Механическое пианино (Воннегут)

«Механическое пианино» (англ. Player Piano) — первый роман Курта Воннегута, антиутопия. Впервые опубликован в 1952 году, второе издание вышло под названием «Утопия 14» (Utopia 14), которое дал издатель.

Цитаты

	— Любой человек, который не в состоянии обеспечивать себе средства на жизнь, выполняя работу лучше, чем это делают машины, поступает на государственную службу в Армию или в Корпус Ремонта и Реставрации. — II
	"Any man who cannot support himself by doing a job better than a machine is employed by the government, either in the Army or the Reconstruction and Reclamation Corps."

	… люди, разрушающие какую-либо систему, всегда вызывают восхищение у тех, кто покорно следует этой системе. — V; парафраз распространённой мысли
	… beaters of systems had always been admired by the conventional.

	— И ты очень скоро убедился, что старые друзья — всего только старые друзья, и ничего больше — они не умнее остальных и на большее не способны. — IX
	"But you find out quick enough that old friends are old friends, and nothing more — no wiser, no more help than anyone else."

	Он сознавал всем сердцем что человечество зашло в жуткий тупик, но это был настолько логически обоснованный тупик, и его завели в него настолько умно, что он не видел, куда ещё могло бы привести историческое развитие. — X
	He knew with all his heart that the human situation was a frightful botch, but it was such a logical, intelligently arrived-at botch that he couldn't see how history could possibly have led anywhere else.

Обратив внимание на волнение Понда, он понял, что все, о чем тот толковал, действительно было честностью. Этот поросёнок на своей поросячьей должности имеет свои поросячьи принципы и ради них готов пожертвовать своей поросячьей жизнью. Полу представилась вся современная цивилизация в виде гигантской и дырявой плотины, вдоль которой тысячи людей, подобных доктору Пойду, растянулись колонной до самого горизонта, причём каждый из них свирепо затыкал пальцем течь. — XV

He saw how tense the man was, and realized that what Pond was talking about was, by God, integrity. This pipsqueak of a man in a pipsqueak job had pipsqueak standards he was willing to lay his pipsqueak life down for. And Paul had a vision of civilization as a vast and faulty dike, with thousands of men like Doctor Pond in a rank stretching to the horizon, each man grimly stopping a leak with his finger.

	Оркестр в дальнем конце зала, точно стадо слонов, набросился на мелодию с такой яростью, будто объявил священную войну тишине. В этом грохоте невозможно было сохранить доброе отношение даже по отношению к себе. — XIX
	The band at the far end of the hall, amplified to the din of an elephant charge, smashed and hewed at the tune as though in a holy war against silence. It was impossible even to be cordial to oneself in the midst of the uproar.

	— Общество Заколдованных Рубашек, — с насмешкой произнес доктор Гелхорн. — Стоит вам назвать что-либо по имени, и вам уже кажется, что вы наложили на это руку. Но вы не наложили на это руку. Пока вам удалось зацапать всего лишь только название. — XXII
	"The Ghost Shirt Society," said Director Gelhorne acidly. "Give a name to something, and you think you've got it. But you haven't got it. All you've got's the name. That's why we're here. All we've got is the name."

	— … кто-то просто обязан быть неприспособленным, кто-то просто должен испытывать чувство неловкости для того, чтобы задуматься над тем, куда зашло человечество, куда оно идёт и почему оно идёт туда. — XXIV
	"… somebody's just got to be maladjusted; that somebody's got to be uncomfortable enough to wonder where people are, where they're going, and why they're going there. That was the trouble with his book. It raised those questions, and was rejected. So he was ordered into public-relations duty."

Пол проверил, на месте ли его билет, не смят ли он и не порван ли, так как именно этим билетом ему и предстояло открыть себе двери в Айлиуме. Ему приходилось слышать рассказы о глуповатых старых леди, которые оставались взаперти в вагонах по нескольку дней из-за того, что они куда-то засунули свой билет или пропустили свою станцию. Почти ни одна газета не обходилась без увлекательной истории о том, как уборщики-кррахи освободили кого-нибудь из вагона. — XXVI

Paul checked his ticket to make sure it wasn't bent or torn, that it would unlock the door at Ilium. He'd heard tales of addled old ladies locked aboard cars for days for having misplaced their tickets, or for having missed their stops. Hardly a newspaper was printed that didn't have a human interest story about car clean-up crews from the Reeks and Wrecks liberating somebody.

