Опыт о христианстве (Шелли)

«Опыт о христианстве» (англ. Essay on Christianity) — неоконченный философский трактат Перси Шелли об Иисусе, критикующий христианство. Написан между концом 1812 и 1817 годом, впервые опубликован в сборнике «Памятники Шелли» (Shelley Memorials) 1859 года, переиздан в 1970.

Цитаты

Рождение Христа произошло в период, который можно рассматривать как наиболее важный и памятный кризис в прогрессе человечества. Величие имени Рима, жизненный дух римской власти исчезли. Поколения презренных узурпаторов вступали в обладание мировой властью и распространяли её уже только ценой самых низменных хитростей, присущих рабовладению. <…> Благоденствие республики не возбуждало более ничьих бескорыстных забот. Себялюбие стало системой, градации его были так тонко установлены, что баланс никогда не изменялся к малейшей невыгоде для оценщика. А поскольку интеллектуальные объекты обнаруживают своё наличие скорее в ситуациях самопожертвования, чувственные удовольствия стали в центре людских интересов. Но тогда те лица, которые занимали в обществе наиболее высокое положение, раз общественное мнение потеряло свою ценность, привыкали к чрезвычайно чудовищным и усложненным извращениям своих страстей и чувств. Прежде всего были разрушены национальные привязанности, за ними исчезали и семейные привязанности…

The birth of Christ occurred at a period which may be considered as a crisis the most stupendous and memorable in the progress of the human race. The splendour of the Roman name, the vital spirit of the Roman power had vanished. A race of despicable usurpers had assumed the dominion of the world power and was no longer distributed but as the price of the basest artifices of slavery. <…> The prosperity of the republic no longer excited disinterested care. <…> Selfishness became a system whose gradations were so nicely ascertained that the balance never unturned to the smallest disadvantage of the estimator. And as intellectual objects betray their presence more readily in situations of self-sacrifice, sensual pleasures occupied the interest of mankind. Hence those persons who occupied the most eminent stations in society, public opinion having lost its value, became habituated to the most monstrous and complicated perversities of appetite and sentiment. The national affections were first destroyed, the domestic affections now vanished away…

Те мысли, которые слово «бог» внушает человеческой душе, подвержены столь же огромным вариациям, как и сами эти души. <…> Они согласны только в том, что считают его одним из наиболее величественных, наиболее почитаемых слов: это общий термин, созданный, чтобы выразить всю таинственность, или величие, или мощь, которые таит в себе невидимый мир. И не только каждая секта по-своему понимает и применяет данный термин, но едва ли два члена той же секты, выявляя в той или иной степени свободу своих суждений или поддаваясь с той или иной прямотой своих чувств влияниям видимого мира, найдут между собой полное совпадение взглядов.

The thoughts which the word "God" suggests to the human mind are susceptible of as many variations as human minds themselves. <…> They agree only in considering it the most awful and most venerable of names, as a common term devised to express all of mystery, or majesty, or power, which the invisible world contains. And not only has every sect distinct conceptions of the application of this name, but scarcely two individuals of the same sect, who exercise in any degree the freedom of their judgment, or yield themselves with any candour of feeling to the influences of the visible world, find perfect coincidence of opinion to exist between them. It is [interesting] to inquire in what acceptation Jesus Christ employed this term.

	Важно отметить, что автор христианской системы имел концепцию, сильно отличающуюся от того, что так грубо воображает толпа относительно правящей силы Вселенной. Он всюду представляет эту силу как нечто таинственно и безгранично пронизывающее весь остов вещей.
	It is important to observe that the author of the Christian system had a conception widely differing from the gross imaginations of the vulgar relatively to the ruling Power of the universe. He everywhere represents this Power as something mysteriously and illimitably pervading the frame of things.

«Благословенны чистые сердцем, так как они увидят бога». <…> Как! После смерти их разбуженные глаза будут взирать на Царя Неба? <…> Это и есть награда добродетельному и чистому? Всё это — пустая фантазия, мистика или плод вредных представлений тех обманщиков, которые из подлинных материалов мудрости сфабриковали какой-то покров для своих собственных недоразвитых или слабоумных концепций. Иисус Христос ничего большего не говорил, чем то, что чувствовали и выражали самые выдающиеся философы: добродетель сама собственная награда себе. Верно, что образы, которыми он пользовался, были подсказаны энергией гения, были навеяны энтузиазмом поэта, но не следует понимать их буквально, как отвергающие ложные взгляды толпы. Иисус Христос смотрел на бога так, как должны любой поэт и любой философ смотреть на этот таинственный принцип. Он считал, что это почтенное слово должно выражать верховноправящий Дух коллективной энергии морального и материального мира. — здесь, как и в других местах, Шелли собственные мысли приписывает Иисусу; в данном случае оригинально формулирует своё мировосприятие, приближаясь к высказываниям так называемого социального пантеизма (в природу в целом здесь вбирается и человечество).

