Рассказы Михаила Зощенко

Здесь процитированы рассказы Михаила Зощенко. Многие он в редактировал, перерабатывал, включал в разные авторские сборники (тут в комментариях указаны первые), примерно после 1930 года нередко ухудшая самобытность из-за цензуры, самоцензуры и советских критиков, твердивших о вредности иронии и сатиры. Остальные см. в категории его сборников.

Цитаты

	Медленно, как неуклюжий гад, вполз сон короля и мягкими лапами охватил его тело…
	— «Тайна счастливого», весна 1918 [1994]

	… при церкви Никола-на-могильцах находился сторож <…>. И вот стало известно во Пскове, что этого сторожа нещадным образом эксплоатируют. <…> — Рубля три отвалят и, значит, цельный месяц кушай кошкин навоз. Они завсегда рады чью-нибудь шкуру содрать.
	— «Сторож», 1930

После работы возвращаюсь домой. Вижу: очень мило — яму зарыли. Ходить можно. Поднимаюсь к себе. Хочу суп сварить — воды нету. Ремонтируют. Взял ведёрко, пошёл в соседний дом. Нацедил воды. Только прихожу домой, гляжу — вода идёт. Тут я сгоряча выплеснул воду в раковину. Гляжу — обратно воды нету. Закрыли. Побежал вниз узнать, как и чего. Да, говорят, пустили для пробы на пять минут, чтоб жильцы водой запаслись. Я говорю: — Но ведь надо, чёрт возьми, людей предупреждать. Почём люди знают, чего вы думаете. Председатель говорит: — Нам, знаете, не до людей — у нас работа идёт.

— «Дела и люди», 1933

	Чудный мир развёртывается. Птицы щебечут о разных свойствах счастья. Где-то летит аэроплан со своим жужжаньем. И в этом полёте видно неслыханное мужество людей и желание их жить отлично.
	— «Анна на шее», 1934

1922

• см. «Искушение», январь

А очень великолепно старик на гармонии играет. Да только невесело. Нельзя слепцов на свадьбу звать, — душу всю вывернут. Ведь ишь ты, гадина, как тонко перебирает. <…> Все расчудесно вышло, благородства тоже во всем немало. Вот и старичок в сюртуке — не кто-нибудь — профессор Блюм мудрит с рыжим студентом. <…> Да и рыжий на Наташеньку что-то засматривается. По-своему ей глазом мигает, да, может быть, и ножку, гадина, под столом ей жмёт. Ох, а и противен же до чего Гришке этот рыжий! Так бы вот в зынзыло и дал. Гришка с профессором беседует тонко, а сам на студента глазом: — Вы, — говорит, — профессор, за науку выпиваете, а между прочим — тьфу ваша наука. Профессору и крыть нечем. Сидит на стуле, беспокоится, ртом дышит. А Гришка ему всё серьёзное: — Да-с. Я науку вашу очень презираю. Смешно! Про землю, например, скажем: шар и, так сказать, вертится… А что вы за такие, за правильные люди, что как раз и угадали? Вот, скажем, через пятьдесят лет или, может быть, меньше, возьмёт кто-нибудь и объявит по науке вашей: а земля-то, скажет, и не вертится, да и не шар, да и… чёрт его знает, что скажет. Тьфу на вас! Тут все на профессора уставились, дескать, вот так Гришка, широкий парень. А тут ещё дьякон Гавриил словечко вставил: — Мы, — говорит, — интеллигенция, хотя и очень уважаем вас, Григор Палыч, так сказать, почитаем совершенно, однако, земля досконально есть круг, установленный наукой и критикой, — сказал и на профессора этак вот ручкой. <…> Да, крупный разговор вышел, учёный. <…> А профессору, должно быть, очень обидно за науку стало. Григорь-то Палычу он ни словечка — видит, сидит человек с круглыми глазами — так он дьякону Гавриилу. И с чего бы это он дьякону Гавриилу? — Вы, — говорит, — со своей гнусной философией тово… А Гришка со стула вдруг, по столу кулаком. — Бей, — кричит, — их… рыжую интеллигенцию. — сборник «Обезьяний язык», 1925

— «Любовь»

1923

	Итак, я жена <…> знаменитого художника Сергея Подподушкина. <…> Я живу в каком-то заколдованном мире. Мне даже странно, что, кроме меня и Сергея, существуют какие-то люди, происходят какие-то революции, какие-то извержения Этны… Я живу, как сказочная нимфа. Сергей называет меня ярким пятном на фоне своих идеалов.
	— «Горькая доля»

