Обезьяна и сущность

«Обезьяна и сущность» (англ. Ape and Essence) — сатирический постапокалиптический роман Олдоса Хаксли 1948 года.

Цитаты

I. Тэллис

— Как ты думаешь, Ганди интересовался искусством? — спросил я. — Ганди? Разумеется, нет. — Пожалуй, ты прав, — согласился я. — Ни искусством, ни наукой. Потому-то мы его и убили. <…> Да, мы. Умные, деятельные, вперёд смотрящие почитатели порядка и совершенства. А Ганди был просто реакционер, веривший лишь в людей. В маленьких, убогих людишек, которые сами управляют собою в своих деревушках и поклоняются Брахману, являющемуся также и Атманом. Такого терпеть было нельзя. Неудивительно, что мы его укокошили. Я говорил и одновременно размышлял, что это ещё не всё. Ещё была непоследовательность, почти измена. Человек, который верил лишь в людей, дал втянуть себя в массовое нечеловеческое безумие национализма, в якобы сверхчеловеческое, а на самом деле дьявольское стремление учредить народное государство. Он дал втянуть себя во всё это, воображая, что ему удастся унять безумие и всё, что есть в государстве сатанинского, превратить в некое подобие человеческого. Однако национализм и политика силы оказались ему не по зубам. Святой может исцелить наше безумие не из серёдки, не изнутри, а только снаружи, находясь вне нас. Если он станет деталью машины, одержимой коллективным сумасшествием, случится одно из двух. Он либо останется самим собой, и тогда машина будет какое-то время его использовать, а потом, когда он сделается бесполезен, выбросит или уничтожит. В противном случае он будет переделан по образу и подобию механизма, с которым и против которого работает, и тогда мы увидим, что святая инквизиция в союзе с каким-нибудь тираном готовит торжество привилегий церкви.

"Do you think Gandhi was interested in art?" I asked. "Gandhi? No, of course not." "I think you're right," I agreed. "Neither in art nor in science. And that's why we killed him. <…> Yes, we. The intelligent, the active, the forward-looking, the believers in Order and Perfection. Whereas Gandhi was a reactionary who believed only in people. Squalid little individuals governing themselves, village by village, and worshiping the Brahman who is also Atman. It was intolerable. No wonder we bumped him off." But even as I spoke I was thinking that that wasn't the whole story. The whole story included an inconsistency, almost a betrayal. This man who believed only in people had got himself involved in the subhuman mass-madness of nationalism, in the would-be super-human, but actually diabolic, institutions of the nation-state. He got himself involved in these things, imagining that he could mitigate the madness and convert what was satanic in the state to something like humanity. But nationalism and the politics of power had proved too much for him. It is not at the centre, not from within the organisation, that the saint can cure our regimented insanity; it is only from without, at the periphery. If he makes himself a part of the machine, in which the collective madness is incarnated, one or the other of two things is bound to happen. Either he remains himself, in which case the machine will use him as long as it can and, when he becomes unusable, reject or destroy him. Or he will be transformed into the likeness of the mechanism with and against which he works, and in this case we shall see Holy Inquisitions and alliances with any tyrant prepared to guarantee ecclesiastical privileges.

	… мечта о порядке порождает тиранию, мечта о красоте — чудовищ и насилие. Недаром Афина, покровительница искусств, является также богиней военных наук, божественной начальницей любого генерального штаба.
	… the dream of Order begets tyranny, the dream of Beauty, monsters and violence. Athena, the patroness of the arts, is also the goddess of scientific warfare, the heavenly Chief of every General Staff.

	Пиявки лобзанья, и спрута объятья, И ласки гориллы, от похоти шалой… А люди вам нравятся — ваши собратья?
	The leech's kiss, the squid's embrace, The prurient ape's defiling touch: And do you like the human race?

