Письма Джонатана Свифта

Письма Джонатана Свифта.

Цитаты

	… за философию браться отказываюсь. Лучше сдохнуть в канаве, чем её изучать.
	— Томасу Свифту (кузену), 3 мая 1692

	… в течение десяти последних дней было время самого высокого накала политических страстей, о которых я когда-либо знал или читал <…>. Они были так универсальны, что псы на улицах стали вздорнее и драчливее; коты, поделившись на тори и вигов, ночи напролёт скандалят на крышах. <…> а благочестивые леди так ревностно стоят за высокую или низкую церкви, что у них даже не остаётся времени молиться.:с.112
	… for ten days, during the highest and warmest reign of party and faction, that I ever knew or read of <…>. It was so universal, that I observed the dogs in the streets much more contumelious and quarrelsome than usual; and the very night before the bill went up, a committee of whig and tory cats, had a very warm and loud debate, upon the roof of our house. <…> when the very ladies are split asunder into high church and low, and out of zeal for religion, have hardly time to say their prayers?
	— Уильяму Тисдаллу, 16 декабря 1703

Одно весьма почтенное лицо в Ирландии, которое снизошло до того, чтоб заглянуть в мою душу, часто говаривало мне, что моя душа подобна заколдованному духу, который наделает бед, если я не найду ему выхода…

1710-е

	Кривотолки — бельмо всех маленьких городков, где женщину сочтут добронравной, только если за ней ухаживают олдермены и богословы…
	— Анне Лонг, 18 декабря 1711

	Ваш кабинет министров дряхл, как восьмидесятилетний старик, которому остаётся пожелать лишь лёгкой смерти; нет, скорее как двадцатипятилетний молодой человек, у которого скоротечная чахотка.
	Your ministry is fourscore and ten years old, and all you can endeavour at is an Euthanasia, or rather it is in a deep consumption at five-and-twenty
	— Джону Арбетноту, 16 июня 1714

	Я никогда не мог дать людям спокойно сходить с ума, а вечно оповещал и предупреждал их об этом.
	— Джону Арбетноту, 1714

	… более всего с приходом новой власти достаётся тем, кто в прежние времена действовал ради общей пользы, в ущерб себе. И не потому, что одни скопили меньше других, а потому, мне кажется, что та же осмотрительность, что склоняет человека к наполнению сундуков, научит его, как сохранить их при любых обстоятельствах.
	… no men are used so ill, upon a change of times, as those who acted upon a publick view, without regard to themselves. I do not mean from the circumstance of saving more or less money, but because I take it, that the same grain of caution, which disposes a man to fill his coffers, will teach him how to preserve them upon all events.
	— Генри Сент-Джону (виконту Болингброку), май 1719

1720-е

	Если бы небеса и в самом деле почитали богатство таким уж большим благом, они вряд ли даровали бы его таким прощелыгам.
	If Heaven had looked upon riches to be a valuable thing, it would not have given them to such a scoundrel.
	— Эстер Ваномри, 12 августа 1720

	… я не такой продажный льстец, как Гулливер, главное занятие которого — смягчать пороки и преувеличивать добродетели человечества. У меня в ушах звенит от его похвал своей стране, которая погрязла в мерзостях, и только по этой причине он нашёл так много читателей, и, вероятно, удостоится пенсии, которая, я полагаю, была главной целью написания книги.
	… I am not such a prostitute flatterer as Gulliver, whose chief study is to extenuate the vices, and magnify the virtues, of mankind, and perpetually dins our ears with the praises of his country in the midst of corruption, and for that reason alone has found so many readers, and probably will have a pension, which, I suppose, was his chief design in writing.
	— Генриетте Ховард, 17 ноября 1726

