Милый друг

«Милый друг» (фр. Bel-Ami) — второй роман Ги де Мопассана, впервые изданный в 1885 году.

Цитаты

Часть первая

	Женщины-то чаще всего и выводят нас в люди. — I
	— Шарль Форестье

VI

	Ах, как трудно найти человека с широким кругозором, напоминающим тот беспредельный простор, воздухом которого вы дышите на берегу моря!
	— Норбер де Варен

	Я отлично знаю, что для вас любовь — это нечто вроде голода, а для меня это… это нечто вроде духовной связи, в которую не верят мужчины.
	— Мадлена Форестье — Жоржу Дюруа

Любители Булонского леса, все как один, вышли на зов ласкового, ясного неба. Дюруа шёл медленно, упиваясь свежим и сочным, как весенняя зелень, воздухом. Миновав Триумфальную арку, он пошёл по широкой аллее, вдоль дороги, предназначенной для верховой езды. Он смотрел на богатых светских людей, мужчин и женщин, ехавших кто галопом, кто рысью, и если и завидовал им сейчас, то чуть-чуть. Профессия репортёра сделала из него что-то вроде адрес-календаря знаменитостей и энциклопедии парижских скандалов, и он знал почти всех этих господ по фамилии, знал, в какую сумму исчисляется их состояние, знал закулисную сторону их жизни. <…> он словно убеждался воочию, что под чопорной внешностью скрывается исконная, глубоко укоренившаяся человеческая низость, и это его утешало, радовало, воодушевляло. — Лицемеры! — громко сказал он и принялся искать глазами тех, о ком ходили самые тёмные слухи. Среди всадников оказалось немало таких, о ком поговаривали, что они ловко передёргивают карту, — как бы то ни было, игорные дома являлись для них неистощимым, единственным и, вне всякого сомнения, подозрительным источником дохода. Иные, пользовавшиеся самой широкой известностью, жили исключительно на средства жен, и это знали все; иные — на средства любовниц, как уверяли люди осведомленные. Многие из них платили свои долги (привычка похвальная), но никто не мог бы сказать, где они доставали для этого деньги (тайна весьма сомнительная). Перед глазами Дюруа мелькали денежные тузы, чье сказочное обогащение началось с кражи и которых тем не менее пускали всюду, в лучшие дома; были тут и столь уважаемые лица, что при встрече с ними мелкие буржуа снимали шляпу, хотя ни для кого из тех, кто имел возможность наблюдать свет с изнанки, не составляло тайны, что они беззастенчиво обворовывают крупнейшие государственные предприятия. Высокомерный вид, надменно сжатые губы, а также нахальное выражение лица являлись отличительными особенностями всех этих господ: и тех, кто носил бакенбарды, и тех, кто носил только усы. Дюруа посмеивался. — Экий сброд! — повторял он. — Шайка жуликов, шайка мошенников! Но вот пронеслась красивая открытая низенькая коляска, запряженная двумя белыми лошадками с развевающимися гривами и хвостами; лошадьми правила молодая и миниатюрная белокурая женщина, известная куртизанка, сзади помещались два грума. Дюруа остановился, — ему хотелось поклониться ей, хотелось аплодировать этой выскочке, бойко торговавшей любовью и с такою дерзостью выставлявшей на погляденье в час, когда все эти лицемерные аристократы выезжают на прогулку, кричащую роскошь, которую она заработала под одеялом. Быть может, он смутно сознавал, что между ним и ею есть нечто общее, что в её натуре заложено нечто родственное ему, что они люди одной породы, одного душевного строя и что он достигнет своей цели столь же смелыми приёмами.