Жил я тогда на Кавказе. <…> Ну, резались. В очко всё больше. <…> И вижу: перс всё проигрывает. <…> Пошарил перс по телу рукой — ничего — голое пузо. А в банке сумма — шесть рублей. Конечно, золотом. Ударил себя перс кулаком в пузо, сам дрожит. — Во банку! — кричит. — Отрежу, кричит, себе палец. Грузин этак серьёзно посмотрел. — Не надо, говорит, резать. Прострели оружием. Перс, конешно, проиграл, взял пистолет, зажмурился, завизжал истошным голосом и прострелил себе левую ладонь. Перевязал руку тряпицей и уж не орёт, а этак хрюкает: — Во банку! А грузин спрашивает: — Чэго ставишь? — Ещё, говорит, руку прострэлу. — Нет, — говорит грузин. — Это, говорит, скушно — все руку да руку. Это, говорит, мне надоело. Ты, говорит, в плечо стрельни. — Во банку! — завизжал перс. И проиграл обратно. И хотел он уж стрельнуть, да на шум инженер явился и разогнал шпану. <…> Грузин, браток, на другой день встретил перса — «Давай, говорит, долг или, говорит, стреляй». Ну, и перс, конешно, выстрелил… Да неловко, в шею себе попал. И помер после…

— «Приятели»

1924

Раньше, граждане, было куда как проще. А которые женихи — тем всё было, как на ладони. Вот, скажем, невеста, вот её мама, а вот — приданое. А если приданое, то опять-таки, какое это приданое: деньгами или, может быть, домик на фундаменте. Ежели деньгами — благородный родитель объявляет сумму. А ежели домик на фундаменте, то, опять-таки, иная речь — какой это домик? Может, деревянный, а может, он и каменный… Всё видно, всё понятно и нету никакой фальши. Ну, а теперь? Нуте-ка, сунься теперь, который жених — не разбери-бери! Потому что у теперешнего родителя привычки такой нет — давать деньгами. А которые женихи на имущество ориентируются — ещё того хуже. Скажем недвижимое имущество — висит шуба на вешалке. Ну, висит и висит. Месяц висит и два висит. Каждый день, например, её можно видеть и руками щупать, а как до дела, то шубу эту, не угодно ли, комнатный жилец повесил, и вовсе она не невестина. Или перина. Глядишь — перина, а ляжешь на неё — она пером набита. <…> Ах, чего только не делается на свете — не разбери-бери! Я — старый революционер с девятого года, во всех партиях перебывал, и то у меня голова кругом, и не разбираюсь. Только и есть одно — которые невесты служат. У тех без обмана: ставка, разряд, категория… Но и тут обмишуриться можно. Мне вот понравилась одна. Перемигнулись. Познакомились. Тары да бары, где, говорю, служите, сколько получаете? <…> Вы, говорю, мне нравитесь. И разряд ваш симпатичный и ставка ничего себе. Будем знакомы. <…> Женились мы. По утрам молодая, красивая супруга отбывает на службу, а в четыре — назад возвращается. А в руках у ей свёрток. Ну, конечно, снова нежные речи — дескать, вставай, Гриша, пролежни пролежишь. И опять слёзы от счастья и медовый месяц. И вот длится эта дискуссия два месяца по новому стилю. Но только однажды приходит молодая, красивая супруга без свёртка и вроде — рыдает. — О чём, говорю, рыдаете, не потеряли ли свёртка, оборони создатель? — <…> Уволили меня по сокращению, <…> как замужнюю. <…> — Я, говорю, на вас женился, а вы сокращаетесь? Беру её за руку и идём к мамаше. — Спасибо, говорю, за одолжение. Думаете, дюжину ложек дали и баста? Ну, старушка, божий цветок, — в слёзы. И папашка, старый революционер, прослезился. — Всё, говорит, от бога. Может, говорит, и так проживёте. Хотел я папашке за это по роже съездить, да воздержался. Ещё, думаю, в суд, стерва, подаст. Плюнул я на сборный половичок и вышел. А теперь я развёлся и ищу невесту. — сб. «Собачий нюх», 1925

— «Брак по расчёту»

	В апреле месяце у молодых супругов Тишкиных родилась девчонка. <…> Глаз они с ребетёнка своего не сводят и все на весы прикидывают, дескать, вес каков. А вес восемь с половиной фунтов с небольшим походом. С одеяльцем несколько побольше. А ежели подушечку подложить, то и все девять фунтов набегают родителям на утешение, советскому отечеству на пользу. — сб. «Тяжёлые времена», 1926
	— «Драма» (также «Агитационный рассказ. О вреде крещения»)

	Бросить пить — это не так страшно. Автор, например, пивший в своё время всё, кроме керосина, тоже бросил эту вредную привычку. И ничего. Жить можно.
	— «Живой труп (Истинное происшествие)»

На страстной неделе бабка Фёкла сильно разорилась — купила за двугривенный свечку и поставила её перед угодником. <…> Исповедь происходила в алтаре за ширмой. <…> — В бога-то веруешь ли? Не сомневаешься ли? — В бога-то верую. Конечно, — сказала Фёкла. — Сын-то приходит, например, выражается, осуждает, одним словом… <…> Это, говорит, пустяки — ихняя вера. Нету, говорит, не существует бога, хоть всё небо и облака обыщи… — Бог есть, — строго сказал поп. — Не поддавайся на это… А чего, вспомни, сын-то ещё говорил? — Да разное говорил. — Разное! — сердито сказал поп. — А откуда всё сие окружающее? Откуда планеты, звёзды и луна, если бога-то нет? Сын-то ничего такого не говорил — откуда, дескать, всё сие окружающее? Не химия ли это? — Не говорил, — сказала Фёкла, моргая глазами. — А может, и химия, — задумчиво сказал поп. — Может, матка, конечно, и бога нету — химия всё… — сб. «Обезьяний язык»