Глава IV

— Анита, — сказал Финнерти, — если ты не проявишь уважения к мужскому уединению, я сконструирую машину, у которой будет всё, что есть у тебя, и которая к тому же будет относиться к нему с уважением. Анита покраснела. — Не скажу, чтобы я была в восторге от твоего остроумия. — Нержавеющая сталь, — сказал Финнерти. — Нержавеющая сталь, обтянутая губчатой резиной и имеющая постоянную температуру 98,6 по Фаренгейту. — Слушай… — начал было Пол. — И краснеть она будет по приказу, — добавил Финнерти. — А я могла бы сделать мужчину вроде тебя из мешка с грязью, — сказала Анита. — И каждый, кто попытался бы к тебе прикоснуться, уходил бы вымазанным! — Она хлопнула дверью, и Пол услышал, как по лестнице простучали её каблучки. — Ну, и на кой чёрт тебе это понадобилось? — спросил Пол. — Ну, скажи на милость? Финнерти лежал неподвижно на кровати, уставившись в потолок. — Не знаю, — медленно проговорил он, — но я не раскаиваюсь.

"Anita," said Finnerty, "if you don't show more respect for men's privacy, I'll design a machine that's everything you are, and does show respect." She colored. "I can't say I find you screamingly funny." "Stainless steel," said Finnerty. "Stainless steel, covered with sponge rubber, and heated electrically to 98.6 degrees." "Now, look -" said Paul. "And blushes at will," said Finnerty. "And I could make a man like you out of a burlap bag filled with mud," said Anita. "Anybody who tries to touch you comes away dirty!" She slammed the door, and Paul listened to her heels clicking down the staircase. "Now, why in hell did you do that?" said Paul. "Do you mind telling me?" Finnerty lay motionless on the bed, staring at the ceiling. "I don't know," he said slowly, "but I'm not sorry."

Глава VII

Хэккетс не поклонился в ответ потому что это не положено и он не намерен был делать каких-нибудь неположенных вещей чёрт бы их всех побрал ему оставалось всего каких-то двадцать три года тянуть эту лямку и тогда всё будет покончено с армией и провались она в тартарары и через эти двадцать три года, если какой-нибудь сучий потрох полковник или лейтенант или генерал подойдет к нему и скажет: «Отдать честь» или «Наплечо!» или «Почистьте свои ботинки» или что-нибудь вроде этого он ему скажет «Поцелуйте меня в задницу, сынок» и вытащит справку об увольнении в запас и плюнет ему в морду и пойдет себе надрывая живот от хохота потому его двадцать пять лет закончены и всё что ему нужно делать это посиживать со старыми дружками у Хукера в Эвансилле и если чего дожидаться то только чека на получение заслуженной пенсии и катись-ка ты дружок потому что теперь я не намерен терпеть нагоняи от кого бы то ни было, потому что я с этим покончил и… Шах восхищенно захлопал в ладоши, продолжая разглядывать рядового первого класса Хэккетса, который был огромным здоровенным детиной. — Ники такару! — воскликнул шах, распространяя крепкий аромат «Сумклиша». — Не такару! — сказал доктор Холъярд. — Солда-ты. — Не такару? — озадаченно спросил шах. — Что он сказал? — спросил генерал группы армий Бромли. — Он говорит, что они отличное стадо рабов, — пояснил Холъярд. Он обернулся к шаху и погрозил пальцем маленькому темнокожему человеку. — Не такару. Нет, нет, нет. <…> — Шах говорит, если они не рабы, то как же вы заставляете их делать то, что они делают? — Патриотизм, — строго сказал генерал группы армий Бромли. — Патриотизм, чёрт побери. — Любовь к стране, — сказал Холъярд. Хашдрахр сказал что-то шаху, и шах чуть заметно кивнул, однако выражение озадаченности так и не исчезло с его лица.

Hacketts did not bow back because he wasn't supposed to and he wasn't going to do a goddamn thing he wasn't supposed to do and he had only twenty-three more years to go on his hitch and then he was through with the Army and the hell with it, and in twenty-three years if some sonofabitching colonel or lieutenant or general came up to him and said, "Salute me," or "Pick up that butt," or "Shine your shoes," or something like that he'd say, "Kiss my ass, sonny," and whip out the old discharge and spit in his eye and walk away laughing like crazy because his twenty-five years was up and all he had to do was hang around with the old gang in Hooker's in Evansville and wait for the old pension check and to hell with you buddy because I don't have to take no crap from nobody no more because I'm through and – The Shah clapped his hands delightedly and continued to stare at Private First Class Hacketts, who was a huge, healthy man. "Niki Takaru!" he cried, exhaling a strong effluvium of Sumklish. "No Takaru!" said Doctor Halyard. "Sol-dee-yers." "No Takaru?" said the Shah in puzzlement. "What's he say?" said General of the Armies Bromley. "Said they're a fine bunch of slaves," said Halyard. He turned to the Shah again and waggled his finger at the small, dark man. "No Takaru. No, no, no." <…> "Shah says, if these not slaves, how you get them to do what they do?" "Patriotism," said General of the Armies Bromley sternly. "Patriotism, damn it." "Love of country," said Halyard. Khashdrahr told the Shah, and the Shah nodded slightly, but his look of puzzlement did not disappear. "Sidi ba —" he said tentatively.

