Малый Не Промах

«Малый Не Промах» (англ. Deadeye Dick) — роман Курта Воннегута, впервые опубликованный в 1982 году.

Цитаты

	Я вложил обойму в магазин винтовки, потому что знал — ей это очень нравится. Она с жадностью глотала эти обоймы. — 9
	I pushed it down into the rifle's magazine, since I knew the rifle enjoyed that so. It just ate up those cartridges.

Я никуда не целился. Не помню, задумался ли я о том, куда же попала пуля. Во всяком случае, я считал себя безупречным стрелком. Раз я ни во что не целился, значит, я ни во что и не попал. Пуля для меня была чисто символической. А разве символ может кого-нибудь ранить? Для меня она была просто символом того, что я уже расстался с детством, стал настоящим мужчиной. Почему же я не стрелял холостым патроном? Может быть, тогда выстрел стал бы символом чего-то совсем другого? Я выбросил гильзу в корзинку, куда бросали все стреляные гильзы; их потом отдавали в утиль. Гильза стала членом великого военного братства «Безымянных стреляных гильз». — 10

I hadn't aimed at anything. If I thought of the bullet's hitting anything, I don't remember now. I was the great marksman, anyway. If I aimed at nothing, then nothing is what I would hit. The bullet was a symbol, and nobody was ever hurt by a symbol. It was a farewell to my childhood and a confirmation of my manhood. Why didn't I use a blank cartridge? What kind of a symbol would that have been? I put the spent cartridge in a wastebasket for spent cartridges, which would be given to a scrap drive. It became a member of that great wartime fraternity, Cartridge Cases Anonymous.

	Она, как видно, пошла погулять, <…> забрела далеко от дома и в темноте приняла взлётно-посадочную полосу за шоссе. И тут внезапно зажглись посадочные огни, и реактивный самолёт «Бэрритрона» прошел над ней так низко, что разделил ей волосы пробором. — 22
	She had evidently gone for a long walk <…> and she had got on the runway in the dark, thinking it was a road. And then the landing lights had come on all of a sudden, and the Barrytron Lear jet had put a part in her hair

	Актриса в роли Селии будет спрашивать: зачем господь послал ее на эту землю? И тут за сценой Глас Божий пророкочет: — Чтобы плодиться и размножаться. Меня больше ничего не интересует. Всё остальное — вздор. — 23
	The actress playing Celia could ask why God had ever put her on earth. And then the voice from the back of the theatre could rumble: 'To reproduce. Nothing else really interests Me. All the rest is frippery.'

Может быть, это очень плохо, что многие люди стараются сделать из своей жизни как можно более занимательную историю. Ведь всякий сюжет — это нечто искусственное, вроде механического, бьющего задом мустанга в питейном заведении. А еще хуже, когда целый народ пытается стать героем исторического романа. Хорошо бы выбить на мраморе над входом в здание Организации Объединённых Наций и в здания всех парламентов малых и больших государств: ОСТАВЛЯЙТЕ СВОИ ИСТОРИИ ЗА ПОРОГОМ. — 26

It may be a bad thing that so many people try to make good stories out of their lives. A story, after all, is as artificial as a mechanical bucking bronco in a drinking establishment. And it may be even worse for nations to try to be characters in stories. Perhaps these words should be carved over doorways of the United Nations and all sorts of parliaments, big and small: LEAVE YOUR STORY OUTSIDE.

«То be is to do» — Сократ. «To do is to be» — Жан-Поль Сартр. «Do be do be do» — Фрэнк Синатра. — 27; надпись в мужском туалете

Предисловие

	Малый Не Промах <…> — прозвище яхтсменов. <…> Оно похоже на двоякодышащую рыбу, которая родилась в океане, а потом приспособилась и к жизни на суше.
	'Deadeye Dick,' <…> is a nickname for a sailor. <…> So it is a sort of lungfish of a nickname. It was born in the ocean, but it adapted to life ashore.

На Гаити, кажется, не принято изымать из обращения потрепанные в употреблении доллары и заменять их новыми купюрами. Там просто принимают любую долларовую купюру, если она даже истерта до толщины папиросной бумаги и от нее остался клочочек не больше почтовой марки. Года два назад, после возвращения из Гаити домой, я нашел у себя в бумажнике такой доллар и отослал его по почте владельцам отеля «Олоффсон», Элу и Сью Зейц, с просьбой выпустить его на волю там, где он привык жить. В Нью-Йорке он не протянул бы и дня.

There seems to be no scheme in Haiti, however, for retiring worn-out dollar bills, and replacing them with new ones. So it is ordinary there to treat with utmost seriousness a dollar which is as insubstantial as a cigarette paper, and which has shrunk to the size of an airmail stamp. I found one such bill in my wallet when I got home from Haiti a couple of years ago, and I mailed it back to Al and Sue Seitz, the owners and host and hostess of the Oloffson, asking them to release it into its natural environment. It could never have survived a day in New York City.