II. Сценарий

На фоне декораций, какие способны выдумать только Семирамида или «Метро-Голдвин-Майер», мы видим полногрудую молодую бабуинку в перламутровом вечернем платье, с ярко накрашенными губами, мордой, напудренной лиловой пудрой, и горящими, подведенными чёрной тушью глазами. Сладострастно покачиваясь — насколько позволяют ей короткие ноги, — она выходит на ярко освещённую сцену ночного клуба и под аплодисменты нескольких сотен пар волосатых рук приближается к микрофону в стиле Людовика XV. За ней на лёгкой стальной цепочке, прикреплённой к собачьему ошейнику, выходит на четвереньках Майкл Фарадей. <…> Юная бабуинка тем временем дошла до микрофона. Обернувшись, она замечает, что Фарадей стоит на коленях, пытаясь распрямить согнутую ноющую спину. — Место, сэр, место! Тон у неё повелительный; она наносит старику удар своим хлыстом с коралловой ручкой. Фарадей отшатывается и опять опускается на четвереньки; публика в зале радостно хохочет. Бабуинка посылает ей воздушный поцелуй, затем, подвинув микрофон поближе, обнажает свои громадные зубы и альковным контральто начинает с придыханием самоновейший шлягер. Любовь, любовь, любовь, Любовь, ты — квинтэссенция Всего, о чём я думаю, что совершаю я. Хочу, хочу, хочу, Хочу детумесценции, Хочу тебя. Крупный план: лицо Фарадея, на котором последовательно появляются изумление, отвращение, негодование и, наконец, такие стыд и мука, что по морщинистым щекам начинают катиться слёзы. Монтажная композиция: кадры, изображающие радиослушателей в Земле Радиофицированной. Полная бабуинка-домохозяйка жарит колбасу, а динамик дарит ей воображаемое исполнение и реальное обострение самых сокровенных её желаний. Маленький бабуинчик встаёт в кроватке, достаёт с комода портативный радиоприёмник и настраивает его на обещание детумесценции. Бабуин-финансист средних лет отрывается от биржевых бюллетеней и слушает: глаза закрыты, на губах экстатическая улыбка. Хочу, хочу, хочу, хочу.

In a setting such as only Semiramis or Metro-Goldwyn-Mayer could have imagined we see a bosomy young female baboon, in a shell-pink evening gown, her mouth painted purple, her muzzle powdered mauve, her fiery red eyes ringed with mascara. Swaying as voluptuously as the shortness of her hind legs will permit her to do, she walks onto the brightly illuminated stage of a night club and, to the clapping of two or three hundred pairs of hairy hands, appreaches the Louis XV microphone. Behind her, on all fours and secured by a light steel chain attached to a dog collar, comes Michael Faraday. <…> Meanwhile the baboon-girl has reached the microphone. Turning her head, she catches sight of Faraday on his knees, in the act of straightening his bent and aching back. "Down, sir, down!" The tone is peremptory; she gives the old man a cut with her coral-headed riding switch. Faraday winces and obeys, the apes in the audience laugh delightedly. She blows them a kiss, then, drawing the microphone toward her, she bares her formidable teeth and starts to sing, in an expiring bedroom contralto, the latest popular success. Love, Love, Love — Love's the very essence Of everything I think, of everything I do. Give me, Give me, Give me, Give me detumescence. That means you. Close-up of Faraday's face, as it registers astonishment, disgust, indignation and, finally, such shame and anguish that tears begin to flow down the furrowed cheeks. Montage shots of the Folks in Radio Land, listening in. A stout baboon housewife frying sausages, while the loudspeaker brings her the imaginary fulfilment and real exacerbation of her most unavowable wishes. A baboon baby standing up in its cot, reaching over to the portable on the commode and dialling the promise of detumescence. A middle-aged baboon financier, interrupting his reading of the stock market news to listen, with closed eyes and a smile of ecstasy. Give me, give me, give me, give me.

Экран темнеет, слышен гром орудийной пальбы. Когда свет загорается снова, позади группы бабуинов в мундирах, опустившись на корточки, сидит на привязи доктор Альберт Эйнштейн. Камера движется по узкой полосе ничейной земли, усеянной камнями, сломанными деревьями и трупами, и останавливается на другой группе животных — с другими знаками отличия и под другим флагом, однако с таким же доктором Альбертом Эйнштейном, на такой же привязи, точно так же сидящим на корточках подле их высоченных сапог. Под взъерошенными волосами на добром, наивном лице выражение болезненного смущения. Камера перемещается туда и обратно, от одного Эйнштейна к другому. Крупный план: два одинаковых лица уставились друг на друга сквозь частокол начищенных кожаных сапог своих хозяев. На звуковой дорожке голос, саксофоны и виолончели дружно тоскуют по детумесценции. — Это ты, Альберт? — неуверенно спрашивает один из Эйнштейнов. Другой медленно кивает: — Боюсь, что да, Альберт. <…> обильно украшенные знаками отличия генштабисты на заднем плане. Неожиданно оба фельдмаршалиссимуса одновременно подают какую-то команду. Мгновенно с обеих сторон появляются бабуины-техники с моторизованными аэрозольными установками. На баках с аэрозолем одной армии написано слово «Супертуляремия», на баках противника — «Сап повышенного качества, 99,44% чистоты гарантируется». У каждой группы техников с собой талисман — Луи Пастер на цепочке. Звуковая дорожка напоминает о девушке-бабуинке: «Хочу, хочу, хочу, хочу детумесценции…» Вскоре эти сладострастные напевы переходят в мелодию «Земля надежды и славы», исполняемую сводным духовым оркестром и четырнадцатитысячным хором.

