Письма Виссариона Белинского Александру Герцену

Сохранилось 11 писем Виссариона Белинского Александру Герцену, известно о 9 утраченных.

Цитаты

… слышу звонок — <…> Герцен? <…> быть не может — <…> он оборвал бы звонок, залился бы хохотом и, снимая шубу, отпустил бы кухарке с полсотни острот… — 26 января 1845

Наша публика — мещанин во дворянстве: её лишь бы пригласили в парадно освещённую залу, а уж она из благодарности, что её, холопа, пустили в барские хоромы, непременно останется всем довольною. <…> Французская публика умна, но ведь к её услугам и тысячи журналов, которые имеют право не только хвалить, но и ругать; сама она имеет право не только хлопать, но и свистать. Сделай так, чтобы во Франции публичность заменилась авторитетом полиции и публика в театре и на публичных чтениях имела бы право только хлопать, не имела бы права шикать и свистать: она скоро сделалась бы так же глупа, как и русская публика. <…> А что ты пишешь Краевскому, будто моя статья не произвела на ханжей впечатление и что они гордятся ею, — вздор; если ты этому поверил, значит, ты плохо знаешь сердце человеческое и совсем не знаешь сердца литературного — ты никогда не был печатно обруган. Штуки, судырь ты мой, из которых я вижу ясно, что удар был страшен. Теперь я этих каналий не оставлю в покое. — там же

1846

Я твёрдо решился оставить «Отечественные записки» и их благородного, бескорыстного владельца. Это желание давно уже было моею idèe fixe; но я всё надеялся выполнить его чудесным способом, благодаря моей фантазии, которая у меня услужлива не менее фантазии г. Манилова, и надеждам на богатых земли. Теперь я увидел ясно, что всё это вздор и что надо прибегнуть к средствам, более обыкновенным, более трудным, но зато и более действительным. <…> Журнальная срочная работа высасывает из меня жизненные силы, как вампир кровь. Обыкновенно я недели две в месяц работаю с страшным, лихорадочным напряжением до того, что пальцы деревенеют и отказываются держать перо; другие две недели я, словно с похмелья после двухнедельной оргии, праздно шатаюсь и считаю за труд прочесть даже роман. Способности мои тупеют, особенно память, страшно заваленная грязью и сором российской словесности. Здоровье видимо разрушается. Но труд мне не опротивел. <…> Всякий другой труд, не официальный, <…> был мне отраден и полезен. Вот первая и главная причина. Вторая — с г. Кр-вским невозможно иметь дела. Это, может быть, очень хороший человек, но он приобретатель, следовательно, вампир, всегда готовый высосать из человека кровь и душу, потом бросить его за окно, как выжатый лимон. До меня дошли слухи, что он жалуется, что я мало работаю, что он выдаёт себя за моего благодетеля, которой из великодушия держит меня, когда уже я ему и ненужен. Ещё год назад тому он (узнал я недавно из верного источника) в интимном кругу приобретателей сказал: «Б. выписался, и мне пора его прогнать». Я живу вперед забираемыми у него деньгами, — и ясно вижу, что он не хочет мне их давать: значит, хочет от меня отделаться. Мне во что бы то ни стало надо упредить его. <…> не хочется и дать ему над собою и внешнего торжества <…> Вы знаете его позорную историю с Кронебергом. Он отказал ему и на его место взял некоего г. Фурмана, в сравнении с которым гг. Кони и Межевич имеют полное право считать себя литераторами первого разряда. Видите, какая сволочь начала лезть в «Отечественные записки». Разумеется, Кр. обращается с Ф., как с канальею, что его грубой мещанско-проприетерной душе очень приятно. Забавна одна статья его условия с Ф.: «Вы слышали (говорил ему Кр. тоном оскорблённой невинности), что сделал со мною Кронеберг? — Я не хочу вперёд таких историй, и для этого Вы подпишетесь на условии, что Ваши переводы принадлежат мне навсегда, и я имею право издавать их отдельно; за это я Вам прибавлю: Кр-гу я платил 40 р. асс. с листа, а Вам буду платить 12 р. серебром». Итак, за два рубля меди он купил у него право на вечное потомственное владение его переводами, вместо единовременного, журнального!! Каков?.. А вот и ещё анекдот о нашем Плюшкине. Ольхин даёт ему 20 р. сер. на плату за лист переводчикам Вальтера Скотта; а Кр. платит им только 40 асс., следовательно, ворует по 30 р. с листа (а за редакцию берёт деньги своим чередом). Ольхин, узнав об этом, пошёл к нему браниться. Видя, что дело плохо, Кр. велел подать завтрак, послал за шампанским, ел, пил и целовался с Ольхиным, и тот, в восторге от такой чести, вышел вполне удовлетворённым и позволив и впредь обворовывать себя. Чем же Булгарин хуже Кр-го? Нет, Кр. но сто раз хуже и теперь в 1000 раз опаснее Булгарина. Он захватил всё, овладел всем. <…> Когда я кончу мои работы в «Отечественных записках» начисто, то пошлю в редакцию «Северной пчелы» письмо, прося известить публику, что я больше не принимаю никакого участия в «Отечественных записках». Это произведёт свой эффект. Если вы не будете давать ему ни строки, равно как и никто из порядочных людей, может быть, что ему на будущий год нельзя будет и объявить подписки. Впрочем, немудрено, что он и сам давно решился прекратить издание (ведь у него после нынешнего года будет в ломбарде не менее 400 000 асс.), — пусть же кончит срамно; если же нет, то почувствует, что я для него значу, и тогда я предпишу ему хорошие условия. — 2 января