— «Исповедь»

Пошла я на кухню, крантик верчу, а воды нетути — трубы лопнули. Ну, думаю, спасибо, что хлеб ещё есть. А то, думаю, неинтересно синьку жевать. После, конечно, подхожу свет зажечь. Трык — открываю, а света нет. <…> Сижу это я в потёмках и хлеб шамаю. А после бегит мой Митюшка с Балфлота и кричит обратно: — Ну, кричит, мамаша, радуйтесь. Ещё, говорит, одна революция произошла. — Это, говорю, хорошо. Это, говорю, отлично. Может, говорю, вода теперича будет. А то, говорю, неинтересно сухую синьку лопать… Няня задумалась, покачала головой и стала собираться с новыми мыслями. С мыслями не собралась, а глубоко вздохнула и закончила: — И произошла это, детишки-ребятишки, еще одна революция. И устроили это в честь её седьмую годовщину, на манер праздника. И я там была, мёд-пиво пила, по усам текло, а в рот не попало.

— «Нянькина сказка»

1. ЛЁТЧИК …Я, братишка, конечно, испугался ужасно. Остолбенел прямо. А тут ещё аппарат накренился набок и, гляжу, падает. Ну, думаю, погиб я… Ухватился рукой за раму и как сигану вниз… Гляжу: лечу, мать честная. Эх, думаю, хорошо это с парашютом падать… А так-то без парашюта боязно, думаю… Лечу это я вниз и чуть не плачу — и себя-то жалко, и аппарата жалко — потому, думаю, вдребезги разобьётся… Вдруг хрясь об землю — упал. Ну, думаю, богородице дево радуйся, без ноги, думаю… — Ну, а аэроплан что? Вдребезги? — Какой аэроплан? — Ну, аппарат, что ли… С аппарата же падал? — Зачем с аппарата. С этажа. Аппарат в кухне с полки свалился… Как, значит, милиция в квартиру впёрлась, мы очень даже испугались. Начали самогонный аппарат на полку прятать… А он шмяк с полки. Шум, конечно, треск. А мы с перепугу к окну… И ринулись вниз… Полноги недочёт… 2. ЧАСЫ …Ну, а он, конечно, побледнел сильно. Хлоп-с, хлоп-с себя по карманам — нету у него часов. А часишки-то дрянь — кастрюльного золота… Хотя с цепочкой. И брелочки разные: яичко там, подковка какая-нибудь, ключик… Ну, конечно, он закричал: караул! Часов нетути. Ему говорят: — Вы, может, их дома оставили? А он говорит: — Нету, говорит. Я, говорит, как в трамвай влезал, так ещё посмотрел на часы. Опоздать боялся. Ну, начали искать по штанам и по карманам — нету. — Ну и что же? Вор-то, небось, спрыгнул с трамвая? Не нашли! — Ну и что же… Нашли, конечно… Разрезали больного опять. А хирург, конечно, обрадовался: вон, говорит, они, мол, любезные… И действительно, глядим — туточка часы. У слепой кишечки приткнулись и лежат себе… А цепочка так по желудку пущена… 3. ДВУГРИВЕННЫЙ …Гляжу, стоит нищий, слепенький… Сунул я ему в руку двугривенный и пошёл. А нищий, гадюка, хвать меня за руку. — Ты что, говорит, сукин кот… Какие деньги суёшь-то? Думаешь, если я слепой, так ничего и не вижу? И ляп мне этот самый двугривенный между глаз. Ну, думаю, заметил, чёрт слепой. — Да уж знаете… Нынче от царской монеты нищий и тот нос воротит… — Как царский? Не царский. Советский двугривенный. Своей работы… Мы пробу производили. На ощупь заметно ли… — сб. «Матрёнища», 1926

— «Разговоры»

1925

• см. «Дрова»

	… сказал тараканьим голосом. — сб. «Нервные люди», 1927
	— «Крестьянский самородок»

Недавно в нашей коммунальной квартире драка произошла. И не то, что драка, а цельный бой. <…> Дрались, конечно, от чистого сердца. Инвалиду Гаврилову последнюю башку чуть не оттяпали. Главная причина — народ очень уж нервный. Расстраивается по мелким пустякам. Горячится. И через это дерётся грубо, как в тумане. Оно, конечно, после гражданской войны нервы, говорят, у народа завсегда расшатываются. Может, оно и так, а только у инвалида Гаврилова от этой идеологии башка поскорее не зарастёт. <…> Все жильцы, конечно, поднапёрли в кухню. Хлопочут. Инвалид Гаврилыч тоже является. — Что это, — говорит, — за шум, а драки нету? Тут сразу после этих слов и подтвердилась драка. Началось. А кухонька, знаете, узкая. Драться неспособно. Тесно. Кругом кастрюли и примуса. Повернуться негде. А тут двенадцать человек вперлось. Хочешь, например, одного по харе смазать — троих кроешь. И, конечное дело, на всё натыкаешься, падаешь. Не то что, знаете, безногому инвалиду — с тремя ногами устоять на полу нет никакой возможности. А инвалид, чёртова перечница, несмотря на это, в самую гущу впёрся. Иван Степаныч <…> кричит ему: — Уходи, Гаврилыч, от греха. Гляди, последнюю ногу оборвут. Гаврилыч говорит: — Пущай, говорит, нога пропадает! А только, говорит, не могу я тепереча уйти. Мне, говорит, сейчас всю амбицию в кровь разбили. <…> Инвалид — брык на пол и лежит. Скучает. Тут какой-то паразит за милицией кинулся. Является мильтон. Кричит: — Запасайтесь, дьяволы, гробами, сейчас стрелять буду! Только после этих роковых слов народ маленько очухался. Бросился по своим комнатам. «Вот те, думает, клюква, с чего ж это мы, уважаемые граждане, разодрались?» — сб. «Нервные люди»

