Преображённый урод

«Преображённый урод» (англ. The Deformed Transformed) — неоконченная стихотворная драма Джорджа Байрона 1822 года, впервые изданная в начале 1824, а поставленная — в 1972.

	Настоящее произведение основано частью на повести «Три брата», <…> из которой заимствовал М. Г. Льюис сюжет своего «Лесного демона». Частью же настоящее произведение основано на «Фаусте» великого Гёте.
	This production is founded partly on the story of a novel called "The Three Brothers," <…> from which M. G. Lewis's "Wood Demon" was also taken; and partly on the "Faust" of the great Goëthe.
	— предисловие

Далее приведены одни и те же цитаты в двух переводах.

Перевод Г. А. Шенгели, 1953

Часть I

Сцена 1

	Арнольд Ты, кровь, течёшь обильно Из малого пореза; а пошире Тебе открыть проход — не унесёшь ли С собой мои печали навсегда, Чтоб в землю я вернулся — гадкий сгусток Её частиц — и разложился там На элементы, породив любого Иного гада — не меня, — став миром Для мириад рождённых вновь червей!..
	Arnold. Thou blood, Which flowest so freely from a scratch, let me Try if thou wilt not, in a fuller stream, Pour forth my woes for ever with thyself On earth, to which I will restore, at once, This hateful compound of her atoms, and Resolve back to her elements, and take The shape of any reptile save myself, And make a world for myriads of new worms!

Неизвестный Если б я буйвола дразнил твоей ногою Кривой иль дромадера превосходным Твоим горбом, — животные в восторге б От комплимента были. А ведь оба Быстрей, сильней, проворней и упорней, Чем ты, чем самый смелый и прекрасный Из всей твоей породы. Облик твой Естественен. Природа виновата Лишь в том, что расточила человеку Дары, назначенные для других.

Stranger. Were I to taunt a buffalo with this Cloven foot of thine, or the swift dromedary With thy Sublime of Humps, the animals Would revel in the compliment. And yet Both beings are more swift, more strong, more mighty In action and endurance than thyself, And all the fierce and fair of the same kind With thee. Thy form is natural: 'twas only Nature's mistaken largess to bestow The gifts which are of others upon man.

	Арнольд … все уроды смелы, Им свойственно одолевать людей Душой и сердцем, чтоб сравняться с ними, Нет, — превзойти! Урод всегда пришпорен В хромых движеньях, чтобы превзойти Других людей в их повседневном деле, В свирепой их борьбе и этим скупость Природы-мачехи смягчить.
	… Deformity is daring. It is its essence to o'ertake mankind By heart and soul, and make itself the equal— Aye, the superior of the rest. There is A spur in its halt movements, to become All that the others cannot, in such things As still are free to both, to compensate For stepdame Nature's avarice at first.

Неизвестный Стой, стой! Куда мы денем оболочку, Ком этой дряни, рвани безобразной, В которой ты гулял? Арнольд Да пусть хоть волки Иль коршуны сожрут, коль им по вкусу! Неизвестный Ну, если так и не проймет их ужас, То, значит, мир царит в лесах; добычи Нет никакой! Арнольд Да пусть лежит; неважно, Что с ним случится. <…> Неизвестный Берут одежду новую обменом, — Не грабежом; кто создаёт людей Без женской помощи, тот обладает Патентом должным и терпеть не может Поддельщиков; бес лишь берёт людей, Не создаёт, — он лишь плоды сбирает Начального творенья; значит, надо Найти кого-нибудь, кто взять решится Твои останки.

Stranger. Stop! What shall become of your abandoned garment, Yon hump, and lump, and clod of ugliness, Which late you wore, or were? Arnold. Who cares? Let wolves And vultures take it, if they will. Stranger. And if They do, and are not scared by it, you'll say It must be peace-time, and no better fare Abroad i' the fields. Arnold. Let us but leave it there; No matter what becomes on't. <…> Stranger. But if I give another form, it must be By fair exchange, not robbery. For they Who make men without women's aid have long Had patents for the same, and do not love Your Interlopers. The Devil may take men, Not make them,—though he reap the benefit Of the original workmanship:—and therefore Some one must be found to assume the shape You have quitted.