The scene darkens; there is a noise of gunfire. When the lights come up again, there squats Dr. Albert Einstein, on a leash, behind a group of baboons in uniform. The Camera moves across a narrow no-man's land of rubble, broken trees and corpses, and comes to rest on a second group of animals, wearing different decorations and under another flag, but with the same Dr. Albert Einstein, on an exactly similar string, squatting at the heels of their jack boots. Under the tousled aureole of hair, the good, innocent face wears an expression of pained bewilderment. The Camera travels back and forth from Einstein to Einstein. Close shots of the two identical faces, staring wistfully at each other between the polished leather boots of their respective masters. On the sound track, the voice, the saxophones and cellos continue to yearn for detumescence. "Is that you, Albert?" one of the Einsteins hesitantly enquires. The other slowly nods his head. "Albert, I'm afraid it is." <…> the much-decorated General Staffs in the background. All at once and simultaneously the two Field Marshalissimos shout an order. Immediately, from either side, appear baboon technicians, with fully motorised equipment for releasing aerosols. On the pressure tanks of one army are painted the words, SUPER-TULAREMIA, on those of their opponents, IMPROVED GLANDERS, GUARANTEED 99.44% PURE. Each group of technicians is accompanied by its mascot, Louis Pasteur, on a chain. On the Soundtrack there is a reminiscence of the baboon-girl. Give me, give me, give me, give me detumescence. . .. Then these voluptuous strains modulate into "Land of Hope and Glory," played by massed brass bands, and sung by a choir of fourteen thousand voices.

Сап, друзья мои, сап — болезнь лошадиная, у людей встречается редко. Но не бойтесь: наука легко может превратить её в болезнь универсальную. <…> Позаботиться о том, чтобы умирали все поголовно, было поручено группе блестящих молодых докторов наук, которые служат сейчас вашему правительству. И не только ему, а всем другим, избранным или самолично назначившим себя организаторами всемирной коллективной шизофрении. Биологи, патологи, физиологи — вот они идут домой, к семьям, после тяжелого трудового дня в лабораториях. Объятия сладкой женушки, возня с детками. Спокойный обед с друзьями, затем вечер камерной музыки, а может, умный разговор о политике или философии. В одиннадцать — постель и привычный экстаз супружеской любви. А утром, после апельсинового сока и овсяных хлопьев, они опять спешат на службу — выяснять, каким образом ещё большее число семей, таких же, как их собственные, можно отравить ещё более смертоносным штаммом bacillus mallei. Маршалиссимусы снова выкрикивают команду. Обезьяны в сапогах, отвечающие за запас гениев в каждой армии, резко щёлкают бичами и дёргают за сворки. Крупный план: Эйнштейны пробуют сопротивляться. — Нет, нет… не могу. Говорю же, не могу. — Предатель! — Где твой патриотизм? — Грязный коммунист! — Вонючий буржуа! Фашист! — Красный империалист! — Капиталист-монополист! — Получай же! — Получай! Избитых, исполосованных плетьми, полузадушенных Эйнштейнов подтаскивают наконец к неким подобиям караульных будок. Внутри будок — приборные панели с циферблатами, кнопками и тумблерами.

Glanders, my friends, Glanders — a disease of horses, not common among humans. But, never fear, Science can easily make it universal. <…> To see that all shall die has been the task of some of those brilliant young D.Sc's now in the employ of your government. And not of your government only: of all the other elected or self-appointed organisers of the world's collective schizophrenia. Biologists, pathologists, physiologists — here they are, after a hard day at the lab, coming home to their families. A hug from the sweet little wife. A romp with the children. A quiet dinner with friends, followed by an evening of chamber music or intelligent conversation about politics or philosophy. Then bed at eleven and the familiar ecstasies of married love. And in the morning, after orange juice and Grapenuts, off they go again to their job of discovering how yet greater numbers of families precisely like their own can be infected with a yet deadlier strain of bacillus mallei. There is another yelp of command from the Marshalissimos. Among the booted apes in charge of either army's supply of Genius there is a violent cracking of whips, a tugging of leashes. Close shot of the Einsteins as they try to resist. "No, no. . . I can't." "I tell you I can't." "Disloyal!" "Unpatriotic!" "Filthy Communist!" "Stinking bourgeois-Fascist!" "Red Imperialist!" "Capitalist-Monopolist!" "Take that!" "Take that!" Kicked, whipped, half throttled, each of the Einsteins is finally dragged toward a kind of sentry box. Inside these boxes are instrument boards with dials, knobs and switches.