— «Нервные люди»

	— Корзину, — говорит, — башкой смял. <…> — Человек важнее корзинки. Корзинку, говорю, купить можно. Башка же, говорю, бесплатно всё-таки. — сб. «Собачий нюх»
	— «Пассажир», 1925

Речь о раскрепощении женщин товарищ Фиолетов закончил с необыкновенным подъёмом. <…> Несколько женщин бросились на оратора, сковырнули его с ног и принялись качать, неловко подбрасывая фиолетовское тело под самую электрическую люстру. «Не ушибся бы», — думал Фиолетов, испуганно брыкаясь и дёргая ногами <…>. Через пять минут, когда Фиолетов начал кусаться, восторженные гражданки поставили его на пол и наперерыв жали ему руки, восхищаясь симпатичной его речью. Какая-то немолодая гражданка в байковом платке <…> робко сказала: — Вы этот, как его, светлый гений человечества в окне женщины. <…> Фиолетов быстро дошёл до дому <…>. Жена метнулась в кухню и через минуту поставила перед Фиолетовым тарелку с супом. — Ну, конечно, — сказал Фиолетов, — работаешь, как собака, как сукина дочь, а тут суп несолёный. — Посолите, Иван Палыч, — простодушно сказала жена. <…> — Ага, теперь посолите! — заорал Фиолетов. — По-вашему, мне только и делов, что супы солить? <…> Довольно мещанской идеологии! Я вам накажу кузькину мать… Фиолетов уныло покушал, скинул с себя пиджак и сказал: — Зашить надо. Разорвали, черти, качавши… Нечего без дела-то сидеть. <…> Да электричество зря не жгите! — крикнул Фиолетов, заваливаясь на постель. — Мне же платить придётся… Можете и в темноте зашить. Не узоры писать. Жена потушила лампочку и неровными стежками стала пришивать пиджак к своей юбке.

— «Светлый гений»

— Раз это заграничное — баста, заранее одобряю. Да взять, например, хотя бы кроликов. Давеча нам в кооперативе давали мороженых австралийских кроликов… Это действительно кролики! Этого кролика ешь и на зубах прямо чувствуешь культуру и цивилизацию. А наш кролик? Дрянь кролик. Четыре ноги, хвост — вот вам и кролик. Да, может, это вовсе и не кролик, а очень просто собака или петух дохлый. И никакой цивилизации… А давеча я положил на окно полфунта ливерной колбасы, возвращаюсь — нету колбасы. Кошка слопала. Вот вам и советское производство!..

— «Суконное рыло»

Вчера, граждане, сижу я в Таврическом саду на скамейке. Кручу папиросочку. По сторонам гляжу. А кругом чудно как хорошо! Весна. Солнышко играет. Детишки-ребятишки на песочке резвятся. Тут же, на скамейке, гляжу, этакий шибздик лет десяти, что ли, сидит. И ногой болтает. <…> Посмотрел я ещё раз на ребятишек и на парнишечку, который ногой болтает, и такая, прямо сказать, к нему нежность наступила, такое чувство — дышать нечем. — Мальчишечка, — говорю, — сукин ты сын! Не чувствуешь, говорю, подлец, небось, полного своего счастья? Сидишь, говорю, ногой крутишь, тебе и горюшка никакого. Начихать тебе на всё с высокого дерева. Эх ты, говорю, милый, ты мой, подлец этакий! Как, говорю, звать-то тебя? Имя, одним словом. Молчит. Робеет, что ли. — Да ты, — говорю, — не робей, милашечка. Не съест тебя с хлебом старый старикашка. Иди, говорю, садись на колени, верхом. А парнишечка обернулся ко мне и отвечает: — Некогда, говорит, мне на твоих коленках трястись. Дерьма тоже твои коленки. Идиёт какой. — сб. «Собачий нюх»

— «Счастливое детство»

