таки тот!
Здесь работы — края непочатые,
лишь бы руки да пристальный глаз!
Так давайте про то напечатаем,
может, выдумка эта — про нас?
— «Станция «Выдумка»», 1959-1960
Стихи мои из мяты и полыни,
полны степной прохлады и теплыни.
Полынь горька, а мята горе лечит;
игра в тепло и в холод — в чет и нечет.
Не человек игру ту выбирает —
вселенная сама в неё играет.
Мои стихи — они того же рода,
как времена круговращенья года. — приведено полностью