Сцена 2

	Цезарь Жизнь — всегда движенье, От звёзд и до червей. А в потрясеньях Всего полнее выражена жизнь. Планета вертится, пока не станет Кометой, и, сметая на лету Другие звёзды, гибнет.
	Cæsar. From the star To the winding worm, all life is motion; and In life commotion is the extremest point Of life. The planet wheels till it becomes A comet, and destroying as it sweeps The stars, goes out.

Цезарь Вот они, людишки! Вожди, герои — сливки всех ублюдков Адамовых! Влагай в простую глину Способность мыслить! Прах упрямый этот И в мысли, и в деянья вносит хаос, На элементы разложиться рад! Что ж! Поиграем с куклами: и духу Нехудо поразвлечься на досуге. А надоест — я звёздами займусь, Что созданы, по мненью жалких тварей, Для услажденья взоров; славно было б Одну скатить на этот муравейник — Его поджарить! Вот бы мураши Забегали по угольям и, бросив Чужие гнёзда разорять, завыли б Всемирную молитву!

And these are men, forsooth! Heroes and chiefs, the flower of Adam's bastards! This is the consequence of giving matter The power of thought. It is a stubborn substance, And thinks chaotically, as it acts, Ever relapsing into its first elements. Well! I must play with these poor puppets: 'tis The Spirit's pastime in his idler hours. When I grow weary of it, I have business Amongst the stars, which these poor creatures deem Were made for them to look at. 'Twere a jest now To bring one down amongst them, and set fire Unto their anthill: how the pismires then Would scamper o'er the scalding soil, and, ceasing From tearing down each other's nests, pipe forth One universal orison!

Часть II

	Цезарь Ваши мудрецы Старинные на род людской глядели, Как зрители на олимпийских играх. Найди я цель, достойную сраженья, — Милоном встану. Арнольд Против дуба? Цезарь Леса! Я с множеством дерусь или ни с кем. — сцена 2
	Cæsar. Your old philosophers Beheld mankind, as mere spectators of The Olympic games. When I behold a prize Worth wrestling for, I may be found a Milo. Arnold. Aye, 'gainst an oak. Cæsar. A forest, when it suits me: I combat with a mass, or not at all.

	Солдаты рассеиваются, <…> приходят новые. Цезарь Ушли, Пришли другие. Точно волны — в том, Что вечностью зовут созданья эти, Себя считая зыбью океанской, Когда они — лишь пузыри, и пена — Их почва. — сцена 3
	The Soldiers disperse, <…> others enter. Cæsar. They are gone, And others come: so flows the wave on wave Of what these creatures call Eternity, Deeming themselves the breakers of the Ocean, While they are but its bubbles, ignorant That foam is their foundation.

	Цезарь Здесь на земле друзья нередко — черти, Но другу верен чёрт. — сцена 3
	On earth you have often only fiends for friends; Now I desert not mine.

Перевод А. Л. Соколовского, 1877

Часть I

Сцена 1

Арнольд Я вижу — кровь Моя течёт свободно из ничтожной Царапины. Попробую открыть Ей шире выход; пусть мои печали Исчезнут вместе с нею! Пусть земля Возьмёт назад ужасный этот образ, Составленный из атомов земли же! Пускай они рассеются в свои Первичные стихии и затем Вновь примут вид любого гада, лишь бы Не быть — чем я теперь! Пускай родятся Из этой персти мириады новых Ничтожных червяков!

Неизвестный Коль скоро б Я вздумал посмеяться над кривой Ногой бизона иль над бесподобным Горбом верблюда — оба эти зверя Сочли б мой смех наверно похвалой, А между тем они, конечно, вдвое Сильней тебя и ловче; оба могут Храбрее нападать и защищаться, Чем большинство способнейших существ Твоей породы, Ты сказал: твой образ Тебе дала природа; если так, То надобно признаться, что она С излишней добротою одарила Тебя такими свойствами, какими Приличнее б украсить было ей Другие существа.