Нынче, граждане, всё ясно и понятно. Скажем, пришла Масленица — лопай блины. Хочешь со сметаной, хочешь — с маслом. Никто тебе и слова не скажет. Только, главное, на это народных сумм не растрачивай. Ну а в 1919 году иная была картина. В 1919 году многие граждане как шальные ходили и не знали, какой это праздник — Масленица. И можно ли советскому гражданину лопать блины? Или это есть религиозный предрассудок? Как в других домах — неизвестно, а в нашем доме в 1919 году граждане сомневались насчёт блинов. Главное, что управдом у нас был очень отчаянный. А с тех пор как он самогонщицу в № 7 накрыл, так жильцы до того его стали бояться — ужас. <…> А жена <…> и говорит сухо: — Завтра, говорит, Масленица. Не испечь ли, говорит, блинков, раз это Масленица? А я говорю: — Погоди, говорю, Марья, не торопись, не суйся, говорю, прежде батьки в петлю. Праздник, говорю, Масленица невыясненный. Это, говорю, не 1925 год, когда всё ясно. Погоди, говорю, сейчас сбегаю во двор, узнаю как и чего. И если, говорю, управдом печёт, то, говорю, и нам можно. И выбежал я во двор. И вижу: во дворе жильцы колбасятся. В страшной такой тоске по двору мечутся. И между собой про что-то шушукаются. Говорю шёпотом: — Не насчёт ли Масленицы колбаситесь, братцы? — Да, отвечают, смотрим, не печёт ли управдом. И ежели печёт, из кухни чад, то вроде это декрета — можно, значит.

— «Теперь-то ясно»

А ведь сейчас, граждане, ни черта не разберёшь — кто грамотный, а кто неграмотный. Один, например, гражданин знает свою фамилию с закорючкой подписывать, а писать вообще не знает. Другой гражданин писать знает, а прочесть, чего написал, не может. Да и не только он не может, а дайте учёному профессору, и учёный профессор ни черта не разберётся. Даром что профессор. Такое написано — будто кура наследила или дохлая муха нагадила. Ну а теперь, дорогие товарищи, как же этих граждан считать прикажете? Грамотные эти граждане или они неграмотные? <…> Или, например, Василий Иванович Головёшечкин. Да он и сам не знает, грамотный он или нет. Человек, можно сказать, совсем сбился в этом тумане просвещения. — сб. «Тётка Марья рассказала», 1926

— «Туман»

1926

	А хорошо, товарищи, летом! Солнце пекёт. Жарынь. А ты ходишь этаким чёртом без валенок в одних портках и дышишь. Тут же где-нибудь птичечки порхают. Букашки куда-нибудь стремятся. Червячки чирикают. — сб. «Американская реклама», 1926
	— «Бочка»

	Она меня, ребятишки, очень неаккуратно выпирала из прихожей. И орала ещё, зараза, что я её в бок тиснул. А такую бабу, ребятишки, в бок не тиснешь, так она верхом на тебя сядет и до угла поедет. — сб. «Американская реклама»
	— «Гипноз»

Крым — это форменная жемчужина. <…> То есть поедет туда какой-нибудь дряхлый интеллигентишка, а назад приезжает — и не узнать его. Карточку раздуло. И вообще масса бодрости, миросозерцания. <…> С нашего двора поехал в Крым такой товарищ, Серёга Пестриков. Личность эта была форменно расхлябанная. <…> Другие граждане в дому всё-таки по праздникам веселятся. В горелки играют, пьют, в козла дуются. Вообще живут от полного сердца. Потому здоровые, черти. А этот мракобес с работы, например, вернётся, ляжет брюхом на свой подоконник и в книгу уткнётся. Погулять даже не пойдёт. Скелет у него, видите ли, ходить не может, растрясся за день. И уж, конечно, не пьёт, не курит, женским персоналом не интересуется. Одним словом, лежит на своём окне и догнивает. Вот какой это был нездоровый человек! Родственники видят — неладно с парнем. Стали насчёт Крыма хлопотать. <…> Полтора месяца его там держали. Купали и в ногу какую-то дрянь вспрыскивали. Наконец вернулся. <…> Морда, конечно, чёрная. Лопнуть хочет. Глаза горят. Волосья дыбом стоят. И вся меланхолия пропала. Раньше, бывало, этот человек мухи не тронет. А тут не успел приехать, в первый же день дворнику Фёдору морду набил. Зачем за сараем недоглядел — дрова раскрали. Управдома тоже хотел за какую-то там мелочь застрелить из нагана. Жильцов всех раскидал, которые заступались. Ну, видим, не узнать парня. Совершенно поправился. Починили человека. Отремонтировали капитально. Пить даже начал от полноты здоровья. Девицу ни одну мимо себя не пропускал. Скандалов сколько с ним было — не сосчитать. — сб. «Десять рассказов», 1926

— «Кузница здоровья»

… пациент нынче пошёл довольно грубоватый. Не стесняется. Чуть что не понял — драться лезет, или вообще убивает врача каким-нибудь предметом. А врач, может, человек интеллигентный, не любит, может, чтобы его убивали. От этого, может, он нервничает. А только у нас в приёмном покое <…> с начала революции бессменно на посту один врач стоит. Ни разу его не убили. Фельдшера, действительно, раз отвозили по морде, а врача пальцем не тронули. Он за ширмой был спрятавшись. <…> Да к тому же врач у нас вообще был довольно пугливый интеллигент. Бывало, пациента трубкой ковырнёт и отбежит в сторонку, этак шагов на сорок. И оттуда разговаривает. — сб. «Десять рассказов»