	В сопровождении его высокопреподобия настоятеля и капитула величественно шествует его преосвященство бабуин-епископ Бронкса, держа посох в унизанной перстнями лапе; он собирается благословить обоих фельдмаршалиссимусов на их патриотические начинания. Церковь и государство, Алчность и коварство — Два бабуина в одной верховной горилле.
	Followed by his very Reverend Dean and Chapter, the Right Reverend, the Baboon-Bishop of the Bronx advances majestic, his crozier in his jewelled paw, to pronounce benediction upon the two Field Marshalissimos and their patriotic proceedings. Church and State Greed and Hate: — Two Baboon-Persons in one Supreme Gorilla.

	Даже реактивным снарядам, летящим со сверхзвуковой скоростью, требуется определённое время, чтобы достичь цели. Давайте-ка поэтому перекусим, ребята, в ожидании Судного дня! Обезьяны открывают ранцы, швыряют Эйнштейнам по куску хлеба, несколько морковок и кусочков сахара, а сами наваливаются на ром и копчёную колбасу.
	Even at supersonic speeds the missiles will take an appreciable time to reach their destination. So what do you say, boys, to a spot of breakfast while we're waiting for our Last Judgment! The apes open their haversacks, throw some bread, a few carrots and two or three lumps of sugar to the Einsteins, then fall to themselves on rum and Bologna sausage.

— Нужно лишь пригрозить соседу оружием массового уничтожения. Остальное предоставьте панике. Вспомните-ка, что, к примеру, сделала психологическая подготовка с Нью-Йорком. Коротковолновые трансляции из-за океана, заголовки в вечерних газетах. В результате восемь миллионов жителей тут же принялись затаптывать друг друга насмерть на мостах и в туннелях. Выжившие рассеялись за городом — словно саранча, словно полчища чумных крыс. Они заражали воду. Распространяли брюшной тиф, дифтерит, венерические болезни. Кусали, рвали, грабили, убивали, насиловали. Питались дохлыми собаками и трупами детей. По ним без предупреждения открывали огонь фермеры, их избивала дубинками полиция, обстреливала из пулемётов национальная гвардия, их вешали комитеты самообороны. То же самое происходило <…> в каждой столице, в каждом промышленном центре, в каждом порту, на каждом железнодорожном узле, во всём мире. Цивилизация была разрушена без единого выстрела. Никак не могу понять: почему военные считают, что без бомб не обойтись?

"All you need do is just to threaten your neighbour with any of the weapons of mass destruction. Their own panic will do the rest. Remember what the psychological treatment did to New York, for example. The short-wave broadcasts from overseas, the headlines in the evening papers. And immediately there were eight millions of people trampling one another to death on the bridges and in the tunnels. And the survivors scattered through the countryside, like locusts, like a horde of plague-infected rats. Fouling the water supply. Spreading typhoid and diphtheria and venereal disease. Biting, clawing, looting, murdering, raping. Feeding on dead dogs and the corpses of children. Shot at sight by the farmers, bludgeoned by the police, machine-gunned by the State Guard, strung up by the Vigilantes. And the same thing was happening <…> in every capital, every manufacturing centre, every port, every railway junction, all over the world. Not a shot had been fired and civilization was already in ruins. Why the soldiers ever found it necessary to use their bombs, I really can't imagine."

Любовь изгоняет страх, страх в свой черёд изгоняет любовь. И не только любовь. Страх изгоняет ум, доброту, изгоняет всякую мысль о красоте и правде. Остаётся лишь немое или нарочито юмористическое бездумие человека, который прекрасно знает, что непотребное Нечто сидит в углу его комнаты и что дверь заперта, а окон и вовсе нет. И вот оно набрасывается на него. Человек чувствует пальцы на своём рукаве, в нос ему бьёт смрадное дыхание — это помощник палача чуть ли не с нежностью наклонился к нему. «Твоя очередь, приятель. Будь добр, сюда». На секунду тихий ужас человека превращается в ярость — сколь неистовую, столь же тщетную. И нет уже человека, живущего среди себе подобных, нет разумного существа, членораздельно разговаривающего с другим разумным существом, — есть лишь капкан и в нём окровавленное животное, которое бьётся и визжит. Ведь в конце концов страх изгоняет и человеческую сущность. А страх, милые мои друзья, страх — это основа основ, фундамент современной жизни. Страх перед разрекламированной техникой, которая, поднимая уровень нашей жизни, увеличивает вероятность нашей насильственной смерти. Страх перед наукой, которая одной рукой отбирает больше, нежели столь щедро даёт другой. Страх перед явно гибельными институтами, за которые мы в нашей самоубийственной преданности готовы убивать и умирать. Страх перед великими людьми, под возгласы всенародного одобрения возвышенными нами до власти, которую они неминуемо используют, чтобы убивать нас или превращать в рабов. Страх перед войной, которой мы не хотим, и тем не менее делаем всё, чтобы её развязать.