И Хэккетс думал о том как ему придётся оставаться одному в казармах в эту субботу когда все остальные будут гулять по увольнительным из-за того что произошло сегодня на инспекторской утренней поверке после того как он подмёл и вымыл шваброй пол и вымыл окно у своей койки и расправил одеяло и убедился что зубная паста лежит слева от тюбика с кремом для бритья и что крышки обоих тюбиков смотрят в разные стороны и что отвороты его гетр доходят аккуратно до начала шнуровки ботинок и что его обеденный судок, обеденная кружка, обеденная ложка, обеденная вилка и обеденный нож и котелок сияют и что его деревянное ружьё надраено, а его эрзац-металлические части достаточно черны и что его ботинки блестят и что запасная их пара зашнурована до самого верха и шнурки их завязаны и что одежда на вешалках развешена в должном порядке две рубашки по требованию, две пары брюк по требованию, три рубашки хаки, трое брюк хаки, две рубашки в ёлочку из саржи, двое брюк из саржи в ёлочку, полевая куртка блуза по требованию, плащ по требованию и что все карманы этой одежды пусты и застёгнуты, и тогда инспектирующий офицер прошёл и сказал: «Эй, солдат, у тебя ширинка расстёгнута, останешься без увольнения», и…

And Hacketts thought of how he was going to be left alone in the barracks this week end when everybody else was out on pass because of what happened in inspection that morning after he'd mopped and squeegeed the floor and washed the windows by his bunk and tightened up his blankets and made sure the tooth-paste tube was to the left of the shaving-cream tube and the tube caps both pointed away from the aisle and that the cuff on his rolled-up socks pointed up in his footlocker and that his mess kit and mess cup and mess spoon and mess fork and mess knife and canteen were shining and that his wooden rifle was waxed and its simulated metalwork blackened and his shoes shined and that the extra pair under his bunk were laced to the top and tied and that the clothes on his hangers went: two shirts, O.D.; two pants, O.D.; three shirts, khaki; three pants, khaki; two shirts, herringbone twill; two pants, herringbone twill; field jacket; dress blouse, O.D.; raincoat, O.D.; and that all the pockets were empty and buttoned and then the inspecting officer came through and said, "Hey soldier, your fly's open and no pass for you," and—

Глава XVII

Машины учета личного состава обработали данный вопрос и выдали карточку Эдгара Р. Б. Хэгстрома, который в статистическом смысле был средним человеком со всех точек зрения, за исключением числа его инициалов: возраст (36), рост (5 футов семь дюймов), вес (148 фунтов), лет супружества (11), показатель интеллекта (83), количество детей (2, мальчик 9 лет и девочка 6 лет), количество комнат (2), марка машины («шевроле» трехлетней давности, двухдверный «седан»), образование (выпускник средней школы, 117-е место в классе из 233 человек, средние способности), спорт (травяной хоккей, рыбная ловля), военная характеристика (5 лет, три из которых — заморские территории, радист на Т-4, 157-я пехотная дивизия; участие в выдающихся боевых операциях: Хьеринг, Эльбесан, Кабул, Кайфен, Усть-Кяхта; 4 ранения; награды: Пурпурное Сердце 3-го класса, Серебряная Звезда, Бронзовая Звезда 2-го класса). Кроме того, машины сумели сделать строго научно обоснованное предположение, что, поскольку Хэгстром так далеко зашел в своей посредственности, он, по-видимому, один раз был арестован, до женитьбы с Вандой вступал в половые связи с пятью девушками (с умеренным удовольствием) и состоял в двух незаконных связях после женитьбы (одна случайная и глупая, вторая же затяжная и довольно беспокойная), а также что он умрет в возрасте 76,2 лет от сердечного приступа.

The personnel machines had considered the problem and ejected the card of Edgar R. B. Hagstrohm, who was statistically average in every respect save for the number of his initials: his age (36), his height (5'7"), his weight (148 lbs.), his years of marriage (11), his I.Q. (83), the number of his children (2: 1 m., 9; 1 f., 6), the number of his bedrooms (2), his car (3 yr. old Chev. 2 dr. sed.), his education (h.s. grad, 117th in class of 233; maj. in business practice; 2nd string f'ball, b'k'tb'l; soc. comm., sen'r play; no coll.) his vocation (R&R), his avocations (spec'r sports, TV, softb'l, f'sh'g), and his war record (5 yrs., 3 ov'sea; T-4 radioman; 157th Inf. Div.; battle stars: Hjoring, Elbesan, Kabul, Kaifen, Ust Kyakhta; wounded 4 times; P'ple H't, 3 cl.; Silv. Star; Br'ze Star, 2 cl.; G'd Cond. Med.). And the machines could have made an educated guess that, since Hagstrohm had gone that far in being average, he had probably been arrested once, had had sexual experience with five girls before marrying Wanda (only moderately satisfying), and had had two extramarital adventures since (one fleeting and foolish, the other rather long and disturbing), and that he would die at the age of 76.2 of a heart attack.