— «На посту»

Как в других городах проходит режим экономии, я, товарищи, не знаю. А вот в городе Борисове этот режим очень выгодно обернулся. За одну короткую зиму в одном только нашем учреждении семь сажен еловых дров сэкономлено. Худо ли! Десять лет такой экономии — это десять кубов все-таки. А за сто лет очень свободно три барки сэкономить можно. Через тысячу лет вообще дровами торговать можно будет. И об чём только народ раньше думал? Отчего такой выгодный режим раньше в обиход не вводил? Вот обидно-то! А начался у нас этот самый режим ещё с осени. <…> Так приходит как-то заведующий и объявляет: — Ну, вот, ребятишки, началось… Подтянитесь. Экономьте чего-нибудь там такое… А как и чего экономить — неизвестно. <…> Бухгалтеру, что ли, чёрту седому, не заплатить, или ещё как. Заведующий говорит: — Бухгалтеру, ребятишки, не заплатишь, так он, чёрт седой, живо в охрану смотается. Этого нельзя будет. <…> Тут, спасибо, наша уборщица Нюша женский вопрос на рассмотрение вносит: — Раз, — говорит, — такое международное положение и вообще труба, то, говорит, можно, для примеру, уборную не отапливать. Чего там зря поленья перегонять? Не в гостиной! — Верно, — говорим, — <…> по морозцу-то публика задерживаться не будет. От этого даже производительность может актуально повыситься. <…> Действительно, семь сажен сэкономили. Стали восьмую экономить, да тут весна ударила. Вот обидно-то! <…> Ну, да и семь сажен, спасибо, на полу не валяются. А что труба там какая-то от морозу оказалась лопнувши, так эта труба, выяснилось, ещё при царском режиме была поставлена. Такие трубы вообще с корнем выдёргивать надо. Да оно до осени очень свободно без трубы обойдёмся. А осенью какую-нибудь дешёвенькую поставим. — сб. «Десять рассказов»

— «Режим экономии» (впервые: «Худо ли»)

Жизнь, братцы мои, совершенно становится нормальной. Всё определённо достигает довоенного качества. Даже такая житейская мелочь, как похороны, и те заметно приобретают довоенный уровень. <…> Не очень давно я даже видел, как впереди шествия кидали еловые ветки и сучки. Правда, ветки эти тут же моментально подбирали сзади идущие родственники и прохожие, и даже в некоторых местах происходила свалка, но от этого пышность обряда нисколько не уменьшалась. Вообще говоря, все приходит в свою норму. Прямо помереть приятно. А в каком-нибудь в двадцатом году да разве ж обращали внимание на какие-нибудь такие обряды? Один раз, помню я, братцы мои, обнаружен был труп под воротами нашего дома. На Васильевском острове. Особого переполоху не было, но экстренное собрание всё-таки устроили. Председатель комитета выступил тогда с небольшой речью. — Международное положение, говорит, такое-то, а наряду с этим происходят такие мелкие факты и поступки. Некоторым гражданам неохота регистрировать и хоронить свои трупы, вот они и кидают под чужие ворота. В короткое время второй случай на улице. Хороните коллективно. У меня своих делов по горло. Время было тогда простое. Пища грубая. Пища эта не дозволяла фантазировать и обдумывать обряды. Взяли жильцы и вечером коллективно отнесли труп к соседнему дому. И положили под ворота. Дней пять или шесть мотали этот труп по разным домам. А после куда-то увезли.

— «Суета сует»

Я, братцы мои, зря спорить не буду — кто важней в театре <…>. Факты всегда сами за себя говорят. Дело это произошло в Саратове или в Симбирске, одним словом, где-то недалеко от Туркестана. В городском театре. <…> На общей группе, когда весь театр в 23 году снимали на карточку, монтёра пихнули куда-то сбоку — мол, технический персонал. А в центр, на стул со спинкой, посадили тенора. Монтёр Иван Кузьмич Мякишев ничего на это хамство не сказал, но затаил в душе некоторую грубость. А тут такое подошло. Сегодня, для примеру, играют «Руслан и Людмила». <…> А без четверти минут восемь являются до этого монтёра две знакомые ему барышни. Или он их раньше пригласил, или они сами припёрлись — неизвестно. <…> отчаянно флиртуют и вообще просят их посадить в общую залу — посмотреть на спектакль. Монтёр говорит: — Да ради бога, медам. Сейчас я вам пару билетов сварганю. Посидите тут, у будки. И сам, конечно, к управляющему. Управляющий говорит: — Сегодня вроде как суббота. Народу пропасть. Каждый стул на учёте. Не могу. Монтёр говорит: — Ах, так, говорит. Ну так я играть отказываюсь. Отказываюсь, одним словом, освещать ваше производство. Играйте без меня. Посмотрим тогда, кто из нас важней и кого сбоку сымать, а кого в центр сажать. И сам обратно в будку. Выключил по всему театру свет к чёртовой бабушке, замкнул на все ключи будку и сидит — отчаянно флиртует. Тут произошла, конечно, форменная обструкция. Управляющий бегает. Публика орёт. Кассир визжит, пугается, как бы у него деньги в потёмках не упёрли. А бродяга, главный оперный тенор, привыкший завсегда сыматься в центре, заявляется до дирекции и говорит своим тенором: — Я в темноте петь тенором отказываюсь. <…> Пущай сукин сын монтёр поёт. Монтёр говорит: — Пущай не поёт. Наплевать ему в морду. Раз он, сволочь такая, в центре сымается, то и пущай одной рукой поёт, другой свет зажигает. Дерьмо какое нашлось! Думает — тенор, так ему и свети всё время. Господ нынче нету! — 4 сб. 1927 г.: «Весёлые рассказы», «Мещанский уклон», «Нервные люди», «О чём пел соловей»; в 1930-х назывался «Монтёр»