Love casts out fear; but conversely fear casts out love. And not only love. Fear also casts out intelligence, casts out goodness, casts out all thought of beauty and truth. What remains is the dumb or studiedly jocular desperation of one who is aware of the obscene Presence in the corner of the room and knows that the door is locked, that there aren't any windows. And now the thing bears down on him. He feels a hand on his sleeve, smells a stinking breath, as the executioner's assistant leans almost amorously toward him. "Your turn next, brother. Kindly step this way." And in an instant his quiet terror is transmuted into a frenzy as violent as it is futile. There is no longer a man among his fellow men, no longer a rational being speaking articulately to other rational beings; there is only a lacerated animal, screaming and struggling in the trap. For in the end fear casts out even a man's humanity. And fear, my good friends, fear is the very basis and foundation of modern life. Fear of the much touted technology which, while it raises our standard of living, increases the probability of our violently dying. Fear of the science which takes away with one hand even more than what it so profusely gives with the other. Fear of the demonstrably fatal institutions for which, in our suicidal loyalty, we are ready to kill and die. Fear of the Great Men whom we have raised, by popular acclaim, to a power which they use, inevitably, to murder and enslave us. Fear of the War we don't want and yet do everything we can to bring about.

… в практической жизни ум его словно бы лежит под спудом, а привлекательность никак не может раскрыться. Он живёт как будто за стеклянной стеной: его всем видно, и сам он всех видит, но вот вступить в контакт не в состоянии. А виной тому — <…> его преданная и глубоко вдовствующая мать, эта святая, этот нравственный оплот, этот вампир, до сих пор занимающий председательское место за обеденным столом сына и собственными руками стирающий его шелковые сорочки и самоотверженно штопающий его носки.

… in the circumstances of practical life his intelligence seems to be only potential, his attractiveness no more than latent. It is as though he lived behind plate glass, could see and be seen, but never establish contact. And the fault <…> lies with that devoted and intensely widowed mother of his — that saint, that pillar of fortitude, that vampire, who still presides at his breakfast table and with her own hands launders his silk shirts and sacrificially darns his socks.

	Трагедия — это фарс, вызывающий у нас сочувствие, фарс — трагедия, которая происходит не с нами.
	Tragedy is the farce that involves our sympathies, farce, the tragedy that happens to outsiders.

… группка людей состоит из четырёх мужчин, заросших густыми бородами и довольно-таки грязных, и двух молодых женщин; <…> все одеты в одинаково ветхие домотканые рубахи и штаны. Поверх этих непритязательных одежд на каждом надет небольшой квадратный фартук, на котором алой шерстью вышито слово «нет». Кроме того, у девушек на рубахах, на каждой груди, нашито по круглой заплате с такой же надписью, а сзади, на штанах, две заплаты побольше — на каждой ягодице. Таким образом, три недвусмысленных отказа встречают нас, когда девушки приближаются, и ещё два — на манер парфянских стрел, — когда удаляются.

… a little group of human beings. There are four men, heavily bearded and more than a little dirty, and two young women, <…> all dressed identically in shirts and trousers of tattered homespun. Over these rough garments each wears a small square apron upon which, in scarlet wool, is embroidered the word NO. In addition to the aprons, the girls wear a round patch over either breast and, behind, a pair of somewhat larger patches on the seat of their trousers. Three unequivocal negatives greet us as they approach, two more, by way of Parthian shots, as they recede.

	Все филантропии полны — потом, а вот НКВД — сейчас. Кого травить мы станем, а кого жалеть? Тут дело лишь в сиюминутных нормах, В словах на целлюлозе и в радиокрике, В причастности — иль к яслям коммунистов, иль к первому причастию, И лишь в познанье сущности своей Любой из нас перестаёт быть обезьяной.
	Full of future philanthropy, but today the NKVD. Whom shall we persecute, for whom feel pity? It is all a matter of the moment's mores, Of words on wood pulp, of radios roaring, Of Communist kindergartens or first communions. Only in the knowledge of his own Essence Has any man ceased to be many monkeys.

