Письма Амабеда

«Письма Амабеда, переведённые аббатом Тампоне» (фр. Lettres d'Amabed, traduites par l'abbé Tamponet) — сатирическая эпистолярная повесть Вольтера 1769 года, написанная в форме подражания «Персидским письмам» Монтескье. Осуждена римской курией в мае 1779. Действие происходит в 1512—13 годах.

Цитаты

… ни в одной части света никогда не знали ни Адама, ни Ноя, несмотря на всю их новизну. <…> В самом деле, было бы забавно, если бы все люди, которые между собой братья, потеряли свои фамильные бумаги, и если бы эти последние отыскались в маленькой ветви их семейства, состоящей из ростовщиков и прокажённых. (Видно, что Шастасид говорит здесь, как брахман, не просвещённый верой и лишённый благодати.) — Ответ Шастасида на II письмо (вариант распространённой мысли)

… n’a jamais connu son Adam ni son Noé dans aucune partie du monde, tout récents qu’ils sont. <…> Il serait plaisant, en effet, que tous les hommes, qui sont frères, eussent perdu leurs titres de famille, et que ces titres ne se retrouvassent que dans une petite branche composée d’usuriers et de lépreux. (On voit bien que Shastasid parle ici en brame qui n’a pas le don de la foi, et à qui la grâce a manqué.)

На корабле есть один важный человек, которого называют милостынераздавателем. Это вовсе не значит, что он, действительно, раздаёт милостыню, напротив, ещё ему дают деньги, чтобы он читал молитвы на языке, который не является ни итальянским, ни португальским и которого никто из экипажа не понимает. Ещё вопрос, понимает ли он его сам, ибо он постоянно спорит с Фа-тутто о смысле слов. Капитан сказал мне, что этот священник — францисканец, а так как другой — доминиканец, то они обязаны по совести никогда не соглашаться друг с другом. Их секты находятся в открытой вражде между собой и носят несхожие одежды, дабы показать различие своих мнений. — II от Амабеда после заключения

Il y a dans le vaisseau un personnage considérable qu’on nomme l’aumônier. Ce n’est pas qu’il fasse l’aumône ; au contraire on lui donne de l’argent pour dire des prières dans une langue qui n’est ni la portugaise ni l’italienne, et que personne de l’équipage n’entend ; peut-être ne l’entend-il pas lui-même ; car il est toujours en dispute sur le sens des paroles avec le père Fa tutto. Le capitaine m’a dit que cet aumônier est franciscain, et que, l’autre étant dominicain, ils sont obligés en conscience de n’être jamais du même avis. Leurs sectes sont ennemies jurées l’une de l’autre ; aussi sont-ils vêtus tout différemment pour marquer la différence de leurs opinions.

Спустя несколько дней после сцены в кабаке францисканец пришёл к нам извиниться. <…> Я спросил, как он мог забыться до такой степени, несмотря на обет целомудрия. Он ответил мне: «Правда, я дал этот обет. Но если бы я обещал, что кровь моя не будет течь в моих жилах и что мои ногти и волосы не будут расти, то вы бы сами согласились, что я не в состоянии выполнить это обещание. Вместо того, чтобы заставлять нас клясться, что мы будем целомудренны, надо было заставить нас быть ими и сделать всех монахов евнухами. Пока у птицы есть перья, она летает; одно средство помешать оленю бегать — это отрубить ему ноги. Будьте уверены, что все священники, обладающие, подобно мне, сильным телосложением и лишённые жён, невольно предаются разврату <…>. Всем монахам предстоит двоякая участь: или неверие заставляет их возненавидеть свой сан, или тупоумие делает его сносным». — VI

