В начале войны, когда фашисты бомбили этот город, одна бомба попала прямо в зоологический сад. <…>
Из всех зверей больше всего была перепугана обезьяна-мартышка. Её клетку опрокинуло воздушной волной. <…> И наша обезьяна выпала из клетки прямо на дорожку сада, <…> но не осталась лежать неподвижной по примеру людей, привыкших к военным действиям. Наоборот. Она тотчас влезла на дерево. Оттуда прыгнула на забор. С забора на улицу. И, как угорелая, побежала.
Бежит и, наверно, думает: «Э, нет, думает, если тут бомбы кидают, то я не согласна». И, значит, что есть силы бежит по улицам города. И до того шибко бежит, будто её собаки за пятки хватают.
Пробежала она через весь город. Выбежала на шоссе. И бежит по этому шоссе прочь от города. Ну — обезьяна. Не человек. Не понимает, что к чему. Не видит смысла оставаться в этом городе.
Бежала, бежала и устала. Переутомилась. Влезла на дерево. Съела муху для подкрепления сил. И ещё пару червячков.
Всё-таки она зашла в один кооператив. Почувствовала, что там что-то имеется. <…> Видит — большая очередь. Нет, в очереди она не стала стоять. И не стала расталкивать людей, чтоб пробиться к прилавку. Она прямо по головам покупателей добежала до продавщицы. Вскочила на прилавок. Не спросила, почём стоит кило морковки. А просто схватила целый пучок морковки и, как говорится, была такова. Выбежала из магазина, довольная своей покупкой. Ну — обезьяна. Не понимает, что к чему. Не видит смысла оставаться без продовольствия при отсутствии зарплаты.
А по улице проходил в это время один старик. Инвалид Гаврилыч. <…>
Он увидел обезьяну и сначала даже не поверил своим глазам, что это обезьяна. Он подумал, что это ему показалось, поскольку перед этим он выпил кружку пива.
Вот он с удивлением смотрит на обезьяну. И та на него смотрит. Может быть, думает: «Это ещё что за чучело с корзинкой в руках?»
Наконец Гаврилыч понял, что это настоящая обезьяна, а не воображаемая. И тогда он подумал: «Дай-ка я её словлю. Отнесу завтра на рынок и там продам её за сто рублей. И на эти деньги подряд выпью десять кружек пива». И с этими мыслями Гаврилыч стал ловить обезьяну, приговаривая: «Кыс, кыс, кыс… подойди сюда».
Нет, он знал, что это не кошка, но он не понимал, на каком языке с ней надо разговаривать. И только потом сообразил, что это высшее существо из мира зверей. И тогда он вытащил из кармана кусочек сахара, показал его обезьяне и сказал ей, поклонившись:
— Красавица мартышка, не желаете ли скушать кусочек сахара?
Та говорит: «Пожалуйста, желаю…» — автоирония, т. к. Гаврилыч — один из псевдонимов Зощенко для фельетонов 1920-х[1]
Внизу находилась касса с окошечком. Обезьяна прыгнула в это окошечко, думая, что там ей будет спокойней и, главное, не будет такой суеты и толкотни. Но в кассе сидела толстая кассирша, которая ахнула и завизжала. И выбежала из кассы с криком:
— Караул! Кажется, бомба попала в мою кассу! Накапайте мне валерианки!
… обезьяна стала жить у мальчика Алёши Попова. <…> Стала очень послушной. Нос вытирает носовым платком. И чужих конфет не берёт. <…>
Когда я вошёл в комнату к Алёше, обезьяна сидела за столом. Она сидела важная такая, как кассирша в кино. И чайной ложкой кушала рисовую кашу.
Алёша сказал мне:
— Я воспитал её, как человека, и теперь все дети и даже отчасти взрослые могут брать с неё пример. — конец
… [около 1957 г.] я выразил удивление, почему для разгрома Михаила Михайловича выбирали самые безобидные вещи, особенно «Приключение обезьяны» — милый детский рассказ.