До моей болезни прошлою осенью я был богатырь в сравнении с тем, что я теперь. Не могу поворотиться на стуле, чтоб не задохнуться от истощения. <…> «Отечественные записки» и петербургский климат доконали меня. С чего-то, по обычаю всех нищих фантазёров, я прошлою весною возложил было великие надежды на Огарёва. И, конечно, мои надежды на его сердце и душу нисколько не были нелепы; но я уже после убедился, что человек без воли и характера — такой же подлец, как и человек без денег, и что всего глупее надеяться на того, кто по горло в золоте умирает с голоду. <…> Это не человек, а дьявол, но многое у него — не столько скупость, сколько расчёт. Он даёт мне разбирать немецкие, французские, латинские буквари, грамматики <…>. Всё это не потому только, чтобы ему жаль было платить другим за такие рецензии, кроме платы мне, но и потому, чтоб заставить меня забыть, что я закваска, соль, дух и жизнь его пухлого, водяного журнала (в котором всё хорошее — моё, потому что без меня ни ты, ни Ботк., ни Тург., ни многие другие ему ничего бы не давали), и заставить меня увериться, что я просто — чернорабочий, который берёт не столько качеством, сколько количеством работы. — 14 января

Твоё решение, любезный Герцен, отдать «Кто виноват?» Кр-му, а не мне, совершенно справедливо. Подлости других не дают нам право поступать подло даже с подлецами. [зачёркнуто: Ты обещал ему, так должен напечатать…] — 26 января