Le franciscain, quelques jours après la scène du cabaret, vint nous demander pardon. <…> Je lui demandait comment, ayant fait vœu de chasteté, il avait pu s’émanciper à ce point. Il me répondit : « Il est vrai que j’ai fait ce vœu ; mais si j’avais promis que mon sang ne coulerait jamais dans mes veines, et que mes ongles et mes cheveux ne croîtraient pas, vous m’avouerez que je ne pourrais accomplir cette promesse. Au lieu de nous faire jurer d’être chastes, il fallait nous forcer à l’être et rendre tous les moines eunuques. Tant qu’un oiseau a ses plumes, il vole. Le seul moyen d’empêcher un cerf de courir est de lui couper les jambes. Soyez très sûr que les prêtres vigoureux comme moi, et qui n’ont point de femmes, s’abandonnent malgré eux à des excès <…>. Tous les moines sont réduits à cette alternative : ou l’incrédulité leur fait détester leur profession, ou la stupidité la leur rend supportable. »

Мы бросили якорь у одного очень красивого и большого острова, называемого Сицилией. Когда-то он был гораздо красивее, чем теперь. Рассказывают, о его великолепных городах, от которых теперь остались одни развалины; прежде там жили боги, богини, великаны и герои; прежде там ковали громы для Юпитера; богиня, по имени Церера, покрывала остров богатыми жатвами. Вице-бог всё это отменил, и теперь там встречаются одни только процессии да карманные воры. — IX

Nous avons mouillé dans une île plus grande et fort jolie, qu’on nomme Sicile ; elle était bien plus belle autrefois : on parle de villes admirables dont on ne voit plus que les ruines. Elle fut habitée par des dieux, des déesses, des géants, des héros ; on y forgeait la foudre. Une déesse nommée Cérès la couvrit de riches moissons. Le Vice-Dieu a changé tout cela ; on y voit beaucoup de processions et de coupeurs de bourse.

Наконец, мы на священной земле вице-бога. <…> С большим трудом мы вошли в маленький, весьма неудобный порт, который называют Старым городом. Он теперь разрушается, и название его весьма справедливо. Нас посадили в тележки, запряжённые быками. Должно быть, эти быки приведены сюда издалека, ибо в пути мы встречали по обеим сторонам дороги необработанные земли: то были одни вонючие болота, заросли вереска и бесплодные пески. По дороге нам попадались какие-то люди без рубашек и едва прикрытые плащами, гордо просившие милостыню. <…> Если бы не было этой толпы нищих, которые, с целью вымолить себе тридцатую долю рупии, пробегают иногда от 5 до 6 тысяч шагов, то страна казалась бы страшной пустыней. Нас даже предупредили, что тот, кто проезжает ночью, подвергает здесь жизнь свою опасности. Надо полагать, бог прогневался на своего наместника, если дал ему страну, которая не более как помойная яма природы. Но я слышал, что эта страна некогда была прекрасна и плодородна и сделалась такой жалкой только с тех пор, как эти наместники завладели ею. — X

Enfin nous voici sur la terre sacrée du Vice-Dieu. <…> Nous avons abordé avec beaucoup de peine dans un petit port fort incommode, qu’on appelle la cité vieille. Elle tombe en ruines, et est fort bien nommée. On nous a donné, pour nous conduire, des charrettes attelées par des bœufs. Il faut que ces bœufs viennent de loin, car la terre à droite et à gauche n’est point cultivée : ce ne sont que des marais infects, des bruyères, des landes stériles. Nous n’avons vu dans le chemin que des gens couverts de la moitié d’un manteau, sans chemise, qui nous demandaient l’aumône fièrement. <…> Sans ces troupes de gueux qui font cinq ou six mille pas pour obtenir, par leurs lamentations, la trentième partie d’une roupie, ce canton serait un désert affreux. On nous avertit même que quiconque y passe la nuit est en danger de mort. Apparemment que Dieu est fâché contre son vicaire, puisqu’il lui a donné un pays qui est le cloaque de la nature. J’apprends que cette contrée a été autrefois très belle et très fertile, et qu’elle n’est devenue si misérable que depuis le temps où ces vicaires s’en sont mis en possession.