Согласимся, что вкусы наций различны, но условимся также, что хороший вкус значит одно и то же всюду, где есть люди умные, рассудительные и знающие. Поэтому книга мсье Гулливера пригодна только для Британских островов, то этого путешественника следует считать весьма жалким писакой. Те же пороки и те же безумства царят повсюду — по крайней мере, повсюду в цивилизованных странах Европы — и автор, который имеет в виду один город, одну провинцию, одно царство или даже один век, вообще не заслуживает перевода, равно как и прочтения. Сторонники этого Гулливера, которым у нас здесь несть числа, утверждают, что его книга проживёт столько же, сколько наш язык, ибо ценность её не зависит от преходящих обычаев мышления и речи, а состоит в ряде наблюдений над извечным несовершенством, безрассудством и пороками рода человеческого. <…> они считают этого судового врача автором суровым, не отступающим от серьёзности, не склонным к прикрасам и нисколько не претендующим на изобретательность;.. — Дефонтен вольно пересказал и переписал роман по-французски и отправил любезное письмо Свифту, в котором парафразировал своё предисловие

— Пьеру Дефонтену, июль 1727

	Я однажды <…> во все глаза смотрел, как обезьяна бьёт на кухне посуду: звон падающих и разбивающихся тарелок приводил меня в неописуемый восторг. Недурно было бы, если б и Вы устроили мне подобное развлечение, — но Вы, должно быть, думаете (и правильно делаете), что мне самое время отправляться в лучший мир. Именно так я бы и поступил, если, для начала, мог попасть хотя бы в лучший мир, а уж оттуда — в налучший, а не подыхать здесь в слепой ярости, точно отравленная крыса в своей норе полом. Кстати, Вы не находите, что прозябаю я в этой дыре по Вашей милости?
	I have <…> seen a monkey overthrow all the dishes and plates in a kitchen, merely for the pleasure of seeing them tumble, and hearing the clatter they made in their fall. I wish you would invite me to such another entertainment; but you think as I ought to think, that it is time for me to have done with the world; and so I would, if I could get into a better, before I was called into the best, and not die here in a rage, like a poisoned rat in a hole. I wonder you are not ashamed to let me pine away in this kingdom while you are out of power.
	— Генри Сент-Джону, 21 марта 1729

	Всякий день, проснувшись, я нахожу жизнь ещё более бессмысленной, чем накануне. Таково преимущество жизни в этой стране, где решительно нечего терять. Тяжелее всего вспоминать сцену [пятидеся]тилетней давности, которая то и дело встаёт у меня перед глазами. Помню, что однажды, ещё мальчишкой, я вдруг увидел, что удочка, с которой я стоял у реки, прогнулась под весом огромной рыбины; я изо всех сил потянул её на себя, но рыба сорвалась, и горе, которое я тогда испытал, преследует меня по сей день, мне почему-то кажется, что все мои последующие несчастья того же рода. <…> все мои попытки выделиться, с самого детства объясняются отсутствием титула и состояния — чтобы те, кто высоко меня ценит (неважно, заслуженно или нет), обращались со мной как с лордом. Так, репутация человека остроумного или высокобразованного сродни голубой ленте через плечо или запряжённой шестёркой карете.
	I never wake without finding life a more insignificant thing than it was the day before: which is one great advantage I get by living in this country, where there is nothing I shall be sorry to lose. But my greatest misery is recollecting the scene of [fif]ty years past, and then all on a sudden dropping into the present. I remember, when I was a little boy, I felt a great fish at the end of my line which I drew up almost on the ground, but it dropped in, and the disappointment vexes me to this very day, and I believe it was the type of all my future disappointments. <…> all my endeavours, from a boy, to distinguish myself, were only for want of a great title and fortune, that I might be used like a lord by those who have an opinion of my parts; whether right or wrong, it is no great matter; and so the reputation of wit or great learning does the office of a blue riband, or of a coach and six horses.
	— Генри Сент-Джону и Александру Поупу, 5 апреля 1729

	Моих печатников два раза отдавали под суд, и мне влетели в копеечку мои трактаты, писанные ради общественного блага <…>; и Суконщик обязан успехом не моим способностям, а удачному стечению обстоятельств, когда всё было готово вспыхнуть, потрулся бы только кто-нибудь поднести огонь.:с.194
	My printers have been twice prosecuted, to my great expense, on account of discourses I writ for the publick service <…>; and the success I had in those of the drapier, was not owing to my abilities, but to a lucky juncture, when the fuel was ready for the first hand that would be at the pains of kindling it.
	— ответ на анонимное письмо, 1729