Глава XX

	— Мой отец обычно говорил, <…> что парикмахеры ещё надолго останутся даже после того, как последний доктор уйдет в отставку, и в словах моего отца было много правильного. Да, его стоило послушать. Ей-богу, в наши дни нужно намного больше времени и искусства, чтобы остричь человека, чем для всех тех вещей, которыми занимаются доктора. Если у вас сифилис, триппер, краснуха, желтая лихорадка, воспаление легких или хотя бы там рак или что-нибудь похуже, так, чёрт побери, я вас вылечу скорее, чем вот я сейчас наливал воду в шампунь. Берёшь себе шприц с махонькой иголочкой, тяп-ляп — и пожалуйста! Вместе со сдачей я тут же подаю вам справочку о полном выздоровлении. Любой парикмахер может делать то, что делает доктор в наши дни. Но я вам тут же выложу пятьдесят долларов, если вы мне покажете хоть одного доктора, который смог бы постричь человека как следует. Вот, а ещё говорят, что парикмахер — это не профессия, но где вы найдете другие профессии, которые бы со средних веков завоевали себе такой авторитет! Посмотрите на парикмахеров и возьмите медицину или законы. Всё делают за них машины! Доктор совсем не ломает голову над тем, чтобы понять, что с вами, да и образования его здесь не нужно. Тебя обследуют машины — проверят то, проверят это. А потом он берет уже готовый волшебный препарат и вкалывает его вам. И делает он это только потому, что машины подсказали ему, что следует делать. <…> Когда-то они выглядели важными и величественными вроде священников, эти доктора и юристы и прочие, но теперь они всё больше походят просто на механиков. Дантисты всё ещё держатся молодцом, это правда. Но они только исключение, которое подтверждает правило, скажу я вам. А парикмахерское дело — одна из древнейших профессий на земле — по воле случая оказалось более стойким, чем все остальные. Машины разделили мужчин и мальчиков, если так можно выразиться. «Мужчин от мальчишек» — так говорили нам в армии, сержант Элм Уиллер например. Он был из Мемфиса. «Так-то вот, ребята, — говаривал он. — Здесь мы отделяем мальчишек от мужчин». И тут же мы шли вперед, брали очередную высотку, а за нами шли медики и отделяли мертвых от раненых. А потом Уиллер говорил: «Так-то вот, ребята, здесь мы отделяем мальчишек от мужчин». И это продолжалось до тех пор, пока нас не отделили от нашего батальона, а самому Уиллеру не отделили голову от туловища. <…> И вот ещё одна интересная вещь про войну — я не говорю, что вообще всё на войне было хорошо, — чего нет, того нет, — но раз уж идет война и ты умудрился попасть на неё, то тебе уже нечего заботиться о том, что ты что-то не так сделал. Понимаете? Находясь на фронте, сражаясь там и прочее, ты уж и не можешь поступать правильнее, чем поступаешь. Дома ты мог быть самой последней дрянью, и многих сделать несчастными, и быть просто тупым и жалким типом, но, попав на фронт, ты король — король для каждого, а особенно для себя самого. В этом-то вся суть, будь справедлив по отношению к себе, и ты никого этим не обманешь, вот тебе и все правила — в тебя стреляют, и ты сам стреляешь в других. Когда сейчас ребят берут в армию, то это просто дают им место, чтобы они не болтались по улицам и не наживали себе неприятностей, потому как больше нечего делать. И единственная для них возможность хоть когда-нибудь выбиться в люди, так это если начнется война. И это единственный их шанс показать всем и каждому, что они живут и умирают не зря, а ради чего-то, клянусь вам. Раньше имелось множество окольных путей, чтобы какой-нибудь тупица мог выбиться в великие люди, но теперь машины с этим покончили. Знаете, бывало так, что вы могли просто отправиться в море на большом клипере или на рыбацком судне и неожиданно проявить героизм во время шторма. Или вы могли заделаться пионером и отправиться на запад и повести за собой людей, разогнать индейцев и всё такое прочее. Или вы могли быть ковбоем или заняться каким-нибудь опасным делом и всё-таки быть просто тупицей. А теперь машины берут на себя все опасные работы, а бедных тупиц согнали в огромные стада или в бараки, и тупице ничего не остается, как сидеть там да мечтать о том, как хорошо было бы, если бы вдруг начался большой пожар, а он вбежал бы в горящее здание и выбежал бы из него на глазах у всех с маленьким ребенком на руках. Или мечтать — хотя они, конечно, не говорят об этом вслух, потому что последняя была такой страшной, — о новой войне. Конечно, теперь новой войны не будет. И конечно же, я считаю, что машины очень облегчили жизнь. Я был бы просто дурак, если бы говорил, что это не так, хотя есть множество людей, которые говорят, что это не так, и, честно говоря, я понимаю, почему они говорят это, ладно. Получается так, что машины взяли себе все хорошие работы и оставили людям все самые глупые.
	"My father used to say, <…> that the barbers would be here long after the last doctor's laid away, and there was a lot in what he said. He was worth listening to. "Nowadays, by golly, it takes more time and skill to cut hair'n to do what the doctors do. If you had syphilis or the clap or scarlet fever or yellow fever or pneumonia or cancer or something, why, hell, I could cure you while I was drawing the water for a shampoo. Take a little old needle, puncho! squirto! miracle! and give you a clean bill of health along with your change. Any barber could do what a doctor does nowadays. But I'll give you fifty dollars if you can show me a doctor who can cut hair. "Now, they say barbering isn't a profession, but you take the other professions that got so big for their breeches since the Middle Ages and look down on barbering. You take medicine, you take the law. Machinery! "Doctor doesn't use his head and education to figure out what's the matter with you. Machines go over you — measure this, measure that. Then he picks out the right miracle stuff, and the only reason he does is on account of the machines tell him that's what to do. <…> "Used to be sort of high and mighty, sort of priests, those doctors and lawyers and all, but they're beginning to look more and more like mechanics. Dentists are holding up pretty good, though. They're the exception that proves the rule, I say. And barbering — one of the oldest professions on earth, incidentally — has held up better than all the rest. Machines separated the men from the boys, you might say. "The men from the boys — that's what they used to say in the Army, Sergeant Elm Wheeler would. Memphis boy. 'Here we go, boys,' he'd say. 'Here's where we separate the men from the boys.' And off we'd go for the next hill, and the medics'd follow and separate the dead from the wounded. And then Wheeler'd say, 'Here we go, here's where we separate the men from the boys.' And that went on till we got separated from our battalion and Wheeler got his head separated from his shoulders. <…> "And another nice thing about war — not that anything about war is nice, I guess — is that while it's going on and you're in it, you never worry about doing the right thing. See? Up there, fighting and all, you couldn't be righter. You could of been a heller at home and made a lot of people unhappy and all, and been a dumb, mean bastard, but you're king over there — king to everybody, and especially to yourself. This above all, be true to yourself, and you can't be false to anybody else, and that's it — in a hole, being shot at and shooting back. "These kids in the Army now, that's just a place to keep 'em off the streets and out of trouble, because there isn't anything else to do with them. And the only chance they'll ever get to be anybody is if there's a war. That's the only chance in the world they got of showing anybody they lived and died, and for something, by God. "Used to be there was a lot of damn fool things a dumb bastard could do to be great, but the machines fixed that. You know, used to be you could go to sea on a big clipper ship or a fishing ship and be a big hero in a storm. Or maybe you could be a pioneer and go out west and lead the people and make trails and chase away Indians and all that. Or you could be a cowboy, or all kinds of dangerous things, and still be a dumb bastard. "Now the machines take all the dangerous jobs, and the dumb bastards just get tucked away in big bunches of prefabs that look like the end of a game of Monopoly, or in barracks, and there's nothing for them to do but set there and kind of hope for a big fire where maybe they can run into a burning building in front of everybody and run out with a baby in their arms. Or maybe hope -though they don't say so out loud because the last one was so terrible — for another war. Course, there isn't going to be another one. "And, oh, I guess machines have made things a lot better. I'd be a fool to say they haven't, though there's plenty who say they haven't, and I can see what they mean, all right. It does seem like the machines took all the good jobs, where a man could be true to hisself and false to nobody else, and left all the silly ones."
	— парикмахер