	Жизнь — гора. Поднимаясь, ты глядишь вверх, и ты счастлив, но только успел взобраться на вершину, как уже начинается спуск, а впереди — смерть. Поднимаешься медленно, спускаешься быстро. В ваши годы все мы были веселы. Все мы были полны надежд, которые, кстати сказать, никогда не сбываются. В мои годы человек не ждёт уже ничего… кроме смерти. <…> О, вы не в силах понять самое это слово «смерть»! В ваши годы оно пустой звук. Мне же оно представляется ужасным. <…> Я вот уже пятнадцать лет чувствую, как она гложет меня, словно во мне завёлся червь. <…> Да, она изгрызла меня, подлая. Долго, незаметно, ежесекундно, беспощадно разрушала она всё моё существо. И теперь, за что бы я ни принялся, я чувствую, что умираю. Каждый шаг приближает меня к ней, каждое моё движение, каждый вздох помогает ей делать своё гнусное дело. Дышать, пить, есть, спать, трудиться, мечтать — всё это значит умирать. Жить, наконец, — тоже значит умирать! <…> Чего вы ждёте? Любви? Ещё несколько поцелуев — и вы уже утратите способность наслаждаться. Ещё чего? Денег? Зачем? Чтобы покупать женщин? Велика радость! Чтобы объедаться, жиреть и ночи напролёт кричать от подагрической боли? Ещё чего? Славы? На что она, если для вас уже не существует любовь? Ну так чего же? В конечном счёте всё равно смерть. Я вижу её теперь так близко, что часто мне хочется протянуть руку и оттолкнуть её. Она устилает землю и наполняет собой пространство. Я нахожу её всюду. Букашки, раздавленные посреди дороги, сухие листья, седой волос в бороде друга — всё ранит мне сердце и кричит: «Вот она!» Она отравляет мне всё, над чем я тружусь, всё, что я вижу, всё, что я пью или ем, всё, что я так люблю!..
	La vie est une côte. Tant qu’on monte, on regarde le sommet, et on se sent heureux ; mais, lorsqu’on arrive en haut, on aperçoit tout d’un coup la descente, et la fin, qui est la mort. Ça va lentement quand on monte, mais ça va vite quand on descend. À votre âge, on est joyeux. On espère tant de choses, qui n’arrivent jamais, d’ailleurs. Au mien, on n’attend plus rien… que la mort. Oh ! vous ne comprenez même pas ce mot-là, vous, la mort. À votre âge, ça ne signifie rien. Au mien, il est terrible. <…> Moi, depuis quinze ans, je la sens qui me travaille comme si je portais en moi une bête rongeuse. <…> Oui, elle m’a émietté, la gueuse, elle a accompli doucement et terriblement la longue destruction de mon être, seconde par seconde. Et maintenant je me sens mourir en tout ce que je fais. Chaque pas m’approche d’elle, chaque mouvement, chaque souffle hâte son odieuse besogne. Respirer, dormir, boire, manger, travailler, rêver, tout ce que nous faisons, c’est mourir. Vivre enfin, c’est mourir ! <…> Qu’attendez-vous ? De l’amour ? Encore quelques baisers, et vous serez impuissant. Et puis, après ? De l’argent ? Pourquoi faire ? Pour payer des femmes ? Joli bonheur ! Pour manger beaucoup, devenir obèse et crier des nuits entières sous les morsures de la goutte ? Et puis encore ? De la gloire ? À quoi cela sert-il quand on ne peut plus la cueillir sous forme d’amour ? Et puis, après ? Toujours la mort pour finir. Moi, maintenant, je la vois de si près que j’ai souvent envie d’étendre les bras pour la repousser. Elle couvre la terre et emplit l’espace. Je la découvre partout. Les petites bêtes écrasées sur les routes, les feuilles qui tombent, le poil blanc aperçu dans la barbe d’un ami, me ravagent le cœur et me crient : « La voilà ! » Elle me gâte tout ce que je fais, tout ce que je vois, ce que je mange et ce que je bois, tout ce que j’aime !..
	— Варен

VIII

… облепленный виллами склон горы спускался к городу, что разлёгся подковой на берегу; справа, над молом, возвышалась старая часть города, <…> а слева он упирался в мыс Круазет, как раз напротив Леринских островов. Островки эти двумя зелёными пятнами выделялись среди синей-синей воды. Можно было подумать, что это громадные плывущие листья, — такими плоскими казались они сверху. — описание Канна

… la côte semée de villas descendait jusqu’à la ville qui était couchée le long du rivage en demi-cercle, avec sa tête à droite vers la jetée que dominait la vieille cité surmontée d’un vieux beffroi, et ses pieds à gauche à la pointe de la Croisette, en face des îles de Lérins. Elles avaient l’air, ces îles, de deux taches vertes, dans l’eau toute bleue. On eût dit qu’elles flottaient comme deux feuilles immenses, tant elles semblaient plates de là-haut.

	Всё будет идти своим чередом… после моей смерти, — так же, как и при мне…
	Vous avez du temps, vous autres… moi, c’est fini… Et ça continuera… après moi, comme si j’étais là…
	— Шарль Форестье

Часть вторая

Проехав две трети горы, [Дюруа и Мадлена] остановились в том месте, откуда открывался славившийся своей живописностью вид, который показывают всем путешественникам. Внизу светлая река извивалась по длинной, широкой, необъятной равнине. Испещренная бесчисленными островками, она появлялась откуда-то издали и, не доходя до Руана, описывала дугу. На правом берегу реки из дымки утреннего тумана вставал город с позлащенными солнцем кровлями и множеством остроконечных и приплюснутых, хрупких и отшлифованных, словно гигантские драгоценные камни, воздушных колоколен, круглых и четырехугольных башен, увенчанных геральдическими коронами, шпилей и звонниц, а надо всем этим готическим лесом верхушек церквей взметнулась острая соборная игла, изумительная бронзовая игла, до странности уродливая и несоразмерная, высочайшая в мире. — I