1730-е

	… в Ирландии я ещё ни разу не видал ни одного сносного клочка земли. Мне кажется, однажды я уже бывал в Вашем графстве, в Типперари, которое ничем от всего остального королевства не отличается: все голо и безотрадно, ни домов, ни насаждений; грязные лачуги, жалкие, оборванные, умирающие с голоду существа, лишь отдалённо напоминающие людей; до дома сельского сквайра, хама, невежи и деспота, ехать верхом не меньше двадцати миль, а до приходской церквушки, по сравнению с которой английский хлев — кафедральный собор, не доберешься и за день; болота растянулись на многие мили; любой луг — трясина, гора — нечто среднее между скалой, поросшим вереском курганом и топью, а любой человек, мужчина или женщина, фермер или батрак, — непременно вор и, следовательно, нищий: на этом острове одно самым естественным образом вытекает из другого. Шаннон — лужа, а не река, она раз в шесть меньше той, что течёт под Лондонским мостом. В Ирландии не найдётся ни одного акра земли, который бы обрабатывался и вполовину так, как надлежит, и все же с землёй дело обстоит здесь лучше, чем с людьми. И все эти пороки — прямое следствие английского владычества — Вы оставляете в наследство Вашим несчастным детям и внукам! Когда-то Корк и впрямь был торговым городом, однако в последнее время пришёл в полное запустение, и несчастные купцы превратились в коробейников и проходимцев.
	… I never yet saw in Ireland a spot of earth two feet wide, that had not in it something to displease. I think I once was in your county, Tipperary, which is like the rest of the whole kingdom, a bare face of nature, without houses or plantations: filthy cabins, miserable, tattered, half starved creatures, scarce in human shape; one insolent, ignorant, oppressive squire to be found in twenty miles riding; a parish-church to be found only in a summer day's journey, in comparison of which an English farmer's barn is a cathedral; a bog of fifteen miles round; every meadow a slough, and every hill a mixture of rock, heath, and marsh; and every male and female, from the farmer inclusive to the day-labourer, infallibly a thief, and consequently a beggar, which in this island are terms convertible. The Shannon is rather a lake than a river, and has not the sixth part of the stream that runs under London Bridge. There is not an acre of land in Ireland turned to half its advantage; yet it is better improved than the people: and all these evils are effects of English tyranny; so your sons and grandchildren will find; to their sorrow. Cork indeed was a place of trade; but for some years past is gone to decay; and the wretched merchants, instead of being dealers, are dwindled into pedlars and cheats.
	— Джону Брандрету, 30 июня 1732

	… я не могу не воздать должного тем джентльменам ирландского происхождения, которые, будучи изгнанниками и чужестранцами, сумели тем не менее проявить себя во многих странах Европы с лучшей стороны, отличиться безупречной службой и беспримерной отвагой. В этом ирландцы превзошли все прочие нации, что должно было бы повергнуть в стыд англичан, которые постоянно обвиняют исконных жителей Ирландии в невежестве, тупости и трусости. В действительности же недостатки эти проистекают от нищеты и рабства по вине их безжалостных соседей, а также из-за продажности и корыстолюбия местных землевладельцев. В подобных условиях даже древние греки превратились бы в тупых, невежественных и суеверных рабов. Мне приходилось несколько раз путешествовать по обоим королевствам, и я обнаружил, что здешние крестьяне, даже самые неимущие, те, что говорят на нашем языке, отличаются гораздо большим здравомыслием, юмором и смекалкой, чем их английские собратья. Однако бесконечной череды притеснений, тирании лендлордов, нелепого фанатизма их священников и обрушившихся на страну невзгод более чем достаточно, чтобы притупить самые острые умы под солнцем.
	I cannot but highly esteem those gentlemen of Ireland, who, with all the disadvantages of being exiles and strangers, have been able to distinguish themselves by their valour and conduct in so many parts of Europe, I think, above all other nations; which ought to make the English ashamed of the reproaches they cast on the ignorance, the dulness, and the want of courage, in the Irish natives; those defects, wherever they happen, arising only from the poverty and slavery they suffer from their inhuman neighbours, and the base corrupt spirits of too many of the chief gentry, &c. By such events as these, the very Grecians are grown slavish, ignorant, and superstitious. I do assert, that from several experiments I have made in travelling over both kingdoms, I have found the poor cottagers here, who could speak our language, to have a much better natural taste for good sense, humour, and raillery, than ever I observed among people of the like sort in England. But the millions of oppressions they lie under, the tyranny of their landlords, the ridiculous zeal of their priests, and the general misery of the whole nation, have been enough to damp the best spirits under the sun. I return to your packet.
	— Чарльзу Вогану, июль — 2 августа 1732