Глава XXIII

	— Нельзя стоять одной ногой в действительности, а другой в мечтах. Иначе для судьбы будет слишком велик будет соблазн разорвать вас пополам, прежде чем вы решите, какой путь вам избрать.
	"Don't put one foot in your job and the other in your dreams, Ed. Go ahead and quit, or resign yourself to this life. It's just too much of a temptation for fate to split you right up the middle before you've made up your mind which way to go."

	Лучше быть просто ничем, чем слепым швейцаром во главе парада цивилизации.
	Better to be nothing than a blind doorman at the head of civilization's parade.

	… ни один человек не в состоянии жить без корней — корней в крохотном оазисе среди пустыни, в красной глиняной земле, на горном скате, на каменистом берегу, на городской улице. В чёрный суглинок, в болото, в песок, в камень, в асфальт или в ковер каждый человек глубоко пускает корни для того, чтобы называть это место своим домом.
	… no man could live without roots — roots in a patch of desert, a red clay field, a mountain slope, a rocky coast, a city street. In black loam, in mud or sand or rock or asphalt or carpet, every man had his roots down deep — in home. A lump grew in his throat, and he couldn't do anything about it.

Глава XXVIII

— Что делать? — спросил Гаррисон. — Делать? Вот в этом-то и вся суть, мой мальчик. Все двери закрыты. Делать нечего, кроме как пытаться подыскать себе тихую гавань, без машин и без автоматов. — А что вы имеете против машин? — сказал Бак. — Они рабы. — Ну, так в чем же дело? — сказал Бак. — Я хочу сказать, машины ведь не люди. Они прекрасно могут работать. — Конечно, могут. Но ведь они к тому же ещё и соревнуются в этом с людьми. — Да ведь это же очень здорово, учитывая, что они избавляют людей от многих неприятных работ. — Каждый, кто вступает в соревнование с рабом, сам раб, — тихо сказал Гаррисон.

