О романе (Мопассан)

«О романе» (фр. Le roman) — программная статья Ги де Мопассана сентября 1887 года, впервые напечатанная 7 января 1888 и потом — в качестве предисловия к роману «Пьер и Жан».

Цитаты

Проницательному критику <…> следовало бы выискивать именно то, что менее всего напоминает уже написанные романы, и по возможности толкать молодёжь на поиски новых путей. <…> Талант проистекает из оригинальности <…>. Поэтому, если критик пытается дать определение романа, беря за образец те романы, которые ему нравятся, и установить на этой основе некие незыблемые правила композиции, он неизбежно вступает в борьбу с любым писателем, работающим в новой манере. <…> Большинство критиков, в сущности, лишь читатели, вот почему они почти всегда либо бранят нас понапрасну, либо расхваливают без удержу и без меры. Тому читателю, который ищет в книге только удовлетворения природной склонности своего ума, желательно, чтобы писатель угождал его вкусам <…>. В сущности, читающая публика состоит из множества групп, которые взывают к нам: — Утешьте меня. — Позабавьте меня. <…> — Заставьте меня плакать. — Заставьте меня размышлять. И только немногие избранные умы просят художника: — Создайте нам что-нибудь прекрасное, в той форме, которая всего более присуща вашему темпераменту.

Un critique intelligent devrait <…> rechercher tout ce qui ressemble le moins aux romans déjà faits, et pousser autant que possible les jeunes gens à tenter des voies nouvelles. <…> Le talent provient de l’originalité <…>. Or, le critique qui prétend définir le Roman suivant l’idée qu’il s’en fait d’après les romans qu’il aime, et établir certaines règles invariables de composition, luttera toujours contre un tempérament d’artiste apportant une manière nouvelle. <…> Mais la plupart des critiques ne sont, en somme, que des lecteurs, d’où il résulte qu’ils nous gourmandent presque toujours à faux ou qu’ils nous complimentent sans réserve et sans mesure. Le lecteur, qui cherche uniquement dans un livre à satisfaire la tendance naturelle de son esprit, demande à l’écrivain de répondre à son goût prédominant <…>. En somme, le public est composé de groupes nombreux qui nous crient : — Consolez-moi. — Amusez-moi. <…> — Faites-moi pleurer. — Faites-moi penser. Seuls, quelques esprits d’élite demandent à l’artiste : — Faites-moi quelque chose de beau, dans la forme qui vous conviendra le mieux, suivant votre tempérament.

Романист, <…> желающий дать нам точное изображение жизни, должен тщательно избегать всякого сцепления обстоятельств, которое могло бы показаться необычным. Цель его вовсе не в том, чтобы рассказать нам какую-нибудь историю, позабавить или растрогать нас, но в том, чтобы заставить нас мыслить, постигнуть глубокий и скрытый смысл событий. <…> Следовательно, он должен построить своё произведение при помощи таких искусных и незаметных приёмов и с такой внешней простотой, чтобы невозможно было увидеть и указать, в чём заключаются замысел и намерения автора. Стало быть, в данном случае мастерство писателя будет заключаться в том, <…> чтобы умело сгруппировать мелкие, обыденные факты, которые призваны подчеркнуть основной смысл произведения. <…> Разумеется, подобная манера композиции, столь отличная от старинного, понятного для всех способа, часто сбивает с толку критиков, и они не могут обнаружить эти тонкие, скрытые, почти незаметные нити, используемые некоторыми современными художниками вместо той единственной верёвочки, которая звалась Интригой. Словом, если романист вчерашнего дня избирал и описывал житейские кризисы, обостренные состояния души и сердца, то романист наших дней пишет историю сердца, души и разума в их нормальном состоянии. Чтобы добиться желаемого эффекта, то есть взволновать зрелищем обыденной жизни, и чтобы выявить свою идею, то есть в художественной форме показать, что же представляет собою в его глазах современный человек, автор должен пользоваться только теми фактами, истинность которых неопровержима и неизменна.

Le romancier <…> qui prétend nous donner une image exacte de la vie, doit éviter avec soin tout enchaînement d’événements qui paraîtrait exceptionnel. Son but n’est point de nous raconter une histoire, de nous amuser ou de nous attendrir, mais de nous forcer à penser, à comprendre le sens profond et caché des événements. <…> Il devra donc composer son œuvre d’une manière si adroite, si dissimulée, et d’apparence si simple, qu’il soit impossible d’en apercevoir et d’en indiquer le plan, de découvrir ses intentions. <…> L’habileté de son plan consistera donc point dans <…> le groupement adroit de petits faits constants d’où se dégagera le sens définitif de l’œuvre. <…> On comprend qu’une semblable manière de composer, si différente de l’ancien procédé visible à tous les yeux, déroute souvent les critiques, et qu’ils ne découvrent pas tous les fils si minces, si secrets, presque invisibles, employés par certains artistes modernes à la place de la ficelle unique qui avait nom : l’Intrigue. En somme, si le Romancier d’hier choisissait et racontait les crises de la vie, les états aigus de l’âme et du cœur, le Romancier d’aujourd’hui écrit l’histoire du cœur, de l’âme et de l’intelligence à l’état normal. Pour produire l’effet qu’il poursuit, c’est-à-dire l’émotion de la simple réalité et pour dégager l’enseignement artistique qu’il en veut tirer, c’est-à-dire la révélation de ce qu’est véritablement l’homme contemporain devant ses yeux, il devra n’employer que des faits d’une vérité irrécusable et constante.