	После обеда княгиня приказала заложить четыре золочёные колесницы и посадила нас в свою собственную. <…> Я втайне сравнивал этот прекрасный приём с подземной тюрьмой, в которой мы были заключены в Гоа, и признаюсь, не понимал, каким образом одно и то же правление, одна и та же религия могут быть такими кроткими и приятными в Руме и такими жестокими вдали от него. — XII
	Après dîner, la princesse a fait atteler quatre chars dorés. Elle nous a fait monter dans le sien. <…> Je comparais secrètement cette réception charmante avec le cul de basse-fosse où nous avions été renfermés dans Goa. Et je comprenais à peine comment le même gouvernement, la même religion pouvaient avoir tant de douceur et d’agrément dans Roume, et exercer au loin tant d’horreurs.

Между тем как город по случаю избрания вице-бога, разделён тайно на небольшие партии и эти партии, от души ненавидящие друг друга, обращаются друг с другом с такой вежливостью, которая похожа на дружбу; между тем как народ смотрит на отцов Фа-тутто и Фа-мольто, как на любимцев божества, <…> я усердно размышляю о румском правительстве. Я сравниваю его с обедом, на котором мы были у княгини Пиомбино. Зала была чиста, удобна и нарядна, приборы блистали золотом и серебром, гости были веселы, остроумны и любезны, а между тем в кухне текли кровь и жир, шкуры четвероногих, перья птиц и их внутренности, наваленные как попало, возбуждали тошноту и распространяли зловоние. Таков же, по-моему, и румский двор: вежливый и ласковый у себя, кляузный и тиранический во всех других местах. Когда мы выражаем надежду, что Фа-тутто будет наказан, это вызывает одни улыбки; нам говорят, что мы должны стоять выше подобных мелочей; правительство слишком нас уважает, чтобы дозволить нам вспоминать о таких глупых шутках; что Фа-тутто и Фа-мольто нечто вроде обезьян, которых тщательно дрессируют с целью морочить ими народ;.. — XIII

Tandis que cette ville est partagée sourdement en petites factions pour élire un Vice-Dieu, que ces factions, animées de la plus forte haine, se ménagent toutes avec une politesse qui ressemble à l’amitié, que le peuple regarde les pères Fa tutto et Fa molto comme les favoris de la Divinité, <…> je fais de profondes réflexions sur le gouvernement de Roume. Je le compare au repas que nous a donné la princesse de Piombino. La salle était propre, commode, et parée ; l’or et l’argent brillaient sur les buffets ; la gaieté, l’esprit et les grâces animaient les convives ; mais, dans les cuisines, le sang et la graisse coulaient ; les peaux des quadrupèdes, les plumes des oiseaux et leurs entrailles, pêle-mêle amoncelées, soulevaient le cœur, et répandaient l’infection. Telle est, ce me semble, la cour romaine. Polie et flatteuse chez elle, ailleurs brouillonne et tyrannique. Quand nous disons que nous espérons avoir justice de Fa tutto, on se met doucement à rire ; on nous dit que nous sommes trop au-dessus de ces bagatelles, que le gouvernement nous considère trop pour souffrir que nous gardions le souvenir d’une telle facétie, que les Fa tutto et les Fa molto sont des espèces de singes élevés avec soin pour faire des tours de passe-passe devant le peuple ;..