"Do?" said Harrison. "Do? That's just it, my boy. All of the doors have been closed. There's nothing to do but to find a womb suitable for an adult, and crawl into it. One without machines would suit me particularly." "What have you got against machines?" said Buck. "They're slaves." "Well, what the heck," said Buck. "I mean, they aren't people. They don't suffer. They don't mind working." "No. But they compete with people." "That's a pretty good thing, isn't it — considering what a sloppy job most people do of anything?" "Anybody that competes with slaves becomes a slave," said Harrison thickly.

Глава XXX

Я самым решительным образом протестую против того, что существует какой-либо естественный или божественный закон, согласно которому машины, их производительность и организация производства должны постоянно увеличиваться в масштабах, становиться всё более мощными и сложными в мирное время, подобно тому как это было во время войны. Рост этот я склонен в настоящее время рассматривать как вопиющее беззаконие. Наступило время положить конец этому беззаконию и произволу именно в той части нашей общей культуры, которая находится в вашем ведении. Сейчас дело обстоит так, что независимо от человеческих стремлений машины, технические приспособления или новые формы организации вытесняют человека, приходят ему на смену каждый раз, когда такая замена оказывается выгодной в экономическом отношении. Подобная замена сама по себе вовсе не обязательно дурная вещь, но делать это без учета желания людей — произвол и беззаконие. В действие постоянно вводятся новые машины, новые формы организации производства, новые пути повышения эффективности, без учета того, какие это может произвести изменения в жизненном укладе общества. Делать так — значит творить произвол и беззаконие. Я и Общество Заколдованных Рубашек решили посвятить себя целиком тому, чтобы положить конец этому произволу и беззакониям и вернуть мир в руки людей. И если никакими иными средствами нам не удастся положить конец этому беззаконию, мы готовы к тому, чтобы применить силу. Я предлагаю вернуть рабочих, мужчин и женщин, к их роли надсмотрщиков над машинами, а контроль машин над людьми должен быть запрещен. Далее, я предлагаю, чтобы самым пристальным образом изучалось то влияние, которое изменения в технологии или организации труда могут оказать на жизненный уклад людей, и чтобы изменения эти вводились или запрещались, только исходя из этого соображения. Предложения эти имеют радикальное значение, и их очень трудно будет провести в жизнь. Но необходимость введения их намного больше и важнее всех могущих возникнуть трудностей, и, уж во всяком случае, значение их намного важнее нужд нынешней святой троицы страны — Производительности, Экономики и Количества. Люди по своей природе не могут, по-видимому, быть счастливыми без активного участия в предприятиях, что дает им сознание своей полезности. И поэтому их следует вновь приобщить к этим предприятиям. Совместно с членами Общества Заколдованных Рубашек я со всей торжественностью заявляю: Несовершенство имеет право на существование, ибо человек несовершенен, а человек — творение господа. Слабость имеет право на существование, ибо человек слаб, а человек — творение господа. Неспособность имеет право на существование, ибо человек неумел и неловок, а человек — творение господа. Смена гениальных прозрений и заблуждений закономерна, ибо человек попеременно проявляет и то и другое, а человек — творение господа. Возможно, что вы не согласны со старомодным и тщеславным утверждением, что человек — творение господа. Но я считаю это значительно более извинительным заблуждением, чем другие заблуждения, построенные на безоглядной вере в технологию, а именно: что человек живет на земле только ради того, чтобы создавать всё более прочные и производительные свои подобия и, таким образом, лишать всех и всяческих оснований даже само продолжение своего существования. Искренно ваш доктор Пол Протеус.

"I deny that there is any natural or divine law requiring that machines, efficiency, and organization should forever increase in scope, power, and complexity, in peace as in war. I see the growth of these now, rather, as the result of a dangerous lack of law. "The time has come to stop the lawlessness in that part of our culture which is your special responsibility. "Without regard for the wishes of men, any machines or techniques or forms of organization that can economically replace men do replace men. Replacement is not necessarily bad, but to do it without regard for the wishes of men is lawlessness. "Without regard for the changes in human life patterns that may result, new machines, new forms of organization, new ways of increasing efficiency, are constantly being introduced. To do this without regard for the effects on life patterns is lawlessness. "I am dedicated, and the members of the Ghost Shirt Society are dedicated, to bringing this lawlessness to an end, to give the world back to the people. We are prepared to use force to end the lawlessness, if other means fail. "I propose that men and women be returned to work as controllers of machines, and that the control of people by machines be curtailed. I propose, further, that the effects of changes in technology and organization on life patterns be taken into careful consideration, and that the changes be withheld or introduced on the basis of this consideration. "These are radical proposals, extremely difficult to put into effect. But the need for their being put into effect is far greater than all of the difficulties, and infinitely greater than the need for our national holy trinity, Efficiency, Economy, and Quality. "Men, by their nature, seemingly, cannot be happy unless engaged in enterprises that make them feel useful. They must, therefore, be returned to participation in such enterprises. "I hold, and the members of the Ghost Shirt Society hold: "That there must be virtue in imperfection, for Man is imperfect, and Man is a creation of God. "That there must be virtue in frailty, for Man is frail, and Man is a creation of God. "That there must be virtue in inefficiency, for Man is inefficient, and Man is a creation of God. "That there must be virtue in brilliance followed by stupidity, for Man is alternately brilliant and stupid, and Man is a creation of God. "You perhaps disagree with the antique and vain notion of Man's being a creation of God. "But I find it a far more defensible belief than the one implicit in intemperate faith in lawless technological progress — namely, that man is on earth to create more durable and efficient images of himself, and, hence, to eliminate any justification at all for his own continued existence. "Faithfully yours, "Doctor Paul Proteus."