	Если реалист — истинный художник, он постарается показать нам не просто фотографию жизни, а дать её картину, более полную, более захватывающую, более убедительную, чем сама действительность. Рассказать обо всём невозможно, <…> значит, необходим отбор, а это уже первое нарушение теории «всей правды».
	Le réaliste, s’il est un artiste, cherchera, non pas à nous montrer la photographie banale de la vie, mais à nous en donner la vision plus complète, plus saisissante, plus probante que la réalité même. Raconter tout serait impossible, <…> un choix s’impose donc, — ce qui est une première atteinte à la théorie de toute la vérité.

	Показывать правду — значит дать полную иллюзию правды, следуя обычной логике событий, а не копировать рабски хаотическое их чередование. На этом основании я считаю, что талантливые Реалисты должны были бы называться скорее Иллюзионистами. Да и что за ребячество верить в реальность, когда каждому из нас присуща собственная реальность, неотделимая от его мышления, от его органов чувств!
	Faire vrai consiste donc à donner l’illusion complète du vrai, suivant la logique ordinaire des faits, et non à les transcrire servilement dans le pêle-mêle de leur succession. J’en conclus que les Réalistes de talent devraient s’appeler plutôt des Illusionnistes. Quel enfantillage, d’ailleurs, de croire à la réalité puisque nous portons chacun la nôtre dans notre pensée et dans nos organes.

Вместо того чтобы пространно объяснять душевное состояние какого-нибудь персонажа, объективные писатели ищут тот поступок или жест, который неизбежно будет сделан человеком в определённом душевном состоянии, при определённых обстоятельствах. Они заставляют героя вести себя с начала и до конца книги таким образом, чтобы все его поступки, все его порывы являлись отражением его внутренней природы, отражением его мыслей, желаний или сомнений. Они, следовательно, скрывают психологию, вместо того чтобы выставлять её напоказ, и делают из неё остов произведения, подобный тем невидимым глазу костям, которые составляют скелет человеческого тела. Художник, рисуя наш портрет, не показывает же нашего скелета. Мне кажется ещё, что роман, написанный таким способом, выигрывает в отношении искренности. Прежде всего он правдоподобнее, — ведь люди, среди которых мы живём, отнюдь не сообщают нам побудительных причин своих поступков. <…> В сущности, сторонник чистой психологии может лишь ставить себя на место своих персонажей <…>. Мастерство состоит в том, чтобы не дать читателю распознать это я, под какими бы масками оно не скрывалось.

au lieu d’expliquer longuement l’état d’esprit d’un personnage, les écrivains objectifs cherchent l’action ou le geste que cet état d’âme doit faire accomplir fatalement à cet homme dans une situation déterminée. Et ils le font se conduire de telle manière, d’un bout à l’autre du volume, que tous ses actes, tous ses mouvements, soient le reflet de sa nature intime, de toutes ses pensées, de toutes ses volontés ou de toutes ses hésitations. Ils cachent donc la psychologie au lieu de l’étaler, ils en font la carcasse de l’œuvre, comme l’ossature invisible est la carcasse du corps humain. Le peintre qui fait notre portrait ne montre pas notre squelette. Il me semble aussi que le roman exécuté de cette façon y gagne en sincérité. Il est d’abord plus vraisemblable, car les gens que nous voyons agir autour de nous ne nous racontent point les mobiles auxquels ils obéissent. <…> En somme, celui qui fait de la psychologie pure ne peut que se substituer à tous ses personnages <…>. L’adresse consiste à ne pas laisser reconnaître ce moi par le lecteur sous tous les masques divers qui nous servent à le cacher.