Вчера я беседовал с одним из богословов вице-бога. При здешнем дворе богослов то же, что последний лакей в каком-нибудь доме. Он так же исполняет тяжёлую работу, так же выносит сор, и если находит в нём какую-нибудь тряпку, которая может пригодиться, то откладывает её на случай нужды. Я говорил ему: — Бог ваш родился в хлеву, между быком и ослом, он вырос, жил и умер в бедности, он строго предписал своим ученикам нищету, он объявил им, что между ними не будет ни первого, ни последнего и что тот, который захочет приказывать другим, должен служить им. Между тем здесь делают совершенно противное тому, что хотел ваш бог. <…> — Наш бог <…> родился между быком и ослом, но три царя пришли в хлев поклониться ему. Быки и ослы представляют народы, которых мы учим, а три царя — монархов, которые пресмыкаются у наших ног. Его ученики прозябали в бедности, следовательно, наши властелины должны обладать огромными богатствами, ибо если прежним вице-богам довольно было одного только экю, то нынешние настоятельно нуждаются по меньшей мере в 10 миллионах, а поскольку быть бедным значит иметь только необходимое, то наши властелины, которые не имеют даже необходимого, как нельзя лучше исполняют закон нищеты. Что касается догматов, то наш бог никогда ничего не писал, но так как мы умеем писать, следовательно, мы обязаны взять на себя этот труд. По этой причине от времени до времени, мы сочиняем новые догматы, смотря по надобности. Например, из брака мы сделали видимое знамение невидимой вещи; на этом основании все брачные тяжбы со всех углов Европы препровождаются в наше румское судилище, ибо одни только мы можем видеть невидимые вещи. Это составляет обильный источник сокровищ для нашей священной камеры финансов, которая утоляет жажду нашей нищеты. Я спросил у него, не имеет ли священная камера ещё каких-нибудь других источников. — Мы не зеваем, — отвечал он, — нам доставляют доход живые и мёртвые. Например, как только преставится какая-нибудь душа, мы тотчас же отправляем её в больницу и предписываем ей там какое-нибудь лекарство из аптеки душ, и вы не поверите, сколько денег доставляет нам эта аптека. — Как так, милостивый государь? Мне кажется, что у душ никогда не бывает денег. — Вы правы, синьор, но ведь у них есть родные, которые рады взять своих покойных родственников из больницы и поместить их в более приятное место. Для души очень грустно провести целую вечность, принимая лекарство. Мы договариваемся с живыми, они покупают у нас выздоровление душ усопших родственников, одни дороже, другие дешевле, смотря по их средствам. Мы вручаем им билеты на аптеку. Уверяю вас, что это один из лучших доходов. — Но, милостивый государь, каким образом билеты эти доходят до душ? Он начал смеяться. — Это дело родных, — сказал он, — и притом не говорил ли я вам, что мы имеем неоспоримую власть над невидимыми вещами? — XIV

J’en parlais hier à un théologien du Vice-Dieu. Un théologien est, dans cette cour, ce que sont les derniers valets dans une maison : ils font la grosse besogne, portent les ordures, et, s’ils y trouvent quelque chiffon qui puisse servir, ils le mettent à part pour le besoin. Je lui disais : « Votre Dieu est né dans une étable entre un bœuf et un âne ; il a été élevé, a vécu, est mort dans la pauvreté ; il a ordonné expressément la pauvreté à ses disciples ; il leur a déclaré qu’il n’y aurait parmi eux ni premier ni dernier, et que celui qui voudrait commander aux autres les servirait. Cependant je vois ici qu’on fait exactement tout le contraire de ce que veut votre Dieu. <…> — Notre Dieu <…> est né entre un bœuf et un âne ; mais trois rois sont venus l’adorer dans une écurie. Les bœufs et les ânes figurent les peuples que nous enseignons ; et les trois rois figurent tous les monarques qui sont à nos pieds. Ses disciples étaient dans l’indigence : donc nos maîtres doivent aujourd’hui regorger de richesses. Car, si ces premiers Vice-Dieu n’eurent besoin que d’un écu, ceux d’aujourd’hui ont un besoin pressant de dix millions d’écus. Or, être pauvre, c’est n’avoir précisément que le nécessaire. Donc nos maîtres, n’ayant pas même le nécessaire, accomplissent la loi de la pauvreté à la rigueur. Quant aux dogmes, notre Dieu n’écrivit jamais rien, et nous savons écrire : donc c’est à nous d’écrire les dogmes ; aussi les avons-nous fabriqués avec le temps selon le besoin. Par exemple nous avons fait du mariage le signe visible d’une chose invisible : cela fait que tous les procès suscités pour cause de mariage ressortissent de tous les coins de l’Europe à notre tribunal de Roume, parce que nous seuls pouvons voir les choses invisibles. C’est une source abondante de trésors qui coule dans notre chambre sacrée des finances pour étancher la soif de notre pauvreté. » Je lui demandai si la chambre sacrée n’avait pas encore d’autres ressources. « Nous n’y avons pas manqué, dit-il ; nous tirons parti des vivants et des morts. Par exemple, dès qu’une âme est trépassée, nous l’envoyons dans une infirmerie ; nous lui faisons prendre médecine dans l’apothicairerie des âmes ; et vous ne sauriez croire combien cette apothicairerie nous vaut d’argent. — Comment cela, monsignor ? car il me semble que la bourse d’une âme est d’ordinaire assez mal garnie. — Cela est vrai, signor ; mais elles ont des parents qui sont bien aises de retirer leurs parents morts de l’infirmerie et de les faire placer dans un lieu plus agréable. Il est triste pour une âme de passer toute une éternité à prendre médecine. Nous composons avec les vivants:ils achètent la santé des âmes de leurs défunts parents, les uns plus cher, les autres à meilleur compte, selon leurs facultés. Nous leur délivrons des billets pour l’apothicairerie. Je vous assure que c’est un de nos meilleurs revenus. — Mais, monsignor, comment ces billets parviennent-ils aux âmes ? » Il se mit à rire. « C’est l’affaire des parents, dit-il; et puis ne vous-ai-je pas dit que nous avons un pouvoir incontestable sur les choses invisibles ? »

