Моя исповедь (Вяземский)

«Моя исповедь» — важный автобиографический документ, написанный Петром Вяземским в декабре 1828 — январе 1829 года и переписанный в 7-ю записную книжку под заглавием «Записка о князе Вяземском, им самим составленная». «Моя исповедь» впервые опубликована через год после его смерти без исправлений и примечаний, внесённых в записную книжку после 1829 года, и с некоторыми обессмысливающими опечатками. Списанный в книжке вариант менее официален, чем пересланный Николаю I и опубликованный

Цитаты

Следующая записка была чрез Жуковского доставлена гр. Бенкендорфу, им доложена государю, который приказал препроводить её в Варшаву к в. к. Константину Павловичу.

Обращая внимание на моё положение в обществе, вижу, что оно в некотором отношении может показаться неприязненно в виду правительства: <…> настоящее моё положение не естественное, мало мне сродное, что оно более насильственное, что меня, так сказать, втеснили в него современные события, частные обстоятельства, посторонние лица и, наконец, само правительство, которое, приписав мне неприязненные чувства к себе, одним предположением уже облекло в сущность и дело то, что, может быть, никогда не существовало. — начало

До 1816-го года был я не замечен правительством, тёмная служба моя, пребывание в Москве, хранили меня в неизвестности. В то время не было ещё хода на слово либерал, и потому мой тогдашние шутки, эпиграммы пропадали так же невинно, как и невинно были распускаемы. Приезд в Москву Николая Николаевича Новосильцева переменил мою судьбу. <…> Я был определён к Новосильцеву и приехал в Варшаву вскоре после государя императора. Открылся сейм. На меня был возложен перевод речи, произнесённой государём. [Не вполне. За краткостью времени речь была передана по клочкам чиновникам канцелярии.]. <…> С того времени государь при многих случаях изъявлял мне лично признаки своего благоволения. <…> Вслед за этим был поручен мне перевод на русский язык Польской хартии и дополнительных к ней уставов образовательных. Спустя несколько времени, поручено было Новосильцеву государём императором составить проект конституции для России. <…> переложение французской редакции на русскую было возложено на меня. Когда дело подходило к концу, Новосильцев объявил мне, что пошлёт меня с оконченною работою к государю императору в Петербург и представит меня как одного из участников в редакции, дабы государь император мог в случае нужды потребовать от меня объяснения на проект и вместе с тем передать мне свои высочайшие замечания для сообщения ему, Новосильцеву. Намерение послать меня с таким важным поручением огласилось в нашей канцелярии; в ней имел я недоброжелателей, открылись происки: старались охолодить Новосильцева к возложенному на него делу, ко мне, к отправлению меня в Петербург. Дело, которое сначала кипело, стало остывать. <…> Не будь я в канцелярии Новосильцева, и Россия имела бы конституцию. [Канцелярская зависть Байкова ко мне затормозила дело.]

С поляками должно иметь мягкость в приёмах и твёрдость в исполнении. Они народ нервический и щекотливо-раздражительный. Наполеон доказал, что легко их заговаривать. В благодарность за несколько политических мадригалов, коими ласкал он её самохвальное кокетство, Польша кидалась для него в огонь и в воду. <…> Я был любим поляками, в числе немногих русских был принимаем в их дома на приятельской ноге. <…> Должно ещё признаться, что моё короткое сношение с поляками казалось тем более на виду, что я был из числа весьма немногих русских в Варшаве, с которыми образованные из поляков могли иметь какое-нибудь сближение. Я всегда удивлялся равнодушию нашего правительства в выборе людей на показ перед чужими. Без сомнения, надёжнейшая порука наша есть дубина Петра Великого, которая выглядывает из-за голов наших у европейских политиков: могущество может обойтись без дальнейшего мудрствования, но нравственное достоинство народа оскорбляется сим отречением от народной гордости. Самая палица Алкида была принадлежность полубога. Русская колония в Варшаве не была представительницею пословицы, что должно товар лицом продавать. В числе русских чиновников мало было лиц обольстительных, и потому польское общество не могло обрусеть. Частные лица нс содействовали мерам правительства и общежитие не довершало дела, начатого политикою. Эта разноголосица должна была иметь пагубные следствия.

Из рядов правительства очутился я невольно и не тронувшись с места в ряду будто оппозиции. <…> правительство перешло на другую сторону. В таком положении все слова мои (действий моих никаких не было) <…> начали уже отзываться диким разногласием. Эта частная несообразность, несозвучность была большинством выдаваема за мятежничество. <…> Письма мои с того времени находились под надзором <…>. Вот во всей истине моё варшавское приключение, которое и ныне ещё упоминается мне в укоризну и придаёт какую-то бедственную известность моему имени, когда друзья мои говорят в мою пользу сановникам, знающим меня по одному слуху. <…> Я поддержал там с честью имя Русского, и, прибавлю без самохвальства, общее уважение ко мне и сожаление, что меня удалили из Варшавы, показывают, что я не был достоин своей участи и что строгая мера, меня постигшая, была несправедливостью частною и ошибкою политическою.

Честному человеку не следует входить ни в какое тайное общество, ne tut се qui pour ne pas risquer de se trouver en mauvaise compagnie.

… имя моё, характер мой и способности мои могли придать некоторую цену завербованию моему в ряды недовольных, и отсутствие моё между ими нс могло быть делом случайным и от меня независимым. <…> По странному противоречию, предубеждение против меня не ослабло и при очевидности истины. <…> лживый донос, представленный нынешнему правительству о каком-то тайном, злонамеренном участии, или более направлении в издании Телеграфа. Не стану входить в исследование: может ли быть что-нибудь тайное, злоумышленное в литературном действии, когда существует цензура, мнительная, строгая и щекотливая, какова наша; скажу просто: я печатал сочинения свои стихами и прозою в Телеграфе, потому что <…> хотел получить несколько тысяч рублей и таким оборотом заменить недоимки в оброке с крестьян наложением добровольной подати на публику. В этих несправедливых притязаниях, как и в последнем доносе на меня, также по поводу журнала мне неизвестного, который будто готовлюсь издавать под чужим именем, вижу одно гнусное беспокойство некоторых журналистов, позорящих деятельностью своею русскую литературу и русское общество… Они помнят мои прежние эпиграммы, боятся новых, боятся независимости моего прямодушия, когда предстоит мне случай вывесть на свежую воду их глупость или криводушие, боятся некоторых прав моих на внимание читающей публики, боятся совместничества моего для них опасного, и в бессилии своём состязаться со мною при свете дня, на литературном поприще, они подкапываются под меня во мраке, свойственном их природным дарованиям и насущному ремеслу.

Я когда-то сказал о себе: «я думаю, моё дело не действие, а ощущение. Меня должно держать как комнатный термометр, который не может ни нагреть, ни освежить покоя, но никто скорее и вернее его не почувствует настоящей температуры».

Эта записка <…> в Петербурге она, кажется, не произвела никакого действия на тех, для которых она писана. В Варшаве, вероятно, было другое. <…> Легко статься, что в. к. почувствовал, что слишком порывисто подействовал на судьбу мою. Как бы то ни было возобновлению сношений моих с ним и письму его к государю обо мне обязан я поступлением моим снова на службу.