	… что же до [моих памфлетов], то всё это однодневки, писанные на случай, они умирают естественной смертью, не успев появиться на свет, а потому сомневаюсь, чтобы какой-нибудь издатель, да ещё здешний, ими соблазнился. — Charles Ford — ближайший друг Свифта, владелец поместья Вуд-Парк в графстве Мит на севере Ирландии
	— Чарльзу Форду, 20 ноября 1733

	Что же касается моих рецептов врачевателя жизни, то их следовало бы опубликовать во благо человечества, судьба которого мне совершенно безразлична, равно как и судьба животного, называющего себя человеком; в роли гуманиста выступать я более не намерен, ибо этих тварей (многих по крайней мере) я ненавижу больше, чем жаб, гадюк, ос, лис, — можете добавить сюда любого хищника или гада.
	I desire that my prescription of living may be published (which you design to follow) for the benefit of mankind; which, however, I do not value a rush, nor the animal itself, as it now acts; neither will I ever value myself as a Philanthropus, because it is now a creature (taking a vast majority) that I hate more than a toad, a viper, a wasp, a stork, a fox, or any other that you will please to add.
	— Уильяму Палтни , 7 марта 1737

Александру Поупу

	Могу поручиться, что один ушлый книгопродавец может куда больше досадить автору, чем все современные критики и сатирики вместе взятые, и не только выкрав экземпляры того его сочинения, что было сочтено неприличным и для читающей публики непригодным, но и водрузив на его книжную полку чужую глупость. — 30 августа 1716
	I will grant that one thorough bookselling rogue is better qualified to vex an author, than all his contemporary scribblers in critick or satire, not only by stolen copies of what was incorrect or unfit for the publick, but by downright laying other men's dulness at your door.

… какими бы ортодоксальными в данный момент они ни были, <…> уже к середине лета [те же самые взгляды] могут оказаться крамольными и принести мне немало неприятностей. Вот почему последнее время я часто задумываюсь над тем, что властям не мешало бы четыре раза в год издавать политический катехизис, дабы наставлять нас, как вести себя, о чём говорить и писать на протяжении ближайших трёх месяцев. — 10 января 1721

… however orthodox they may be while I, <…> they may become criminal enough to bring me into trouble before midsummer. And indeed I have often wished for some time past, that a political catechism might be published by authority four times a year, in order to instruct us how we are to speak, write and act during the current quarter.

… главная цель, которую я преследую во всех трудах моих, — раздразнить мир, а не развлекать его <…>. Я всегда живо ненавидел все нации, профессии и сообщества, что не мешало мне любить отдельных людей. К примеру, я на дух не переношу племя законников, зато люблю адвоката такого-то, судью такого-то; то же — с врачами (о своей профессии умолчу), военными, англичанами, шотландцами, французами и всеми прочими. Более же всего мне ненавистна разновидность под названием «человек», однако я питаю самые тёплые чувства к Джону, Питеру, Томасу и т. д. У меня собран материал для трактата, где доказывается, что человек не animal rationale, а всего-навсего rationis capax. На этом прочном фундаменте мизантропии (не имеющей ничего общего с мизантропией Тимона) и строится всё здание моих Путешествий, и успокоюсь я, только когда все честные люди со мной согласятся <…>. О, если бы на свете была хотя бы дюжина Арбетнотов, я бы сжёг свои Путешествия! — 29 сентября 1725

… the chief end I propose to myself in all my labours, is to vex the world rather than divert it <…>. I have ever hated all nations, professions, and communities; and all my love is toward individuals: for instance, I hate the tribe of lawyers, but I love counsellor such a one, and judge such a one: It is so with physicians, (I will not speak of my own trade) soldiers, English, Scotch, French, and the rest. But principally I hate and detest that animal called man; although I heartily love John, Peter, Thomas, and so forth. This is the system upon which I have governed myself many years (but do not tell) and so I shall go on till I have done with them. I have got materials toward a treatise, proving the falsity of that definition animal rationale, and to show it should be only rationis capax. Upon this great foundation of misanthropy (though not in Timon's manner) the whole building of my travels is erected; and I never will have peace of mind, till all honest men are of my opinion <…>. O if the world had but a dozen Arbuthnots in it, I would burn my travels!