— А что, здесь рождается много уродов? Лула кивает. — С тех пор, как случилось Это, когда Он пришёл к власти, — она делает рожки. — Говорят, раньше такого не было. — Кто-нибудь рассказывал тебе о воздействии гамма-излучения? — Гамма-излучения? Что это? — Из-за него-то у вас и рождаются уроды. — Ты что, хочешь сказать, что дело тут не в Велиале? — В её голосе звучит негодование и подозрительность; она смотрит на доктора Пула, как святой Доминик на еретика-альбигойца. — Нет, конечно же, нет, — спешит успокоить девушку доктор Пул. — Он первопричина, это само собой. — Ботаник неумело и неуклюже показывает рожки. — Я просто имею в виду природу вторичной причины — средство, которое Он использовал, чтобы осуществить свой провиденциальный замысел, — понимаешь, что я хочу сказать? Его слова и скорее даже благочестивый жест рассеивают подозрения Лулы. Лицо её проясняется, и она одаривает доктора Пула очаровательнейшей улыбкой. Ямочки на её щеках приходят в движение, словно пара прелестных крошечных существ, ведущих свою, тайную жизнь независимо от остального лица.

"Are there many deformed babies born here?" She nods affirmatively. "Ever since the Thing — ever since He's been in charge." She makes the sign of the horns. "They say that before that, there weren't any." "Did anyone ever tell you about the effect of gamma rays?" "Gamma rays? What's a gamma ray?" "It's the reason for all those deformed children." "You're not trying to suggest that it wasn't Belial, are you?" Her tone is one of indignant suspicion; she looks at him as St Dominic might have eyed an Albigensian heretic. "No, no, of course not," Dr. Poole hastens to assure her. "He's the primary cause — that goes without saying." Clumsily and inexpertly, he makes the sign of the horns. "I was merely suggesting the nature of the secondary causes — the means He used to carry out His. . . His providential purpose, if you see what I mean." His words and, still more, his pious gesture allay Loola's suspicions. Her face clears; she gives him her most charming smile. The dimples in her cheeks come to life like a pair of adorable little creatures fitfully leading a secret and autonomous existence in independence of the rest of Loola's face.

	Ок-Ридж работает в три смены, в Камберленде строится атомная электростанция, а по ту сторону занавеса — бог его знает, что там строит Капица на горе Арарат, какие сюрпризы эта чудная русская душа, о которой так поэтично писал Достоевский, готовит для русских тел и туш капиталистов и социал-демократов.
	Oakridge is working three shifts a day; an atomic power plant is going up on the coast of Cumberland; and on the other side of the fence, goodness only knows what Kapitza is up to on the top of Mount Ararat, what surprises that wonderful Russian Soul, about which Dostoevsky used to write so lyrically, has in store for Russian bodies and the carcasses of Capitalists and Social Democrats.

	Она снова улыбается ему. На щеках у неё, словно пара очаровательных зверьков, выбирающихся из норки, появляются ямочки.
	She smiles up at him again. Like a pair of enchanting little wild animals emerging from concealment, out come the dimples.

— Велиал развратил и растлил нас во всём нашем бытии. За этот разврат мы и осуждены Велиалом по заслугам. Учитель одобрительно кивает и елейно скрипит: — Такова непостижимая справедливость Повелителя Мух. — Аминь, — отзываются дети и делают рожки. — А как насчёт вашего долга по отношению к ближнему? — Мой долг по отношению к ближнему, — звучит хор, — прикладывать все усилия, чтобы не дать ему сделать со мною то, что я сам хотел бы сделать с ним; повиноваться всем моим господам; всегда держать своё тело в целомудрии, исключая две недели после Велиалова дня, и исполнять свой долг в том звании, на которое Велиал соизволил меня обречь.

"Belial has perverted and corrupted us in all the parts of our being. Therefore, we are, merely on account of that corruption, deservedly condemned by Belial." Their teacher nods approvingly. "Such," he squeaks unctuously, "is the inscrutable justice of the Lord of Flies." "Amen," respond the children. All make the sign of the horns. "And what about your duty towards your neighbour?" "My duty towards my neighbour," comes the choral answer, "is to do my best to prevent him from doing unto me what I should like to do unto him; to subject myself to all my governors; to keep my body in absolute chastity, except during the two weeks following Belial Day; and to do my duty in that state of life to which it hath pleased Belial to condemn me."

Огромная куча человеческих костей в углу зала доходит чуть ли не до потолка. Сидя на корточках в густой белой пыли, десятка два ремесленников выделывают чашки из черепов, вязальные спицы — из локтевых костей, флейты — из берцовых, ложки, рожки для обуви и домино — из тазовых и втулки для кранов — из бедренных. <…> один из рабочих <…> подносит вождю великолепное ожерелье из позвонков разной величины — от детских затылочных до поясничных боксёра-тяжеловеса.