Арнольд … уроды храбры все. У них в крови желание сравняться С людьми во всём и даже, если можно, Их превзойти энергией души И мужеством. Их постоянно что-то Пришпоривает к делу, чтоб достигнуть Высоких свойств, отказанных другим. Они хотят вознаградить как будто Таким стараньем то, в чём отказала Им мачеха-природа.

Неизвестный Постой: что станем делать Мы с прежнею твоею оболочкой, С уродством этим, брошенным тобой? Арнольд Не всё ль равно! Пусть коршуны и волки Сожрут его, когда лишь захотят. Неизвестный Ну, ежели они на то решатся, Не убежав со страхом прочь, то можно Подумать, что всеобщий мир вселился У них в лесах и что добычи больше Им не сыскать. Арнольд Пусть мёртвый этот труп Лежит, как знает, что бы ни случилось С ним далее. <…> Неизвестный Но если я умел тебя облечь В иную форму, мы должны исполнить Такую мену честно, а не тайным Постыдным воровством. Кому дано Творить людей без женщин, обладает Патентом на такое производство И не позволит подрывать себя Подобною подделкой. Дьявол может Губить людей, но не имеет власти Их делать по желанью, хоть при этом Позволено ему сбирать плоды Начального созданья. Мы должны Найти кого-нибудь, кто согласится В твоё облечься тело.

Сцена 2

Цезарь Всё на свете Кипит в движеньи вечном, начиная С планет небесных и кончая жалким, Последним червяком. Движенье в жизни Граничит с смертью. Звёзды в небесах Вращаются, пока не превратятся В бродячие кометы, разрушая Все прочие небесные тела, Какие встретят на пути.

Цезарь Вот так люди! Вот каковы все эти храбрецы, Адамовы ублюдки! Вот что значит Дать искру мысли плоти! Дрянь и персть, Она всегда вращается в хаосе Лишь глупостей и выдает свою Природу каждый миг. Ну что ж: я буду Дурачиться с толпою этих кукол. Для духа позволительно заняться. В свободный час такими пустяками; Когда ж наскучит это, мне найдётся Довольно дела между звёзд, чей свет, По мненью жалких смертных, создан только В утеху им. Ведь стоило бы мне Лишь захотеть, чтоб тотчас же обрушить Одну из звёзд на них, спаливши разом Их муравейник. Поглядеть тогда бы, Как все они забегали б кругом, Точь-в-точь как муравьи, забыв свои И ссоры, и заботы!

Часть II

Цезарь Я подражаю Примеру древних мудрецов. Они Смотрели на события мирские, Как зрители на играх Олимпийских. Найдя себе награду по руке, Я сделался б Милоном. Арнольд И пошёл На битву с дубом… Цезарь Даже с целым лесом, Когда бы вздумал. Я сражаюсь с массой, Иль не дерусь совсем. — сцена 2

Солдаты рассеиваются, <…> приходят новые. Цезарь Одни бегут, другие вновь приходят. Так за волной бежит волна того, Что вечностью зовут созданья эти, Себя самих волнами океана Вообразив, не зная, что они Лишь пузыри на пене волн. — сцена 3

Цезарь У вас Друзья бывают часто хуже чёрта, Но чёрт не покидает так легко Своих друзей. — сцена 3