Когда нам приходится читать, — нам, до того пресыщенным французской литературой, что самое тело своё мы ощущаем как некое тесто из слов, — случается ли нам найти хоть строчку, хоть мысль, которая не была бы уже привычной для нас или, по крайней мере, предугаданной нами? Человек, который стремится лишь развлечь читателей уже знакомыми приёмами, пишет, с уверенностью и простодушием посредственности, произведения, предназначенные для невежественной и праздной толпы. Но те художники, над которыми тяготеет вся литература минувших веков, те, кого ничто не удовлетворяет, кому ничто не нравится, потому что они мечтают о лучшем, кому всё кажется уже отцветшим, кто всегда ощущает своё творчество как бесполезную и пошлую работу, судят о литературном искусстве как о чём-то неуловимом, таинственном, что лишь слегка приоткрывается нам на некоторых страницах величайших мастеров.

Quand nous lisons, nous, si saturés d’écriture française que notre corps entier nous donne l’impression d’être une pâte faite avec des mots, trouvons-nous jamais une ligne, une pensée qui ne nous soit familière, dont nous n’ayons eu, au moins, le confus pressentiment ? L’homme qui cherche seulement à amuser son public par des moyens déjà connus, écrit avec confiance, dans la candeur de sa médiocrité, des œuvres destinées à la foule ignorante et désœuvrée. Mais ceux sur qui pèsent tous les siècles de la littérature passée, ceux que rien ne satisfait, que tout dégoûte, parce qu’ils rêvent mieux, à qui tout semble défloré déjà, à qui leur œuvre donne toujours l’impression d’un travail inutile et commun, en arrivent à juger l’art littéraire une chose insaisissable, mystérieuse, que nous dévoilent à peine quelques pages des plus grands maîtres.

… необходимо с величайшей зоркостью различать, как меняющиетя качество слова в зависимости от его места в предложении. Пусть будет у нас поменьше существительных, глаголов и прилагательных, смысл которых почти неуловим, но побольше разнообразных фраз, оригинально построенных, искусно обработанных, полнозвучных и ритмичных. Постараемся быть отличными стилистами, а не коллекционерами редких словечек.

… il faut discerner avec une extrême lucidité toutes les modifications de la valeur d’un mot suivant la place qu’il occupe. Ayons moins de noms, de verbes et d’adjectifs aux sens presque insaisissables, mais plus de phrases différentes, diversement construites, ingénieusement coupées, pleines de sonorités et de rythmes savants. Efforçons-nous d’être des stylistes excellents plutôt que des collectionneurs de termes rares.

Французский язык <…> — это родниковая вода, которую манерные писатели никогда не могли и не смогут замутить. Каждый век бросал в этот прозрачный поток свои вкусы, свои претенциозные архаизмы и свою жеманность, но ничто не всплыло на поверхность из всех этих напрасных попыток и бессильных стараний. По самой своей природе наш язык — ясный, логичный и выразительный. Он не даст себя ослабить, затемнить или извратить.

La langue française <…> est une eau pure que les écrivains maniérés n’ont jamais pu et ne pourront jamais troubler. Chaque siècle a jeté dans ce courant limpide, ses modes, ses archaïsmes prétentieux et ses préciosités, sans que rien surnage de ces tentatives inutiles, de ces efforts impuissants. La nature de cette langue est d’être claire, logique et nerveuse. Elle ne se laisse pas affaiblir, obscurcir ou corrompre.

Перевод

М. Соседова (1958) с уточнениями по О. В. Моисеенко (1977)

О статье

Ги де Мопассан только что выпустил под одной обложкой рассуждения об эстетике на тридцати страницах и новый роман. <…> А эстетика его именно такова, какой и следовало ожидать от трезвого и решительного ума, по природе своей склонного смотреть на явления духовной жизни проще, чем следует. Мы находим там наряду с удачными мыслями и наилучшими побуждениями простодушную склонность принимать относительное за абсолютное. Г-н де Мопассан строит теорию романа, как львы строили бы теорию отваги, если бы умели говорить. Теория его, если я верно её понял, сводится к следующему: существует немало способов писать хорошие романы и только один способ оценивать их. Тот, кто творит, — человек свободный, тот, кто судит, — илот. <…> Он должен… Чего только он не должен! <…> Это может быть раб терпеливый и стоический, как Эпиктет, но ему никогда не бывать свободным гражданином литературной республики. Впрочем, я покривил душой, сказав, что ему достаточно быть покорным и смиренным, чтобы достигнуть участи Эпиктета <…>. Ибо этот мудрец и в рабстве сохранял драгоценнейшее из сокровищ — внутреннюю свободу. А именно её-то г-н де Мопассан отнимает у критиков. Он лишает их даже права «чувствовать». Они должны всё понимать, но чувствовать им категорически воспрещается. Им не дано будет знать волнение крови и умиление сердца. Без желаний будут они влачить жизнь более мрачную, чем сама смерть. Идея долга порой очень страшна. Она непрерывно смущает нас трудностями, неясностями и противоречиями, которые влечёт за собой.

— Анатоль Франс, «Ги де Мопассан — критик и романист», 1888