At one end of the room an enormous pile of human bones reaches almost to the ceiling. Squatting on the floor, in a thick white dust, a score of craftsmen are engaged in fashioning drinking cups out of skulls, knitting needles from ulnas, flutes and recorders from the longer shank bones, ladles, shoe horns and dominoes from pelvises, and spigots out of femurs. <…> one of the workmen <…> presents the Chief with a superb necklace of graded vertebrae ranging in size from a baby's cervicals to the lumbars of a heavyweight boxer.

	— Его преосвященство архинаместник Велиала, владыка земли, примас Калифорнии, слуга пролетариата, епископ Голливудский! <…> Вождь почтительно склоняет голову. Архинаместник воздевает руки к тиаре, притрагивается к двум передним рогам и возлагает получившие духовный заряд пальцы на лоб вождя. — Да не пронзят тебя никогда рога Его. — Аминь, — отзывается вождь…
	"His Eminence the Arch-Vicar of Belial, Lord of the Earth, Primate of California, Servant of the Proletariat, Bishop of Hollywood." <…> The Chief inclines his head respectfully. The Arch-Vicar raises his hands to his tiara, touches the two anterior horns, then lays his spiritually charged fingertips on the Chiefs forehead. "May you never be impaled upon His Horns." "Amen," says the Chief…

Полухорие 1: Это ужасно, Полухорие 2: Ужасно, ужасно П. 1: Попасть в руки — П. 2: Огромные и волосатые — П. 1: В руки живого зла! П. 2: Аллилуйя! П. 1: В руки врага человеческого — П. 2: В любимые нами руки П. 1: Мятежника, восставшего против порядка вещей. П. 2: С коим мы вступили в сговор против самих себя; П. 1: Во власть Великой Мясной Мухи — Повелителя Мух, П. 2: Вползающего в сердце; П. 1: Нагого червя, что бессмертен, П. 2: И, бессмертный, есть источник нашей вечной жизни; П. 1: Князя воздушных сил, П. 2: Спитфайра и Штуки, Вельзевула и Азазела. Аллилуйя! П. 1: Владыки этого мира П. 2: И его растлителя, П. 1: Великого Господина Молоха, П. 2: Покровителя всех народов, П. 1: Господина нашего Маммоны, П. 2: Вездесущего, П. 1: Люцифера всемогущего П. 2: В церкви, в государстве, П. 1: Велиала П. 2: Трансцендентного, П. 1: Но столь же имманентного.

SEMICHORUS I: It is a terrible thing, SEMICHORUS II: Terrible terrible, S. I: To fall into the hands, S. II: The huge hands and the hairy, S. I: Into the hands of living Evil, S. II: Hallelujah! S. I: Into the hands of the Enemy of man, S. II: Our boon companions; S. I: Of the Rebel against the Order of Things — S. II: And we have conspired with him against ourselves; S. I: Of the great Blowfly who is the Lord of Flies, S. II: Crawling in the heart; S. I: Of the naked Worm that never dies, S. II: And, never dying, is the source of our eternal life; S. I: Of the Prince of the Powers of the Air — S. II: Spitfire and Stuka, Beelzebub and Azazel, Hallelujah! S. I: Of the Lord of this world; S. II: And its defiler; S. I: Of the great Lord Moloch, S. II: Patron of all nations; S. I: Of Mammon our master, S. II: Omnipresent. S. I: Of Lucifer the all-powerful, S. II: In Church, in State; S. I: Of Belial, S. II: Transcendent, S. I: Yet, oh, how immanent

— С самого начала промышленной революции Он предвидел: благодаря чудесам новой техники люди станут столь невообразимо самоуверенными, что потеряют всякое чувство реальности. Именно это и произошло. Эти жалкие рабы колёс и гроссбухов стали поздравлять себя с тем, что покорили природу. Покорители природы, как же! В действительности же они просто нарушили равновесие в природе и вот-вот уже должны были начать расхлёбывать последствия. Только подумайте, что они понаделали за полтораста лет до Этого. Загадили реки, истребили диких зверей, уничтожили леса, смыли пахотный слой земли в море, сожгли океан нефти, разбазарили полезные ископаемые, которые накапливались в течение целых геологических эпох. Разгул преступного тупоумия. И они называли это прогрессом! <…> Прогресс — это измышления о том, будто можно получить что-то, ничего не отдав взамен, будто можно выиграть в одной области, не заплатив за это в другой, будто только ты постигаешь смысл истории, будто только ты знаешь, что случится через пятьдесят лет, будто ты можешь — вопреки опыту — предвидеть все последствия того, что делаешь сейчас, будто впереди — утопия и раз идеальная цель оправдывает самые гнусные средства, то твоё право и долг — грабить, обманывать, мучить, порабощать и убивать всех, кто, по твоему мнению (которое, само собой разумеется, непогрешимо), мешает продвижению к земному раю. <…> если в историке нет набожности, значит, он сумасшедший. Чем дольше изучаешь новейшую историю, тем явственней ощущаешь присутствие направляющей руки Велиала.

