Перехваченные письма (Одоевский)

«Перехваченные письма» — сатирический рассказ Владимира Одоевского в форме письма «Павла Афанасьевича Фамусова к княгине Марье Алексевне, 12 марта 1868 г.», опубликованный 13 апреля в газете «Современные известия». Планировалось продолжение, но не вышло.

Цитаты

Долгом считаю донести вашему сиятельству, что у нас в Москве всё пока обстоит благополучно, и особенно нового пока ещё ничего нет. Правда, не переводятся у нас, как всегда, выскочки, которые думают, что они умнее всех <…>. Тяжело нам, матушка княгиня, нечего сказать, приходится стоять за старину. Смотришь, так и прошмыгнёт то железная дорога, то гласный суд, то телеграф, а газеты-то, газеты! Ни на что не похоже, так всё и тянут на новый лад, да и вздора, вздора-то в них! <…> Говорят, что на газеты и цензуры вовсе нет. <…> Я доложу вашему сиятельству, с чего это всё началось. Были у нас в старину у застав шлахбаумы, и для охранения города, и для благоприличия; <…> остановишься — подходят; всё это так прилично; спрашивают: как ваш чин и ваша фамилия? Записывают и на другой день печатают в газетах: приехал-де в Москву Павел Афанасьевич Фамусов; тем и газеты были занимательны, не чета нынешним; словом, уважение было. А ныне я въехал в город, мужик въехал — всё равно; а о железных дорогах уж и не говорю — просто стыд и срам, т. е. что называется — никакого почёта. Кто бы ни был, я ли, мужик ли опоздал, нисколько решпекта не сделают, не подождут ни минуты. Ну на что ж это похоже? Как теперь помню, тому лет двадцать, заговорили, что хотят шлахбаумы снять; они-де ни на что не нужны; я так руками и всплеснул! Как! Уж и шлахбаумы не нужны! «Помяните моё слово, — я говорил, — быть худу! Сперва шлахбаумы у застав снимут, а там и другие шлахбаумы почнут снимать». <…> Бывало, никогда по газетам не было слышно ни о воровстве, ни о грабеже; если и бывали какие шалости, так до нас, по крайней мере, не доходили — то было дело полицейских.

… бывало, денег не случится или лень из комода доставать, — пришёл подрядчик, кланяется в землю, просит денег; бывало, скажешь ему: «Убирайся, пока цел, — не до тебя теперь, а будешь ещё ходить и ничего не получишь; я ведь не такой-сякой, с меня взятки гладки». — Поохает мужик, да с тем и прочь пойдёт, пока сам над ним не смилуешься. А нынче! Посмотрите-ка: у мужика и речь уж не та: «А если, — говорит, — не платите, так я в суд пойду». В стары годы за такую наглость его бы с крыльца столкнуть, — а нынче нет, как можно! Пальцем не тронь.

Одна надежда, что за ум возьмутся, всё это отменится, и опять будет всё по-прежнему.

Хотят мужиков облагородить, а нас-то что же, в отставку что ли? <…> На днях объявляют концерт, и что будет на нём играться народная, т. е. мужицкая опера, Рогнеда там какая-то, о которой никто из нас и не слыхивал; — да ещё объявляют, что будут петь о широкой масленице, да наигрывать гопака. И статейку об этом изложили, что-де сочинитель музыки такой-сякой, — и настоящий-то русский, и отечественный, и так сказать, в некотором смысле, слава наших дней <…>. Читают мне эту статейку после обеда; я со смеху помираю, вы изволите знать, что я музыку совсем не люблю; <…> по-моему, музыка так себе, пустошь, никакого сюжета нет. Вот другое дело, наезжают к нам Фалынолини, Каркалини, Мяулини, — тогда знаешь наверное, что приедут в театр и Кузьма Петрович, и князь Пётр Ильич, и Сергей Сергеич, и Амфиса Ниловна, тогда как не ехать! Всё своя благородная компания, да и устроено это бывает иначе. Вот на днях Амфиса Ниловна заявила нам, что у ней будет музыкальный вечер для какого-то её протеже, что она хочет покровительствовать искусству, и чтобы мы брали билеты. <…> приезжаем, смотрим; смазливый такой иностранец играет, не знаю право на чём, кажется на мышеловке, — да нам что нужды! Для нас столы расставлены, карты разложены, а вот и прекрасно! засели, болтаем, не церемонясь; музыка-то там гудит, гудит… а мы картами хлоп да хлоп. Скажу вашему сиятельству, чудеснейший вечер провели, давно так весело не было; должно честь отдать Амфисе Ниловне: мастерица распоряжаться. <…> читают мне эту задорную статейку, <…> думаю, не следует ли ехать? Ведь нынче — кто их разберёт — может, оно так и требуется; а вдруг увидят, все приехали, а меня-то и нет; пожалуй, заметят; нехорошо — повредить может. Я за советом к Кузьме Петровичу; вот говорю так и так, шумят больно, да и слова-то такие страшные: и отечественное, и родное, и высокое, и нужно нам себя перед другими краями заявить! Не следует ли нам показать, что вот-де мы одни всякое отечественное поддерживаем? А Кузьма Петрович понахмурился, взял щепотку табаку, да и говорит таково толково: «а зачем нам мужицкую музыку поддерживать? ведь приказа нет, — так что ж нам соваться? пусть и идут те, для кого это написано <…>. Уж были об этом толки: никто не поедет <…>». Сочинитель-то, говорят, всего больше рассчитывал на наши аристократические ложи <…>. Не тут-то было! две трети, говорят, бельэтажа были пустёхоньки. Знай наших! поддержали своё достоинство. Вперёд наука! Не зазывай нас мужицкой музыкой, а уж коли хочешь нашего содействия, так подавай нам приличное нашему званию. Много мы потешились над этой проделкой. Одно нехорошо: что было народа в театре, то указывало на ложи, да на смех нас поднимало, А сочинителю-то я хлопанье, и вызовы, и венки <…>. Вот и извольте рассудить, ваше сиятельство, до какой степени развратилась нравственность публики! Приходят, видят, что нет ни Кузьмы Петровича, ни меня, ни Амфисы Ниловны, ни князя Петра Ильича, могли бы в толк взять, что если нас нет, так, стало быть, нечего и восхищаться; — так нет этого рассуждения; кажется, что, напротив, назло нам, ещё сильнее восторгались, верно хотели нам указание сделать, да не на тех напали, никогда не уроним себя. — вариант распространённых мыслей

А пора бы всему этому положить конец. Вот вы, матушка, ваше сиятельство, живёте вы в Петербурге, видаете важных людей. Что бы им замолвить обо всём этом словечко, учинили бы какое-либо мероприятие! <…> Всех бы этих писак взять, да в кутузку, да тем и покончить.