О драме

	Этот сюжет долго был любимым сюжетом Байрона. Кажется, он об этом говорил и в Швейцарии. <…> В ту пору он приходил в ужас от разговоров о том, что он позволяет себе плагиаты; <…> по этой причине он всегда отмечал, когда начато и когда кончено им то или другое произведение, чтобы иметь потом возможность доказать, что оно написано в короткое время. В этой драме он, кажется, не изменил ни одной строчки с тех пор, как она была написана. Он сочинил и исправлял её в уме. <…> говорил, что весь сюжет уже обдуман им до конца. В то время появился в печати грубый намёк на его физический недостаток <…>. Ни один поступок Байрона и, может быть, ни одна строчка из всего, им написанного, не свободны от влияния этого физического недостатка.
	This had long been a favourite subject with Lord Byron. I think that he mentioned it also in Switzerland. <…> At this time he had a great horror of its being said that he plagiarised; <…> thus he always dated when he began and when he ended a poem, to prove hereafter how quickly it was done. I do not think that he altered a line in this drama after he had once written it down. He composed and corrected in his mind. <…> he said himself that the whole conduct of the story was already conceived. It was at this time that a brutal paragraph alluding to his lameness appeared, which he repeated to me lest I should hear it from some one else. No action of Lord Byron's life—scarce a line he has written—but was influenced by his personal defect.
	— Мэри Шелли, запись после 1824 на чистом листе своей копии рукописи этой драмы

	Гёте имел большое влияние на Байрона. Фауст тревожил воображение Чильд-Гарольда. Два раза Байрон пытался бороться с великаном романтической поэзии — и остался хром, как Иаков.
	— Александр Пушкин, «Table-talk», 1830-е

«Deformed transformed» переносит трагедию Фауста в чисто личную психологию. Это драма строго лирическая, как почти все произведения Байрона. Не отношения добра и зла, не проблема дерзания, не попытка человека приподнять завесу дозволенного заинтересовали Байрона, а сама личность дерзновенного, отчаявшегося и посягнувшего. <…> Байрон вообще хотел «превратить» себя в героя своих мечтаний, преодолев все внутренние и внешние препятствия <…>. В новой своей драме <…> Байрон слил воедино все четыре приёма своего драматического творчества. Лиризм личных воспоминаний сочетался здесь и с воспоминаниями из литературы повестей и с историческими знаниями, а всё это вместе было объединено общим замыслом, навеянным гётевским «Фаустом». <…> В ненаписанной третьей части начинается всё то, из-за чего Байрона влекло изобразить «извращённого превращённым»; тут развивается его психология <…>. И только тут Арнольд начинает жить. <…> То событие, которое заставляет Арнольда впервые вдуматься в своё странное положение, это — его любовь к Олимпии. <…> Любви к нему и не того, чтобы она «сносила покорно его любовь», а чтобы «она шла ей на встречу», вот чего жаждет душа его <…>. И судя по одной только строчке в репликах Цезаря-чёрта чувствуется, что эти сомнения Арнольда и стоят в центре его внутренних терзаний, как превращённого и раздвоившегося, после того, как чёрт, назвавшись Цезарем, оживил брошенное за негодностью обличье Арнольда. Тут мы и подходим к самой существенной и основной черте замысла, только, увы, оставшейся не развитой, может быть, из робости мысли, здесь впервые проявившейся у Байрона. <…> тут мы должны бы были вступить в трудные дебри поэтического раздумья о двойственности человека. И тогда-то «Фаустовская драма» и должна была стать далеко не простым подражанием великому Гёте. <…> Мы как будто видим здесь Байрона, задумавшегося над тем, кто же выше, кто настоящий его герой — этот светский лев и повеса, красавец и силач, наследственный законодатель, гордый и независимый и революционер, поэт, в «часы досуга», бросающий на бумагу строку за строкой свои непосредственно льющиеся строфы, <…> — или тот другой, упорно скрываемый, замалчиваемый, <…> превосходимый, но не превзойдённый, несмотря на всё мишурное убранство, этот поэт, вовсе не Божиею волею, а упорным трудом, этот красавец и силач, но калека, этот разорённый лорд — наследственный законодатель, отверженный великосветским судом чопорный родины, изгнанник и одинокий, возмутившийся и исстрадавшийся, а отсюда и отчаявшийся, посягнувший и дерзновенный.

— Евгений Аничков, предисловие