… у нашей нациитрагедия с самого начала присвоила себе язык комедии. Если вникнуть, во многих пьесах, которые по существу своему должны были бы внушать ужас и сострадание, любовь трактуется так, как она на самом деле должна трактоваться в произведениях комического жанра. Любезничанье, объяснения в любви, кокетство, простодушие, фамильярность — всё это мы находим в избытке у римских и греческих героев и героинь, чьи речи оглашают наши театры; таким образом, простодушная и трогательная любовь в комедии отнюдь не украдена у Мельпомены, наоборот, наша Мельпомена с давних пор ходит в башмаках Талии.
<…> быть может, этим и объясняется, что у нас не было в то время ни одной сносной комедии: трагический театр захватил все права комического. Весьма вероятно даже, что именно по этой причине Мольер редко наделял возлюбленных, которых он выводил на сцене, живой и трогательной страстью; он чувствовал, что в этом его предупредила трагедия.
<…> редко удаётся заставить зрителей незаметно переходить от умиления к смеху, но, как ни трудно овладеть этим переходом в комедии, он тем не менее естествен для людей.[2]
… dans notre nation, la tragédie a commencé par s’approprier le langage de la comédie. Si l’on y prend garde, l’amour, dans beaucoup d’ouvrages dont la terreur et la pitié devraient être l’âme, est traité comme il doit l’être en effet dans le genre comique. La galanterie, les déclarations d’amour, la coquetterie, la naïveté, la familiarité, tout cela ne se trouve que trop chez nos héros et nos héroïnes de Rome et de la Grèce, dont nos théâtres retentissent ; de sorte qu’en effet l’amour naïf et attendrissant dans une comédie n’est point un larcin fait à Melpomène, mais c’est au contraire Melpomène qui depuis longtemps a pris chez nous les brodequins de Thalie.
<…> c’est peut-être la raison pour laquelle notre nation n’eut en ce temps-là aucune comédie supportable ; c’est qu’en effet le théâtre tragique avait envahi tous les droits de l’autre : il est même vraisemblable que cette raison détermina Molière à donner raremen aux amants qu’il met sur la scène une passion vive et touchante : il sentait que la tragédie l’avait prévenu.
<…> est rare de faire passer les spectateurs insensiblement de l’attendrissement au rire ; mais ce passage, tout difficile qu’il est de le saisir dans une comédie, n’en est pas moins naturel aux hommes.
— предисловие
Ах, свой испортить нрав близ графов и князей
Ужасно как легко для маленьких людей. — акт III, сцена 6
Et les petits perdent bientôt leurs moeurs,
Et sont gâtés auprès des grands seigneurs.
… есть две различных степени любви.
Одна, когда у нас в пылающей крови
Такой огонь разлит и чистый и приятный,
Который действует на душу благодатно,
И от которого и чувствам-то теплей,
И чище, выше вкус и радости сильней.
Другая же — колчан, там стрелы смертоносны,
Там ревность, ссоры, месть и всё, что так несносно
Терзает душу всю и сердце всё мутит,
И в будущем одним несчастием грозит… — сцена 1
… l'amour a deux carquois :
L'un est rempli de ces traits tout de flamme,
Dont la douceur porte la paix dans l'âme,
Qui rend plus purs nos goûts, nos sentiments,
Nos soins plus vifs, nos plaisirs plus touchants ;
L'autre n'est plein que de flèches cruelles
Qui, répandant les soupçons, les querelles,
Rebutent l'âme, y portent la tiédeur,
Font succéder les dégoûts à l'ardeur…
— Граф
Ищу в жене я снисхожденья,
Умения с пороками моими жить,
Чтоб тем меня с самим собою помирить.
Без ига, варварства, чтоб мною управляла,
Без злой иронии дурное б исправляла
И в сердце чтоб могла проникнуть, золотой
Как проникает солнца луч на глаз больной.
Кто иго чувствует, тот ропщет и страдает,
Нет, варварства в любви душа не допускает. — сцена 1
Je veux une femme indulgente,
Dont la beauté douce et compatissante,
À mes défauts facile à se plier,
Daigne avec moi me réconcilier,
Me corriger sans prendre un ton caustique,
Me gouverner sans être tyrannique,
Et dans mon coeur pénétrer pas à pas,
Comme un jour doux dans des yeux délicats :
Qui sent le joug le porte avec murmure ;
L'amour tyran est un dieu que j'abjure.
Теперь я в полном убежденьи —
Нанинина душа подлей её рожденья. — сцена 7
Je m'en doutais que le coeur de Nanine
Était plus bas que sa basse origine.
— Баронесса
Вот великий муж с великою душой
Законов века он не знает над собой… — сцена 8
Venez, homme à grands sentiments,
Homme au-dessus des préjugés du temps…
— Баронесса
В Париже нет людей, там только ведь людишки;
Характеров в них нет, а есть характеришки.
О всём они преглупо судят, говорят,
Смеются надо всем и старое бранят.
О новой кухне там прежарко рассуждают,
И вкусы новые… именья разоряют;
Кокетки жёны их, мужья все колпаки, —
Чем далее… тем больше люди дураки. — сцена 12
Paris est plein de ces petits bouts d'homme,
Vains, fiers, fous, sots, dont le caquet m'assomme,
Parlant de tout avec l'air empressé,
Et se moquant toujours du temps passé.
J'entends parler de nouvelle cuisine,
De nouveaux goûts ; on crève, on se ruine :
Les femmes sont sans frein, et les maris
Sont des benêts. Tout va de pis en pis.
— Маркиза
А герцог подцепил какую-то субретку,
Прехитрую и страх жестокую кокетку.
Обеды, ужин, шляпки, дача, эсклаваж,
Прислуга, мебель, повар, серьги, экипаж
И маклер, векселя и разные агенты,
И новые займы, и адские проценты
Всё это кончилося тем, что года в два
Квартирой им была, известно что — тюрьма. — сцена 13
Et monsieur prit une franche coquette,
Une intrigante et friponne parfaite ;
Des soupers fins, la petite maison,
Chevaux, habits, maître d'hôtel fripon,
Bijoux nouveaux pris à crédit, notaires,
Contrats vendus, et dettes usuraires :
Enfin monsieur et madame, en deux ans,
À l'hôpital allèrent tout d'un temps.
↑Люблинский В. Наследие Вольтера в СССР // Русская культура и Франция. I. — М.: Жур.-газ. объединение, 1937. — Вклейка между с 32 и 33. — (Литературное наследство. Т. 29/30).
↑Перевод Н. Наумова // Вольтер. Эстетика. — М.: Искусство, 1974. — С. 118-121.