"Blessed are the pure in heart, for they shall see God." <…> What! after death, shall their awakened eyes behold the King of Heaven? <…> Is this the reward of the virtuous and the pure? These are the idle dreams of the visionary, or the pernicious representations of impostors, who have fabricated from the very materials of wisdom a cloak for their own dwarfish or imbecile conceptions. Jesus Christ has said no more than the most excellent philosophers have felt and expressed—that virtue is its own reward. It is true that such an expression as he has used was prompted by the energy of genius, and was the overflowing enthusiasm of a poet; but it is not the less literally true [because] clearly repugnant to the mistaken conceptions of the multitude. God, it has been asserted, was contemplated by Jesus Christ as every poet and every philosopher must have contemplated that mysterious principle. He considered that venerable word to express the overruling Spirit of the collective energy of the moral and material world.

Учение о том, что некоторые фанатики обозначили как особое провидение, т. е. как некая сила, существующая вне и выше той, которая обычно управляет операциями Вселенной, вмешивающаяся, чтобы наказать порочных и вознаградить добродетельных, — это учение Иисус Христос явно отрицал. Абсурдное и отвратительное учение о мести во всех его формах этот величайший моралист рассматривал как будто с глубочайшим неодобрением. Он не допускал также, чтобы наиболее чтимое из имён извращалось для санкции самых дурных, самых презренных свойств, случайных для природы человека.

The doctrine of what some fanatics have termed "a peculiar Providence"—that is, of some power beyond and superior to that which ordinarily guides the operations of the Universe, interfering to punish the vicious and reward the virtuous—is explicitly denied by Jesus Christ. The absurd and execrable doctrine of vengeance, in all its shapes, seems to have been contemplated by this great moralist with the profoundest disapprobation; nor would he permit the most venerable of names to be perverted into a sanction for the meanest and most contemptible propensities incident to the nature of man.

Мы умираем, говорит Иисус Христос, но, пробудившись от слабости болезни, мы увидим вокруг себя славу и счастье рая. Любое зло, любое страдание исчезли навсегда. Наше счастье соответствует природе того, что наиболее важно в нашем существовании, приспособлено к нему. Мы видим бога, мы видим, что он добр. Как восхитительна эта картина, даже если она неверна! <…> если она не больше как плод воображения какого-то величайшего, наиболее святого поэта! Он под влиянием чарующего величия своей собственной природы нетерпелив, недоволен теми узкими пределами, которыми несовершенная жизнь и мрачная могила навсегда отметили его грустную долю. Нельзя убедить кого-либо, что ад и наказание составляли концепцию этого смелого ума. Нельзя убедить кого-либо, что наиболее важная часть картины, созданной настолько сердечно, прочувствованно и любовно, знаменуя осуществление всех человеческих надежд, уничтожение любого страха, любых мучений страха, представляет собой миллионы чувствительных существ, обреченных на муки без конца, на все те многообразные пытки, которые в состоянии изобрести всеведущая мстительность.

We die, says Jesus Christ; and, when we awaken from the languor of disease, the glories and the happiness of Paradise are around us. All evil and pain have ceased for ever. Our happiness also corresponds with, and is adapted to, the nature of what is most excellent in our being. We see God, and we see that he is good. How delightful a picture, even if it be not true! <…> if it be no more than the imagination of some sublimest and most holy poet, who, impressed with the loveliness and majesty of his own nature, is impatient and discontented with the narrow limits which this imperfect life and the dark grave have assigned for ever as his melancholy portion. It is not to be believed that Hell, or punishment, was the conception of this daring mind. It is not to be believed that the most prominent group of this picture, which is framed so heart-moving and lovely—the accomplishment of all human hope, the extinction of all morbid fear and anguish—would consist of millions of sensitive beings enduring, in every variety of torture which Omniscient vengeance could invent, immortal agony.