"From the very beginning of the industrial revolution He foresaw that men would be made so over-weeningly bumptious by the miracles of their own technology that they would soon lose all sense of reality. And that's precisely what happened. These wretched slaves of wheels and ledgers began to congratulate themselves on being the Conquerors of Nature. Conquerors of Nature, indeed! In actual fact, of course, they had merely upset the equilibrium of Nature and were about to suffer the consequences. Just consider what they were up to during the century and a half before the Thing. Fouling the rivers, killing off the wild animals, destroying the forests, washing the topsoil into the sea, burning up an ocean of petroleum, squandering the minerals it had taken the whole of geological time to deposit. An orgy of criminal imbecility. And they called it Progress. <…> Progress — the theory that you can get something for nothing; the theory that you can gain in one field without paying for your gain in another; the theory that you alone understand the meaning of history; the theory that you know what's going to happen fifty years from now; the theory that, in the teeth of all experience, you can foresee all the consequences of your present actions; the theory that Utopia lies just ahead and that, since ideal ends justify the most abominable means, it is your privilege and duty to rob, swindle, torture, enslave and murder all those who, in your opinion (which is, by definition, infallible), obstruct the onward march to the earthly paradise. <…> an undevout historian is mad. The longer you study modern history, the more evidence you find of Belial's Guiding Hand."

	— … начиная со второго века ни один правоверный христианин не считал, что человек может быть одержим Богом. Он мог быть одержим лишь дьяволом. А почему люди верили в это? Потому что факты не позволяли им верить во что-либо иное.
	"… from the second century onward no orthodox Christian believed that a man could be possessed by God. He could only be possessed by the Devil. And why did people believe that? Because the facts made it impossible for them to believe otherwise. Belial's a fact, Moloch's a fact, diabolic possession's a fact."

	Лула прижимается к нему, и, словно скупец, которого всё время тянет пересчитывать свои сокровища, доктор Пул запускает пальцы в её волосы, отделяет прядь за прядью, поочерёдно поднимает локоны, беззвучно падающие назад.
	She leans against him, and like a miser irresistibly drawn to count his treasure yet once more, Dr. Poole runs his fingers through her hair, separating lock from thick lock, lifting a curl and letting it fall back noiselessly into its place.

— Но я хочу работать с Алфи, — возражает Лула. — Ты, кажется, забываешь, что у нас демократия, — вмешивается первый служка. — Демократия, — добавляет его коллега, — при которой каждый пролетарий пользуется неограниченной свободой. — Подлинной свободой. — Свободно исполняя волю пролетариата. — A vox proletariatus, vox Diaboli. — Тогда как, разумеется, vox Diaboli, vox Ecclesiae. — А мы здесь как раз и представляем церковь. — Так что сама понимаешь.

"But I want to work with Alfie," she protests. "You seem to forget," says the first Familiar, "that this is a Democracy. . ." "A Democracy," adds his colleague, "in which every proletarian enjoys perfect freedom." "True freedom." "Freely doing the will of the Proletariat." "And vox proletariate, vox Diaboli." "While, of course, vox Diaboli, vox Ecclesiae." "And we here are the Church's representatives." "So you see."

— … мне понравилось то, что вы сказали относительно контактов между Востоком и Западом — как Он заставил каждую сторону взять худшее из того, что мог предложить партнёр. И вот Восток взял западный национализм, западное вооружение, западное кино и западный марксизм, а Запад — восточный деспотизм, восточные предрассудки и восточное безразличие к жизни индивидуума. Короче, Он проследил, чтобы человечество прогадало и тут, и там.

"… I liked what you said about the contacts between East and West — how He persuaded each side to take only the worst the other had to offer. So the East takes Western nationalism, Western armaments, Western movies and Western Marxism; the West takes Eastern despotism, Eastern superstitions and Eastern indifference to individual life. In a word, He saw to it that mankind should make the worst of both worlds."

	— … победить раз и навсегда Он не может. <…> Потому что Он не может не поддаться искушению и не довести зло до предела. А когда зло доходит до предела, оно всегда уничтожает само себя. И после этого снова появляется обычный порядок вещей.
	"… He can never win for good. <…> Because He can never resist the temptation of carrying evil to the limit. And whenever evil is carried to the limit, it always destroys itself. After which the Order of Things comes to the surface again."

Перевод

И. Г. Русецкий, 1990