— «Театральный механизм» (впервые: «Сложный механизм»)

1927

С этого года у Егорыча зубное дело покачнулось. Начали у него зубы падать. Конечно, годы идут само собой. Организм, так сказать, разрушается. Кость, может быть, по непрочности довоенного материала выветривается. <…> Один-то зуб ему, это верно, выбили при разговоре. А другие самостоятельно начали падать. Так сказать, не дожидаясь событий. <…> Шесть зубов в короткое время потерял. Но только <…> он не боялся остаться без зубов. Человек он застрахованный. Ему всегда обязаны на своё место зубы поставить. С этими мыслями он так и жил на свете. И всегда говорил: — Я говорит, зубами никогда не стесняюсь. Мне выбивать можно. <…> решил устроить себе капитальный ремонт. <…> В клинике ему говорят: — Пожалуйста. Можно поставить. Только у нас правило: восемь зубов должно не хватать. Ежели больше — ваше счастье, наше несчастье. А мелкими подрядами клиника не занимается. Такой закон для застрахованных. <…> Начал Егорыч ждать, когда выпадут у него эти лишние незаконные зубы. Вскоре один выпал. А другой Егорыч начал рашпилем трогать — подчищать и тоже сковырнул со своего насиженного места. Побежал Егорыч в клинику. — Теперича, говорит, как в аптеке — в аккурат 8 зубов. — <…> у нас правило: надо, чтоб подряд не хватало. Если не подряд, а в разных местах, то мы не берёмся — потому, такой зубной гражданин жевать ещё может. <…> Сейчас Егорыч живёт тихо, пищу ест жидкую и остатние свои зубы чистит щёточкой три раза в день. — сб. «Трезвые мысли», 1928

— «Зубное дело»

То есть каторжный труд — велосипеды теперь иметь. <…> Действительно, положение такое — на две минуты машину невозможно без себя оставить — упрут. Ну, и приходилось в силу этого машину на себе носить в свободное от катанья время. На плечах. <…> Да и у родственников тоже сидишь — за руль держишься. Мало ли какое настроение у родственников. Я не знаю. В чужую личность не влезешь. Отвертят заднее колесо или внутреннюю шину вынут. А после скажут: так и было. <…> И хорошо ещё, что у нас небоскрёбов не удосужились построить. Сколько бы народу полегло! — сб. «Мелочи жизни», 1927

— «Каторга»

Печка у меня очень плохая. Вся моя семья завсегда угорает через неё. А чёртов жакт починку производить отказывается. Экономит. Для очередной растраты. <…> — Давеча кошка даже угорела. Её тошнило давеча у ведра. А вы говорите — жить можно. Чёртов жакт говорит: — Тогда, говорит, устроим сейчас опыт и посмотрим, угорает ли ваша печка. <…> Мне ваш воздух вполне полезный. Натуральный воздух, годный для здоровья. Ремонта я вам не могу делать. Печка нормальная. А через полчаса, когда этого самого председателя ложили на носилки и затем задвигали носилки в каретку скорой помощи, я опять с ним разговорился. <…> — Ну, как? — Да нет, говорит, не будет ремонта. Жить можно. Так и не починили. Ну, что ж делать. Привыкаю. Человек не блоха — ко всему может привыкнуть. — отредактированным вошёл в «Уважаемые граждане: Избранные рассказы», 1940

— «Кошка и люди» (впервые: «Печка»)

	Ремонтик совершенно ерундовый — потолок слегка побелить, а то балки оттуда виднеются, и извёстка вместе с верхними жильцами на башку сыпется. — сб. «Трезвые мысли»
	— «Непредвиденное обстоятельство»

— … у человека нету никакого характера, а человек — это есть, по последним научным данным, 18 фунтов угля, 46 золотников соли, 4 фунта картофельной муки и определённое количество жидкости. И, может, у вас в характере картофельной муки не хватает, вот вы и волнуетесь. <…> Чёрт побери, как всё просто на свете! И зачем я об этом узнал? Может, как раз от этого мне теперь жить скучно. — сб. «Трезвые мысли»

— «Очень просто»

