«Осада Коринфа» (англ.The Siege of Corinth) — историческая поэма Джорджа Байрона о штурме Акрокоринфа турками в 1715 году, написанная осенью 1815 и опубликованная вместе с «Паризиной» в 1816.
Не даром их
Зовут «отрядом роковых».
Они проложат путь мечом,
Застелят трупами пролом,
И как по лестнице взойдут
По трупам в город, где падут. — X
The full of hope, misnamed "forlorn,"
Who hold the thought of death in scorn,
And win their way with falchion's force,
Or pave the path with many a corse,
O'er which the following brave may rise,
Their stepping-stone—the last who dies!
Стоит на взморье Альпов стан <…>.
Они завидуют ему,
Что славен он, надев чалму,
Тогда как в юности своей
Он был упорный назарей.
Они не знают, как убит
Дух гордый дерзостью обид;
Они не знают, им чужда
Души озлобленной вражда;
Они не знают, как объят
Желаньем мести ренегат. — XII
The tent of Alp was on the shore <…>.
They envied even the faithless fame
He earn'd beneath a Moslem name;
Since he, their mightiest chief, had been
In youth a bitter Nazarene.
They did not know how pride can stoop,
When baffled feelings withering droop;
They did not know how hate can burn
In hearts once changed from soft to stern;
Nor all the false and fatal zeal
The convert of revenge can feel.
О, так ли в битву шли с врагом
Вожди, чей прах почил кругом?
Они вели фаланги в бой
В защиту родины святой;
Они погибли, но жива
Их вечной доблести молва.
Об ней гласит простор полей,
Гласят ущелья гор об ней;
Она живёт во мгле лесов,
Гремит и в говоре валов;
Их дух витает на горах;
Их память искрится в струях
Ручьёв долин, в волнах реки,
И, мнится, шепчут ветерки
Их имена, и каждый холм,
Колонна каждая на нём,
И каждый камень на холмах
Скрывает их священный прах.
И вечно будет их страна,
Хоть ныне рабству предана,
Страной свободы, славных дел.
И патриот, когда созрел
В нём подвиг доблести, всегда
Укажет с гордостью туда
И, вдохновенный стариной,
С тираном смело вступит в бой,
Чтоб грудью родину свою
Иль отстоять, иль пасть в бою. — XV
Not so had those his fancy number'd,
The chiefs whose dust around him slumber'd;
Their phalanx marshall'd on the plain,
Whose bulwarks were not then in vain.
They fell devoted, but undying;
The very gale their name seem'd sighing;
The waters murmur'd of their name;
The woods were peopled with their fame;
The silent pillar, lone and grey,
Claim'd kindred with their sacred clay;
Their spirits wrapp'd the dusky mountain,
Their memory sparkled o'er the fountain;
The meanest rill, the mightiest river
Roll'd mingling with their fame for ever.
Despite of every yoke she bears,
That land is glory's still and theirs!
'Tis still a watchword to the earth:
When man would do a deed of worth
He points to Greece, and turns to tread,
So sanction'd, on the tyrant's head:
He looks to her, and rushes on
Where life is lost, or freedom won.
Собак одичалых над трупами пир:
Грызут, пожирают псы мёртвых тела,
Лежавшие грудой во рву без числа,
И мясо сдирают, как кожу с плодов,
Их белые зубы с татарских голов,
И в острых зубах, как плодов скорлупа,
Хрустят и трещат мертвецов черепа.
И так заняты они делом своим,
Что лаять на Альпа нет времени им,
И даже нет силы подняться с земли:
Так жадно на трупах, простертых в пыли
И в жертву им брошенных грозной войной,
Они утоляли глад бешеный свой. — XVI
Hold o'er the dead their carnival,
Gorging and growling o'er carcass and limb;
They were too busy to bark at him!
From a Tartar's skull they had stripp'd the flesh,
As ye peel the fig when its fruit is fresh;
And their white tusks crunch'd o'er the whiter skull,
As it slipp'd through their jaws, when their edge grew dull,
As they lazily mumbled the bones of the dead,
When they scarce could rise from the spot where they fed;
So well had they broken a lingering fast
With those who had fallen for that night's repast.
Как волки с воем в час ночной
Летят на буйвола грозой;
А буйвол, с яростью в глазах,
Ревёт, копытом топчет в прах
И подымает на рога
Остервенелого врага:
Так мчатся на стену орды,
Так гибнут первые ряды.
И, расшибаясь как стекло,
Не мало там кольчуг легло… — XXIII
As the wolves, that headlong go
On the stately buffalo,
Though with fiery eyes, and angry roar,
And hoofs that stamp, and horns that gore,
He tramples on earth, or tosses on high
The foremost, who rush on his strength but to die:
Thus against the wall they went,
Thus the first were backward bent;
Many a bosom sheathed in brass,
Strew'd the earth like broken glass,
Shiver'd by the shot, that tore
The ground whereon they moved no more…
Под мозаикой древних плит
Есть склеп: <…>
Теперь там всюду мертвецы:
Вверху — убитые бойцы,
Внизу — под сводами, в гробах,
Усопших предков бренный прах.
Но и усопших мирный сон
Войною не был пощажён:
Она, проникнув в мрак сырой,
Там в коридорах под землёй
Скопила страшный свой припас,
И в дни осады, в грозный час,
Там учредила средь пучин
Пороховой свой магазин.
Туда проложен уж привод,
Последний роковой оплот
В борьбе отчаянной! — XXXI
The vaults beneath the mosaic stone
Contain'd the dead of ages gone; <…>
There were dead above, and the dead below
Lay cold in many a coffin'd row;
You might see them piled in sable state,
By a pale light through a gloomy grate;
But War had enter'd their dark caves,
And stored along the vaulted graves
Her sulphurous treasures, thickly spread
In masses by the fleshless dead:
Here, throughout the siege had been
The Christians' chiefest magazine;
To these a late form'd train now led,
Minotti's last and stern resource
Against the foe's o'erwhelming force.
… полагаю, что друг-читатель[1] принял за поспешность и небрежность несколько необычную и намеренно неправильную версификацию. <…> Большая часть «Осады» написана тем размером, который учёные зовут анапестом (хотя я не уверен, ибо постыдно позабыл метрику и Gradus[2]; многие строки намеренно сделаны длиннее или короче тех, с которыми они рифмуют; да и рифмы расположены то чаще, то реже, как подсказывалось удобством или причудой. <…>
Моим желанием было испробовать нечто отличное от прежних моих опытов, как и раньше старался, чтобы каждый из них был чём-то не похож на другие.
… Байрон ещё раз вернулся к той игре идей, первым и, пожалуй, лучшим выражением которой был «Гяур». Опять героем его поэмы является человек-демон <…>. И опять поэт, созидая своего демона, чувствует — мало того, говорит нам, что его творение ниже того человека-титана, который витал перед его душой.
В этом роковом дуализме — интерес поэмы для современного читателя, <…> а вовсе не в несложной фабуле с её чересчур театральным заключительным эффектом.
<…> какова оценка человека-демона, как такового? В «Гяуре» этот вопрос был только поставлен и затем обойдён <…>.
Альп получил возможность сравнить себя с героями старины; он настолько благороден, что сознаёт своё несовершенство, но не настолько, чтобы возвыситься до их величия. Отныне он уже отвержен; отвержен собою самим прежде, чем его отвергнет блаженный дух его милой.[3]