	Я вам объясню основную символику этой книги. В ней говорится о забытом и заброшенном выставочном помещении в форме шара. Это моя голова теперь, когда мне скоро стукнет шестьдесят. <…> Гаити — это Нью-Йорк, где я сейчас живу. Бесполый фармацевт, от лица которого ведется рассказ, — моя угасающая потенция. Преступление, которое он совершил в детстве, — символ всех моих прегрешений.
	I will explain the main symbols in this book. There is an unappreciated, empty arts centre in the shape of a sphere. This is my head as my sixtieth birthday beckons to me. <…> Haiti is New York City, where I live now. The neutered pharmacist who tells the tale is my declining sexuality. The crime he committed in childhood is all the bad things I have done.

1

Всем, пока еще не рождённым, всем невинным, ничего не ведающим комочкам аморфного небытия: берегитесь жизни! Я не уберёгся от жизни. Я захворал жизнью в тяжелой форме. Я был легким комочком аморфного небытия, как вдруг открылся маленький смотровой глазок. В него хлынул свет, прорвался звук. Наперебой зазвучали голоса, рассказывая мне о том, кто я такой и что творится вокруг меня. Спорить с ними не приходилось.

To the as-yet-unborn, to all innocent wisps of undifferentiated nothingness: Watch out for life. I have caught life. I have come down with life. I was a wisp of undifferentiated nothingness, and then a little peephole opened quite suddenly. Light and sound poured in. Voices began to describe me and my surroundings. Nothing they said could be appealed.

	… порядочное состояние, нажитое главным образом продажей под видом лекарства знахарского снадобья под названием «Бальзам св. Эльма». Это был спирт, подкрашенный чем-то лиловым, для запаха туда клали гвоздику, корень сарсапарели и немного опиума и кокаина. Как говорится: «Пить-то не вредно, а бросишь — каюк».
	… a fortune earned principally by a quack medicine known as 'Saint Elmo's Remedy'. It was grain alcohol dyed purple, flavoured with cloves and sarsaparilla root, and laced with opium and cocaine. As the joke goes: It was absolutely harmless unless discontinued.

	Почти всё на рисунках отца как-то смахивало на цементные изделия — цементная дама в цементном платье прогуливала цементного песика, на лугу паслось цементное стадо, цементная ваза с цементными фруктами стояла на окне с цементными портьерами и так далее.
	With few exceptions, everything Father depicted wound up looking as though it were made of cement — a cement woman in a cement dress, walking a cement dog, a herd of cement cattle, a cement bowl of cement fruit, set before a window with cement curtains, and so on.

24

	На мне был парадный костюм, тесный, как кожица на сардельке.
	I was wearing my best suit, which was as tight as the skin of a knackwurst.

	Он вспоминал, что после того, как она врезалась в ветровое стекло, голова у неё была вся в шрамах. Стоило ему погладить ее по голове и нащупать пальцами эти шрамы, как он вдруг воображал себя квотербеком. — И я сразу начинал высматривать, кому бы перебросить мяч, — сказал он.
	He recalled that her scalp was crisscrossed with scars, because of her trip through the windscreen. When he used to run his fingers through her hair, he would encounter those scars, and he would get this crazy idea that he was a quarterback. 'I would look downfield for an end who was open for a forward pass,' he said.

	Даже сам священник не верил, что каждая жизнь по-своему значительна, что каждая смерть может потрясти и заставить понять что-то необычайно важное и так далее. Труп — это просто товар средней руки, пришедший со временем в негодность. И толпа провожающих — серийная продукция невысокого качества, которая тоже в свой час пойдёт в утиль.
	Not even the minister thought that every death could startle us into learning something important, and so on. The corpse was a mediocrity who had broken down after a while. The mourners were mediocrities who would break down after a while.

	Я себе представил, что <все мы> — клетки гигантского, мощного организма какого-то животного. Не стоит всерьез воспринимать нас как обособленные личности. И мёртвое тело Селии в гробу, насквозь пропитанное ядовитым «Драно» и амфетамином, может быть, просто отмершая клеточка необъятной поджелудочной железы величиной с Млечный Путь.
	I told myself that <we all> and so on were cells in what was supposed to be one great big animal. There was no reason to take us seriously as individuals. Celia in her casket there, all shot through with Drano and amphetamine, might have been a dead cell sloughed off by a pancreas the size of a Milky Way.

Перевод

Рита Райт-Ковалёва, М. Н. Ковалёва, 1988 (с некоторыми уточнениями)

О романе

Говорят, что чистюля енот полощет в воде добытый им кусок сахара, пока тот не растает. Кажется, что и у Воннегута вот-вот «растает» тема в усердном полоскании случайностей и совпадений, истоков, связей и следствий. Конкретная вина за то, что произошло там-то и тогда-то, перекладывается на одного, другого, третьего, рассеивается в пространстве — но затем лишь, чтобы всех облучить радиацией совестливости.

— Г. Злобин, «Игры по-американски», 1988