… в Руме рассуждают, [что] папа в большом виде — то же самое, что Далай-лама в маленьком. Если он не бессмертен, как лама, зато всемогущ в продолжение своей земной жизни, что гораздо лучше. Если ему иногда противятся, если его свергают, наносят ему оскорбления или даже убивают его в объятиях любовницы, как это иногда случалось, то все эти неудобства не касаются его божественного значения а. Ему можно дать сто ударов плетьми, но всё-таки должно верить тому, что он говорит. Папа умирает, но папство бессмертно. Когда три или четыре вице-бога одновременно оспаривали это место, божественность была разделена между ними; каждый имел свою часть и каждый был непогрешим в ней. <…> Я хотел знать, не возмущались ли когда-нибудь цари или народы против решений вице-бога. Он признался, что были такие дерзкие люди, которые осмеливались открывать глаза, но что им тотчас же их выкалывали; просто истребляли этих несчастных, так что эти восстания служили до сих пор только к тому, чтобы утвердить непогрешимость на троне истины. — XV

… l’esprit de Roume. Le pape est en grand ce que le dalaï-lama, est en petit:s’il n’est pas immortel comme le lama, il est tout-puissant pendant sa vie, ce qui vaut bien mieux. Si quelquefois on lui résiste, si on le dépose, si on lui donne des soufflets, ou si même on le tue entre les bras de sa maîtresse, comme il est arrivé quelquefois, ces inconvénients n’attaquent jamais son divin caractère. On peut lui donner cent coups d’étrivières ; mais il faut toujours croire tout ce qu’il dit. Le pape meurt; la papauté est immortelle. Il y a eu trois ou quatre. Vice-Dieu à la fois qui disputaient cette place… Alors la divinité était partagée entre eux : chacun en avait sa part ; chacun était infaillible dans son parti. <…> J’ai voulu savoir si on ne s’était jamais révolté contre les décisions du Vice-Dieu. Il m’a avoué qu’il y avait eu des hommes assez téméraires pour lever les yeux ; mais qu’on les leur avait crevés aussitôt, ou qu’on avait exterminé ces misérables, et que ces révoltes n’avaient jamais servi jusqu’à présent qu’à mieux affermir l’infaillibilité sur le trône de la vérité.

Перевод

Под редакцией А. Н. Горлина и П. К. Губера