Возмездие — единственное, мол, лекарство, которое может быть применено к насилию: ведь оно раскрывает обидчику подлинную природу его собственного поведения, действует как предупреждение его повторения. Однако не должно за причиненные бедствия воздавать той же мерой. Если человек занимает у меня определённую сумму, он обязуется вернуть мне именно эту сумму. Разве нельзя требовать большего от врага, который разрушает мою репутацию или опустошает мои поля? Справедливо ли, чтобы он пострадал в десять раз больше за тот ущерб, который нанес, так, чтобы законные следствия содеянного им никогда не стирались из его памяти, чтобы другие могли ясно различить, почувствовать всю опасность нарушения мира в человеческом обществе? Подобные соображения и неистовые чувства, ими порождаемые, вооружали народ против народа, семью против семьи, человека против человека. <…> Если бы вся мыслительная энергия, которая была истрачена здесь на создание механизмов, причиняющих лишь муки и гибель, на разработку способов наступления и обороны, на организацию армий, на развитие тех искусств тирании и лжи, без которых нельзя было бы ни повести за собою массы смешавшихся между собой людей, обманутых, подстрекаемых к взаимному уничтожению, ни управлять ими, — если бы эта энергия была направлена на развитие подлинного благосостояния населения и на расширение действительной империи, насколько иным стало бы человеческое общество в сравнении с нынешним! Насколько иным было бы состояние знания в физических и моральных науках, от которых так существенно зависят мощь и счастье человечества! Какой народ был удержан от неистовств примером разрушения Аттики Мардонием и Ксерксом, примером уничтожения персидской империи Александром Македонским? Да разве предлог для этой второй системы грабежа не возникал непосредственно вслед за первой? Разве в этом примере возмездие имело какой-либо иной результат, нежели увеличение, вместо уменьшения массы коварства и зла, уже наличной в этом мире? Тщетность и безумие возмездия — вот явный вывод из любого примера, который мог бы быть здесь выдвинут. Не только Иисус Христос, но и наиболее выдающиеся профессора любой философской школы выставляли разумные соображения против этого бесплодного суеверия.

Retaliation of injuries is the only remedy which can be applied to violence, because it teaches the injurer the true nature of his own conduct, and operates as a warning against its repetition. Nor must the same measure of calamity be returned as was received. If a man borrows a certain sum from me, he is bound to repay that sum. Shall no more be required of the enemy who destroys my reputation, or ravages my fields? It is just that he should suffer ten times the loss which he has inflicted, that the legitimate consequences of his deed may never be obliterated from his remembrance, and that others may clearly discern and feel the danger of invading the peace of human society. Such reasonings, and the impetuous feelings arising from them, have armed nation against nation, family against family, man against man. <…> If all the thought which had been expended on the construction of engines of agony and death—the modes of aggression and defence, the raising of armies, and the acquirement of those arts of tyranny and falsehood without which mixed multitudes could neither be led nor governed—had been employed to promote the true welfare and extend the real empire of man, how different would have been the present situation of human society! how different the state of knowledge in physical and moral science, upon which the power and happiness of mankind essentially depend! What nation has the example of the desolation of Attica by Mardonius and Xerxes, or the extinction of the Persian empire by Alexander of Macedon, restrained from outrage? Was not the pretext of this latter system of spoliation derived immediately from the former? Had revenge in this instance any other effect than to increase, instead of diminishing, the mass of malice and evil already existing in the world? The emptiness and folly of retaliation are apparent from every example which can be brought forward. Not only Jesus Christ, but the most eminent professors of every sect of philosophy, have reasoned against this futile superstition.

… его биографы, люди, очевидно и необразованные, и недальновидные. Эти писатели — наш единственный здесь источник — приписали Иисусу Христу чувства, прямо противоречащие одно другому. Они рисуют его то как ограниченного и суеверного, то как явно злобного и мстительного. В средину потока его спокойной речи или мудрого и восторженного красноречия они вставляют вдруг чувство, примечательное только своим чисто бредовым безумием. — парафраз распространённых мыслей

his biographers (persons certainly of very undisciplined and undiscriminating minds) have transmitted to posterity. These writers (our only guides) impute sentiments to Jesus Christ which flatly contradict each other. They represent him as narrow, superstitious, and exquisitely vindictive and malicious. They insert, in the midst of a strain of impassioned eloquence or sagest exhortation, a sentiment only remarkable for its naked and drivelling folly.

	Иисус Христос делал то, что делал любой другой реформатор, произведший какое-либо заметное влияние на мир. Он приспособлял свои учения к предрасположениям тех, кому он их адресовал. Он употреблял с этой целью язык, достаточно близкий к их пониманию.
	Jesus Christ did what every other reformer who has produced any considerable effect upon the world has done. He accommodated his doctrines to the prepossessions of those whom he addressed. He used a language for this view sufficiently familiar to our comprehensions.

	Он растаптывает все традиционные взгляды, все лелеемые наслаждения и суеверия людей. Он зовёт их бросить прочь цепи обычая и слепой веры, которыми окружают их с колыбели, и стать подражателями и слугами универсального бога.
	He tramples upon all received opinions, on all the cherished luxuries and superstitions of mankind. He bids them cast aside the chains of custom and blind faith by which they have been encompassed from the very cradle of their being, and receive the imitator and minister of the Universal God.