Да после всего говорю вам, что не питаю ненависти к человечеству — это vous autres ненавидите людей потому, что вам хочется, чтобы люди были животными разумными, и сердитесь, когда они вас разочаровывают; я же всегда отвергал это определение и сформулировал собственное.:с.292 <…> Ларошфуко — мой любимец, потому что он смотрит на мир так же, как я, а впрочем, надо бы его перечитать; быть может, с тех пор кое-что в моих взглядах переменилось. — 26 ноября 1726

I tell you, after all, that I do not hate mankind, it is vous autres who hate them, because you would have them reasonable animals, and are angry at being disappointed: I have always rejected that definition, and made another of my own. <…> Rochefoucault is my favourite, because I found my whole character in him; however, I will read him again, because it is possible I may havesince undergone some alterations.

В этом городе в моём распоряжении все имеющиеся в наличии кареты, повозки и экипажи; кучера и возницы, в отличие от Ваших хамов, уступают мне дорогу; в Англии любой вельможа, проезжая мимо в запряженной шестёркой карете, не преминет окатить меня грязью, а то и сбить с ног; в Ирландии же самый знатный лорд или сквайр велит придержать лошадей и дать мне пройти. Вот каким образом я обращаю бедность и рабство себе на пользу, и вот почему я предпочитаю <…> быть свободным человеком среди рабов, нежели рабом среди свободных людей. Здесь я спокойно хожу по улицам, никто меня не толкает; больше того, нередко я становлюсь объектом поклонения самого своего безотказного друга — черни. Здесь я — лорд-мэр 120-ти домов, я — полновластный хозяин величайшего собора в королевстве; я живу в мире и согласии с соседними монархами, лорд-мэром Дублина и Дублинским архиепископом — последний, правда, подобно старому Льюису, совершавшему некогда набеги на Лотарингию, иной раз вторгается на мою территорию. — 8 июля 1733

I am one of the governors of all the hackney coaches, carts, and carriages round this town, who dare not insult me like your rascally waggoners or coachmen, but give me the way; nor is there one lord or 'squire for a hundred of yours, to turn me out of the road, or run over me with their coaches and six. Thus, I make some advantage of the publick poverty, and give you the reasons, <…> why I choose to be a freeman among slaves, rather than a slave among freemen. Then, I walk the streets in peace without being justled, nor even without a thousand blessings from my friends the vulgar. I am lord mayor of 120 houses, I am absolute lord of the greatest cathedral in the kingdom, am at peace with the neighbouring princes the lord mayor of the city, and the archbishop of Dublin; only the latter, like the K. of France, sometimes attempts encroachments on my dominions, as old Lewis did upon Lorrain.

Некоторые из тех, кто высоко Вас ценит, а также люди, лично Вас знающие, огорчены, обнаружив, что Вы не делаете различия между английскими джентри в этом королевстве и дикарями-ирландцами (которые всего только чернь, и среди них насчитываются лишь немногие благородные люди, живущие в ирландской части королевства); но английские колонии, составляющие три четверти населения, гораздо культурнее многих графств Англии, говорят на более чистом английском языке и жители их гораздо воспитанней. — 23 июля 1737

Some of those who highly esteem you, and a few who know you personally, are grieved to find you make no distinction between the English gentry of this kingdom, and the savage old Irish, (who are only the vulgar, and some gentlemen who live in the Irish parts of the kingdom) but the English colonies, who are three parts in four, are much more civilized than many counties in England, and speak better English, and are much better bred.

См. также

• Дневник для Стеллы — цикл писем 1710—13 годов к Эстер Джонсон