Они сели в открытый экипаж и <…> въехали в аллею Булонского леса. Стояла безветренная ночь, одна из тех ночей, когда в Париже становится жарко, как в бане, а воздух до того раскален, что кажется, будто дышишь паром, вырвавшимся из открытых клапанов. Полчища фиакров влекли под сень деревьев бесчисленное множество влюбленных. Нескончаемой вереницей тянулись они один за другим. Перед любопытным взором Мадлены и Жоржа мелькали женщины в светлом и мужчины в тёмном, сидевшие в экипажах и обнимавшие друг друга. Бесконечный поток любовников двигался к Булонскому лесу под звездным, огнедышащим небом. Кроме глухого стука колес, катившихся по земле, ничего не было слышно кругом. А они все ехали и ехали, по двое в каждом фиакре, прижавшись друг к другу, откинувшись на подушки, безмолвные, трепещущие в чаянии будущих наслаждений, погруженные в сладострастные мечты. Знойный полумрак был точно полон поцелуев. Воздух казался ещё тяжелее, ещё удушливее от разлитой в нем любовной неги, от насыщавшей его животной страсти. Все эти парочки, одержимые одним и тем же стремлением, пылавшие одним и тем же огнем, распространяли вокруг себя лихорадочное возбуждение. От всех этих колесниц любви, над которыми словно реяли ласки, исходило возбуждающее, неуловимое дуновение чувственности. — II

	Слова любви всегда одинаковы, — всё зависит от того, из чьих уст они исходят. — V
	Les paroles d’amour, qui sont toujours les mêmes, prennent le goût des lèvres dont elles sortent.

… картина Карла Марковича «Иисус, шествующий по водам» <…> производила потрясающее впечатление. Картина, края которой прятались в колыхавшейся зелени, казалась чёрной дырой, прорывом в некую фантастическую и манящую даль. Надо было пристально вглядеться в картину, и тогда все становилось понятным. Рама надвое перерезала лодку, где, слабо освещенные косыми лучами фонаря, находились апостолы, один из которых, сидя на краю, направлял этот фонарь на приближавшегося Иисуса. Христос ступил одной ногой на волну, и видно было, как она послушно и мягко опустилась, легла, прильнув к попиравшей её божественной стопе. Вокруг Богочеловека всё было погружено во мрак. Одни лишь звезды сияли в небе. При бледном свете фонаря, который держал в руках тот, кто указывал на Господа, казалось, что лица учеников искажены священным ужасом. Это было поистине могучее, вдохновенное искусство, одно из тех созданий мастера, которые будоражат мысль и надолго врезаются в память. Люди молча впивались глазами в картину, потом задумчиво отходили и лишь некоторое время спустя начинали обсуждать её достоинства. — VII

	Пью за победу духовного начала над миллионами. Не то чтобы они мешали мне в чужих карманах, и я вовсе не завидую их обладателям, — я протестую из принципа. — VII
	— тост Варена

— Теперь я свободен… Руки у меня развязаны. Теперь я далеко пойду. — [Дюруа] сел верхом на стул и, как бы мечтая вслух, повторил: — Далеко пойду… Старик Вальтер, по-прежнему не опуская очков, смотрел на него во все глаза и говорил себе: «Да, этот негодяй далеко пойдёт». — IX

	Итак, будущее принадлежит пройдохам! — X
	— Варен

Перевод

Н. М. Любимов, 1956

О романе

«Bel amі» — очень грязная книга. Автор, очевидно, даёт себе в ней волю в описании того, что привлекает его, и иногда как бы теряет основную, отрицательную точку зрения на своего героя и переходит на его сторону, но в общем «Bel ami», как и «Une vie», имеет в основе своей серьёзную мысль и чувство. В «Une vie» основная мысль, это — недоумение перед жестокой бессмысленностью страдальческой жизни прекрасной женщины, загубленной грубой чувственностью мужчины; здесь это — <…> негодование автора перед благоденствием и успехом грубого, чувственного животного, этой самой чувственностью делающего карьеру <…>. Там автор спрашивает как будто: за что, зачем загублено прекрасное существо? отчего это случилось? Здесь он как будто отвечает на это: погибло и погибает всё чистое и доброе в нашем обществе, потому что общество это развратно, безумно и ужасно. <…> Старый поэт обнажает жизнь перед своим молодым собеседником и показывает её <…> с неизбежным спутником и концом её — смертью. <…> Но Duroy, <…> слышит и понимает, но источник похотливой жизни бьёт из него с такою силою, что эта несомненная истина, обещающая ему тот же конец, не смущает его. Это-то внутреннее противоречие, кроме сатирического значения романа «Bel ami», составляет главный смысл его. Эта же мысль светится в прекрасных сценах смерти чахоточного журналиста. Автор ставит себе вопрос: что такое эта жизнь? как разрешается это противоречие между любовью к жизни и знанием неизбежной смерти? и не отвечает на него. Он как будто ищет, ждёт и не решает ни в ту, ни в другую сторону. И потому нравственное отношение к жизни и в этом романе продолжает быть правильным.

— Лев Толстой, предисловие к сочинениям Мопассана, 1894