Равенство людей (Equality of mankind)

Прежде чем человек мог бы стать свободным, равноправным, действительно мудрым, он должен отбросить прочь цепи обычаев и суеверий, освободить чувственность от её блеска, эгоизм от его оправданий, научиться смотреть на действия и их цели, как они бытуют на самом деле. Он откроет тогда мудрость в универсальной любви. Он почувствует, как низко и несправедливо жертвовать досугом и свободой своего ближнего для потакания своим физическим аппетитам, он почувствует себя соучастником его деградации благодаря довершению своей собственной… Таковы как будто были учения Иисуса Христа, если не обращать внимания на отличия, случайные для эпохи и состояния общества, когда они провозглашались. Мы не слишком сильно преувеличиваем, утверждая, что это были учения, характерные для любого справедливого и сочувственно настроенного ума, когда-либо размышлявшего о социальной природе человека.

Before man can be free, and equal, and truly wise, he must cast aside the chains of habit and superstition; he must strip sensuality of its pomp, and selfishness of its excuses, and contemplate actions and objects as they really are. He will discover the wisdom of universal love; he will feel the meanness and the injustice of sacrificing the reason and the liberty of his fellow-men to the indulgence of his physical appetites, and becoming a party to their degradation by the consummation of his own. Such, with those differences only incidental to the age and state of society in which they were promulgated, appear to have been the doctrines of Jesus Christ. It is not too much to assert that they have been the doctrines of every just and compassionate mind that ever speculated on the social nature of man.

Нельзя также поверить, чтобы Иисус Христос старался так влиять на обитателей Иерусалима, чтобы они не обрабатывали свои поля, не строили жилищ под небом, не припасали пищи на завтрашний день. Он просто описывает со страстной риторикой энтузиастической любви ко всем человеческим существам бедствия и зло той системы, которая делает все вещи подчиненными лишь поддержанию материального существа человека.

Nor can it be believed that Jesus Christ endeavoured to prevail on the inhabitants of Jerusalem neither to till their fields, nor to frame a shelter against the sky, nor to provide food for the morrow. He simply exposes, with the passionate rhetoric of enthusiastic love towards all human beings, the miseries and mischiefs of that system which makes all things subservient to the subsistence of the material frame of man.

После того как преходящий пыл энтузиазма испарился из душ людей, обычай и привычки восстановили свою власть и, подобно волнам всемирного потопа, хлынули на одинокий, исчезающий под водой остров. Люди, которым рождение уделило их владения, самодовольно взирали на пышные дворцы, роскошную пищу, на церемониалы иллюзорного величия, окружающие трон власти и двор богатства. Люди, у которых все это было отнято, благодаря их положению вновь начинали глазеть с тупой завистью на пагубный блеск и, порываясь к ложному величию состояния другого, жертвовали своим собственным внутренним величием. Демагоги детской республики христианской секты, стремясь путем красноречия или хитрости влиять на её членов, прежде всего под предлогом, что они блюдут их единство, оскорбляли учреждения, установленные для общей и равной выгоды всех. Эти демагоги искусно заставили замолчать голос морального чувства среди членов секты, приглашая их не столько уделять внимание культивированию добродетельной и счастливой жизни на этой арене смерти, сколько стремиться к достижению благоприятных условий после смерти; не столько к рассмотрению тех средств, которыми украшается и улучшается жизнь человека, сколько к исследованию тайн связи между богом и миром, т. е. вещей — они хорошо это знали, — которые не могут быть как-либо объяснены и даже вообще постижимы. Система равенства, которую они установили, неизбежно пошла ко дну: ведь это была система, которая скорее должна быть результатом, нежели предшествовать моральному улучшению человеческого рода.

After the transitory glow of enthusiasm had faded from the minds of men, precedent and habit resumed their empire; they broke like an universal deluge on one shrinking and solitary island. Men to whom birth had allotted ample possession looked with complacency on sumptuous apartments and luxurious food, and those ceremonials of delusive majesty which surround the throne of power and the court of wealth. Men, from whom these things were withheld by their condition, began again to gaze with stupid envy on pernicious splendour; and, by desiring the false greatness of another's state, to sacrifice the intrinsic dignity of their own. The demagogues of the infant republic of the Christian sect, attaining through eloquence or artifice, to influence amongst its members, first violated (under the pretence of watching over their integrity) the institutions established for the common and equal benefit of all. These demagogues artfully silenced the voice of the moral sense among them by engaging them to attend, not so much to the cultivation of a virtuous and happy life in this mortal scene, as to the attainment of a fortunate condition after death; not so much to the consideration of those means by which the state of man is adorned and improved, as an inquiry into the secrets of the connexion between God and the world—things which, they well knew, were not to be explained, or even to be conceived. The system of equality which they established necessarily fell to the ground, because it is a system that must result from, rather than precede, the moral improvement of human kind.

См. также

• Библия Джефферсона (около 1819)