А всё-таки грустно и больно, что «Кто виноват?» ушло у меня из рук. Такие повести (если 2 и 3 часть не уступают первой) являются редко, и в моём альманахе она была бы капитальною статьёю, разделяя восторг публики с повестью Достоевского («Сбритые бакенбарды»), — а это было бы больше, нежели сколько можно желать издателю альманаха даже и во сне, не только наяву. Словно бес какой дразнит меня этою повестью, и, расставшись с нею, я всё не перестаю строить на её счёт предположительные планы — например: перепечатал бы де и первую часть из «Отечественных записок» вместе с двумя остальными и этим начал бы альманах. Тогда фурорный успех альманаха был бы вернее того, что Погодин — вор, Шевырко — дурак, а Аксаков — шут. Но — повторяю — соблазнителем невинности твоей совести быть не хочу; а только не могу не заметить, кстати, что история этой повести мне сильно открыла глаза на причину успехов в жизни мерзавцев: они поступают с честными людьми, как с мерзавцами, а честные люди за это поступают с мерзавцами, как с людьми, которые словно во сто раз честнее их, честных людей. <…> твоя «Сорока-воровка» <…> грациозно-остроумная и, по твоему обыкновению, дьявольски умная вещь; но после «Кто виноват?» во всякой твоей повести не такой пробы ты всегда будешь без вины виноват. Альманах Некр. — дерёт, да и только. Только три книги на Руси шли так страшно: «Мёртвые души», «Тарантас» и «Петербургский сборник». Эх, как бы моя попала в четвёртые! — 6 февраля

«Сорока-воровка» отзывается анекдотом, но рассказана мастерски и производит глубокое впечатление. <…> А что мой альманах должен быть слоном или левиафаном, это так. <…> Мне рисковать нельзя; мне нужен успех верный и быстрый, нужно, что называется, сорвать, банк. Один альманах разошелся — глядь, за ним является другой — покупатели уж смотрят на него недоверчиво. Им давай нового, повторений они не любят. <…> Итак, мне остаётся рассчитывать на множество повестей да на толщину баснословную. И верь мне: я не ошибусь. Вы, москвичи, народ немножко идеальный, вы способны написать или собрать хорошую книгу, но продать её не ваше дело: тут вам остаётся только снять шляпу да низко нам поклониться. <…> Зачем ты прислал мне диссертацию Надеждина? — Не понимаю. Разве для весу посылки? — 19 февраля

У тебя страшно много ума, так много, что я и не знаю, зачем его столько одному человеку; у тебя много и таланта и фантазии, но не того чистого и самостоятельного таланта, который всё родит сам из себя и пользуется умом как низшим, подчиненным ему началом, — нет, твой талант — <…> такой же батард или пасынок в отношении к твоей натуре, как и ум в отношении к художественным натурам. <…> У тебя всё оригинально, всё своё — даже недостатки. <…> Пиши, брат, пиши, как можно больше пиши, не для себя, а для дела: у тебя такой талант, за скрытие которого ты вполне заслужил бы проклятие. — 6 апреля

… прочёл «Московский сборник»: луплю и наяриваю об нём. Статья Самарина умна и зла, даже дельна, несмотря на то, что автор отправляется от неблагопристойного принципа кротости и смирения и, подлец, зацепляет меня в лице «Отечественных записок». Как умно и зло казнил он аристократические замашки Соллогуба! Это убедило меня, что можно быть умным, даровитым и дельным человеком, будучи славянофилом. — 4 июля

Въехавши в крымские степи, мы увидели три новые для нас нации: крымских баранов, крымских верблюдов и крымских татар. Я думаю, что это разные виды одного и того же рода, разные колена одного племени: так много общего в их физиономии. Если они говорят и не одним языком, то, тем не менее, хорошо понимают друг друга. А смотрят решительными славянофилами. Но увы! в лице татар даже и настоящее, коренное, восточное, патриархальное славянофильство поколебалось от влияния лукавого Запада: татары большею частию носят на голове длинные волоса, а бороду бреют! Только бараны и верблюды упорно держатся святых праотеческих обычаев времён Кошихина: своего мнения не имеют, буйной воли и буйного разума боятся пуще чумы и бесконечно уважают старшего в роде, т. е. татарина, позволяя ему вести себя, куда угодно, и не позволяя себе спросить его, почему, будучи ничем не умнее их, гоняет он их с места на место. Словом: принцип смирения и кротости постигнут ими в совершенстве, и на этот счет они могли бы проблеять что-нибудь поинтереснее того, что блеет Шевырко и вся почтенная славянофильская братия. — 6 сентября