Глава XXXIV

— А что стало с <…> настоящими индейцами Общества Заколдованных Рубашек, с теми, которые устраивали колдовские пляски? <…> — Они очень скоро убедились в том, что рубашки не спасают от пуль, а всякие колдовские ухищрения не оказывают ни малейшего действия на кавалерию Соединённых Штатов. Ну и они были либо перебиты, либо прекратили попытки сохранить образ жизни хороших индейцев, начав превращаться во второсортных белых людей. — Так что же тогда доказало движение Колдовских плясок? — недоумевающе спросил Пол. — Что быть хорошим индейцем — вещь столь же важная, как быть хорошим белым человеком, вещь, достаточно важная для того, чтобы бороться и умереть за неё, независимо от того, насколько силён противник.

"What became of the Indians <…> the original Ghost Shirt Society — the Ghost Dance Indians? <…> "They found out the shirts weren't bulletproof, and magic didn't bother the U. S. Cavalry at all. So they were killed or gave up trying to be good Indians, and started being second-rate white men." "And the Ghost Dance movement proved what?" said Paul. "That being a good Indian was as important as being a good white man — important enough to fight and die for, no matter what the odds."

Глава XXXV

Финнерти протянул бутылку. Лэшер взял её и провозгласил тост. — За всех хороших индейцев, — сказал он, — в прошлом, настоящем и будущем. А если выражаться точнее — за анналы. Бутылка пошла по кругу. — За анналы, — сказал Финнерти. Тост, по-видимому, ему нравился: от этой революции он получил, как считал Пол, именно то, чего ему хотелось: возможность нанести жестокий удар маленькому замкнутому обществу избранных, в котором он так и не мог найти себе места. — За анналы, — сказал фон Нойманн. Он также казался вполне довольным. Для него, как понял теперь Пол, революция была увлекательным экспериментом. И достижение поставленной цели интересовало его ничуть не больше, чем возможность увидеть, что может получиться в настоящих условиях. Пол принял бутылку и какое-то мгновение изучающе глядел на Лэшера сквозь прозрачное стекло. Лэшер, главный вдохновитель всего, выглядел вполне довольным собой. Человек, всю жизнь пробродивший среди символов, он и революцию сделал символом для себя и теперь готов был принять смерть в качестве такого же символа. Оставался один только Пол. — За лучший мир… — хотел было начать он, но, подумав о людях Айлиума, с такой готовностью восстанавливающих прежний кошмар, отказался от этой мысли. — За анналы так за анналы, — сказал он и разбил пустую бутылку о камень. Фон Нойманн внимательно поглядел сначала на Пола, а потом на разбитые стёкла. — Не думайте, что это конец, — сказал он. — Конца нет и быть не может, даже если и наступит Судный день. — Руки вверх, — сказал Лэшер почти весело. — Шагом марш. — конец романа

Finnerty produced one. Lasher took it, and toasted the others. "To all good Indians," he said, "past, present, and future. Or, more to the point — to the record." The bottle went around the group. "The record," said Finnerty, and he seemed satisfied with the toast. He had got what he wanted from the revolution, Paul supposed — a chance to give a savage blow to a close little society that made no comfortable place for him. "To the record," said von Neumann. He, too, seemed at peace. To him, the revolution had been a fascinating experiment, Paul realized. He had been less interested in achieving a premeditated end than in seeing what would happen with given beginnings. Paul took the bottle and studied Lasher for a moment over its fragrant mouth. Lasher, the chief instigator of it all, was contented. A lifelong trafficker in symbols, he had created the revolution as a symbol, and was now welcoming the opportunity to die as one. And that left Paul. "To a better world," he started to say, but he cut the toast short, thinking of the people of Ilium, already eager to recreate the same old nightmare. He shrugged. "To the record," he said, and smashed the empty bottle on a rock. Von Neumann considered Paul and then the broken glass. "This isn't the end, you know," he said. "Nothing ever is, nothing ever will be — not even Judgment Day." "Hands up," said Lasher almost gaily. "Forward March."