— А никаких «опасных» вещей не было, — сказал Зощенко. — Сталин ненавидел меня и ждал случая, чтобы разделаться. «Обезьяна» печаталась и раньше, никто на неё внимания не обратил, но тут пришёл мой час. Могла быть и не «Обезьяна», а «В лесу родилась ёлочка» — никакой роли не играло. Топор повис надо мной с довоенной поры, когда я опубликовал рассказ «Часовой и Ленин». Но Сталина отвлекла война, а когда он немного освободился, за меня взялись.[2][3]
Рассказ ничего ни уму, ни сердцу не даёт. Был хороший журнал «Звезда». Зачем теперь даёте место балагану? — в передаче В. В. Вишневского в выступлении на заседании Президиума ССП совместно с членами Правления 4 сентября 1946[4][5][6]
Этот пустейший балаганный рассказ с его обывательским злопыхательством лишний раз подчёркивает падкость журнала на «необычные», искажающие действительность сюжеты.[7][6]
— Н. Маслин, «О литературном журнале „Звезда“»
Смысл этого «произведения» Зощенко заключается в том, что он изображает советских людей бездельниками и уродами, людьми глупыми и примитивными. <…>
«Приключения обезьяны» не есть для Зощенко нечто выходящее за рамки его обычных писаний. Это «произведение» попало в поле зрения критики только лишь как наиболее яркое выражение всего того отрицательного, что есть в литературном «творчестве» Зощенко. <…> Зощенко привык глумиться над советским бытом, советскими порядками, советскими людьми, прикрывая это глумление маской пустопорожней развлекательности и никчемной юмористики.
<…> Зощенко наделяет обезьяну ролью высшего судьи наших общественных порядков и заставляет читать нечто вроде морали советским людям. Обезьяна представлена как некое разумное начало, которой дано устанавливать оценки поведения людей. Изображение жизни советских людей, нарочито уродливое, карикатурное и пошлое, понадобилось Зощенко для того, чтобы вложить в уста обезьяне гаденькую, отравленную антисоветскую сентенцию насчёт того, что в зоопарке жить лучше, чем на воле, и что в клетке легче дышится, чем среди советских людей. <…>
Если «произведения» такого сорта преподносятся советским читателям журналом «Звезда», то, как слаба должна быть бдительность ленинградцев, руководящих журналом «Звезда», чтобы в нём можно было помещать произведения, отравленные ядом зоологической враждебности к советскому строю. Только подонки литературы могут создавать подобные «произведения», и только люди слепые и аполитичные могут давать им ход.
Почему именно этот рассказ вызвал гнев и расправу? Боже мой, да разве в нём дело?! Следовало приструнить интеллигенцию, которая во время войны получила послабление — относительное, конечно, — и которой почудился, как теперь модно говорить, «свет в конце тоннеля». И появилась вереница партийных постановлений-приговоров, эту задачу выполнивших. Не имело существенного значения, какие произведения высечь для острастки, рискну предположить, что и Зощенко с Ахматовой вполне могли быть заменены кем-то другими. Но случилось то, что случилось. Культура снова стала во фрунт, подавив глупые мечты о творческой независимости, — и всё замерло…[1] — Ахматову и Зощенко исключили из Союза писателей СССР по тайному распоряжению Сталина, данном на заседании Оргбюро ЦК ВКП(б) 9 августа 1946[6]
↑Б. Сарнов, Е. Чуковская. Случай Зощенко: Повесть в письмах и документах с прологом и эпилогом, 1946—1958 // Юность. — 1988. — № 8. — С. 71.
↑ 123М. З. Долинский. Материалы к биографической хронике // Мих. Зощенко. Уважаемые граждане. — М.: Книжная палата, 1991. — С. 93-103. — (Из архива печати). — 50000 экз.
↑Культура и жизнь. — 1946. — № 5 (10 августа). — С. 4.