Перевод

М. Брухнов, 1967 (с некоторыми уточнениями)

О романе

	[Когда я писал роман] казалось, что со дня на день кто-то сумеет получить фотоснимок самого господа бога и продаст негатив журналу «Популярная механика».
	— Курт Воннегут

	Роман является острым оружием — едкой, образной, живой и очень эффектно преуменьшенной антиутопией.
	Here is a sharp-pointed weapon — a biting, vividly alive and very effectively understated anti-Utopia.
	— Грофф Конклин, 1953

	Здесь [везде] присутствует дух Машинной эры — нашей эры, — сатирически обыгранный в манере Хаксли и Оруэлла, возможно, не так жестоко и умело, но резко и удачно.
	Here is the spirit of the Machine Age — our age — satirized in the vein of Huxley and Orwell, not so savagely or expertly perhaps, but cuttingly and well.
	— Питер Шуйлер Миллер, 1953

	… это наиболее успешная из всех недавних попыток привить научную фантастику на почву серьёзного «порядочного» романа, далеко обогнавшая конкурентов.
	… this is by far the most successful of the recent attempts to graft science fiction onto the serious “straight” novel.
	— Энтони Бучер и Фрэнсис Маккомас, 1953

	Этот роман имеет <…> энергичную мелодраматическую сюжетную линию и резкую вольтеровскую сатиру — преуспевающую во многом потому, что она экстраполирует тенденции лишь немного дальше сегодняшнего положения дел. В результате, большая часть этого исследования человеческой «логики и интеллекта, приведших к тупику» имеет в виду современную действительность и не предлагает никаких простых выходов из «тупика», но отличается острой формулировкой поднятых проблем.
	This novel of <…> a vigorous melodramatic storyline and a sharp Voltairean satire — succeeding largely because it extrapolates trends only a little beyond their present points. As a result, much of its study of man’s “logical, intelligently-arrived-at botch” has contemporary validity and it offers no glib solutions for said “botch” but contents itself with an acute statement of problems.
	— Энтони Бучер и Фрэнсис Маккомас, 1953

	Проходящая через всю книгу от обложки и до самого конца одна из самых крепких сатирических жил, написанных за много лет, кажется, по факту большинством критиков совершенно забывается или сознательно игнорируется.
	Running through the entire book from jacket title to The End is one of the strongest veins of satire to be written for many a year — a fact that most reviewers seem to have entirely overlooked or deliberately ignored.
	— Джон Карнелл, 1953

«Утопия 14» <…> по своим художественным достоинствам и по масштабам затронутых в ней социальных проблем считается одним из наиболее выдающихся произведений американской научно-фантастической литературы. <…> Неправда, что людей в «Утопии 14» выбросили за борт жизни машины. Это сделали не машины, а интересы господствующего класса. <…> герои Воннегута в большинстве своём, по существу, самые низкопробные роботы, человекообразные существа, запрограммированные на очень ограниченный круг стереотипных мыслей, эмоций, действий чудовищной человекооболванивающей машиной современной западной цивилизации. <…> Пол олицетворяет собой смятение человека перед лицом бесчеловечного социального строя, тогда как Финнерти — деморализацию человека в условиях такого строя. Это как бы два последовательных этапа. Третий этап, конечный, — Шеферд: процесс обесчеловечевания доведен до конца, на место человека становится законченный подонок. Пол и Фиинерти всем существом своим восстают прошив уготованного им превращения в шефердов, восстают именно в силу своих индивидуальных, человеческих качеств. Но какова может и должна быть альтернатива карьере Шеферда, им неведомо. О социальном идеале представление у них самое смутное. О возможностях реального изменения существующего строя — тоже. <…> То, что общественный строй в «Утопии 14» — умирающий строй, показано автором с большой силой убедительности. Перед читателем проходит длинная вереница обитателей «тонущего мира». Вот Кронер, безнадежно пытающийся сохранить «чистоту природы» технократов, любой ценой удержать на плаву прогнивший социальный корабль. Вот президент США с его «белыми зубами и честными серыми глазами, чуть вьющимися волосами, сильными руками, и широкими плечами» — как забавно выглядит эта манекенщица мужского пола рядом с бесстрастной, всезнающей громадой ЭПИКАК-XIV. Таковы «столпы», на которых держится общество. <…> «Кто-то просто обязан быть неприспособленным, — пишет Воннегут, — кто-то просто должен испытывать чувство неловкости для того, чтобы задуматься над тем, куда зашло человечество, куда оно идёт и почему оно идёт туда». В этом смысл книги. Собственно говоря, в этом смысл всей современной прогрессивной фантастики Запада.

— Игорь Бестужев-Лада, «Когда лишним становится человечество», 1967

	Довольно шероховатая нф-антиутопия, <…> на десятилетия опередившая своё время.
	A fairly gritty SF dystopia <…> decades ahead of its time.
	— Норман Спинрад, «Старджон, Воннегут и Траут», 1987