Живёт с ней всё-таки на одной площадке. Отчего, думает, не пойти. Всё-таки с казначея ей взять неловко. А возьмёт, так после наплачется. <…> — Человек, говорит, я довольно культурный, полуинтеллигентный, мне, говорит, прямо срамота до хироманток ходить. Но, говорит, подкупает меня, что даром. Пущай чего-нибудь мне скажет. Я от этого не похудею. <…> Взяла она его руку. Смыла, конечно, с ладони всякую производственную чепуху. А то, дескать, никаких линий не видать. И говорит: — Рука, говорит, у вас ничего особенно ужасного не выражает. Линий, говорит, на ей много, а я, говорит, сама, даром что хиромантка, в этих линиях путаюсь и затрудняюсь. Дозвольте, говорит, заместо того разложить карты, уважаемый товарищ. И раскладывает она карты и отвечает: — Действительно, отвечает, наступают рождественские праздники. И придут до вас несколько королей и девятка бубей. И будет-произойдёт у вас с ними драка. <…> И может быть, даже пострадает одна дама. А так остальное всё ничего, слава богу. И никакой такой особенной психологии у вас не предвидится. <…> И вот ударяют праздники. <…> Приходят до товарища Ящикова несколько королей и девятка бубей, кушают, выпивают и легонько бузят. И в девять часов завязывается у них драка. <…> Тут непостижимым образом впутывается в драку хиромантка. Может быть, она услышала шум на лестнице и вышла поглядеть. Только товарищ Ящиков погнался за ней и хотел за верное предсказанье кинуть её в помойку. <…> Конечно, если поглядеть в глубь вещей, то особенно удивительного в этом предсказании ничего не было. Драка случалась ужасно часто у товарища Ящикова. Не только по праздникам, а и в будние дни той же хиромантке приходилось за милицией бегать. <…> Товарищ Ящиков сам говорил: — И гости были смирные — мухи не обидят. И жрали мало. И нипочём бы, говорит, не стал я таких гостей трогать. Но, говорит, вспомнил предсказание и ударил. — сб. «Дни нашей жизни», 1929

— «Хиромантия»

	Поезда <…> бывало в восемнадцатом году. Бывало, едешь, едешь — вдруг полная остановка. Машинист, значит, кричит с головы состава, дескать, сюды, братцы. Ну, соберутся пассажиры. Машинист им говорит: — Так и так. Не могу, робя, дальше идтить по причине топлива. И если, говорит, кому есть интерес дальше ехать — вытряхайся с вагонов и айда в лес за дровами. — сб. «Трезвые мысли»
	— «Шапка»

1928

	Этой зимой я слегка захворал. Аппетита лишался <…>. Бессонница наступила. Похудел тоже очень отчаянно. Даже блохи меня перестали кусать.
	— «Берегите здоровье!»

	Любуюсь крымской природой. Налево, конечно, синее море. Корабли плавают. Направо — чертовские горы. Орлы порхают. Красота, можно сказать, неземная. Одно худо — невозможно жарко. Через эту жару даже красота на ум нейдёт. Отворачиваешься от панорамы. — сб. «Дни нашей жизни», 1928
	— «Встреча»

	… одета она великолепно. <…> Шляпочка — я те дам.
	— «Заграничная история»

Иностранца я завсегда сумею отличить от наших советских граждан. У них, у буржуазных иностранцев, в морде что-то заложено другое. У них морда, как бы сказать, более гордо и неподвижно держится, чем у нас. Как, скажем, взято у них одно выражение лица, так и смотрится этим выражением лица на все остальные предметы. Некоторые иностранцы для полной выдержки монокли в глазах носят. Дескать, это стёклышко не уроним и не сморгнём, чего бы ни случилось. <…> А только иностранцам иначе и нельзя. У них жизнь довольно беспокойная. Без такой выдержки они могут ужасно осрамиться. Как, например, один иностранец костью подавился <…> на званом банкете. <…> Конечно, с нашей свободной точки зрения в этом факте ничего такого оскорбительного нету. Ну, проглотил и проглотил. У нас на этот счёт довольно быстро. Скорая помощь есть. Мариинская больница. Смоленское кладбище. А там этого нельзя. Там уж очень избранное общество. — в начале — вариант распространённого клише; сб. «Дни нашей жизни»

— «Иностранцы» (впервые: «Всё в порядке»)

Это было давно. Кажись, что в 1924 году. Одним словом, когда нэп развернулся во всём своём пышном объёме. <…> Один гость что-то сказал насчёт книжки товарища Троцкого. Другой поддержал. Третий говорит: это вообще троцкизм. Четвёртый говорит: — <…> И вообще, говорит, ещё неизвестно, как товарищ Троцкий понимает это слово — троцкизм. Вдруг один из гостей — женщина, товарищ Анна Сидорова побледнела и говорит: — Товарищи! Давайте сейчас позвоним товарищу Троцкому, а? И спросим его. <…> — Говори: из редакции… Из «Правды»… Да говори же, подлец этакий… — Из «Правды…», — глухо сказал Митрохин. — Что-с? Вообще насчёт статьи. Кто-то сказал: — Завели волынку. Теперь расхлёбывайте. Погодите, будут неприятности. Квартирная хозяйка Дарья Васильевна Пилатова, на чьё благородное имя записана была квартира, покачнулась на своём месте и сказала: — Ой, тошнехонько! Зарезали меня, подлецы. Что теперь будет? Вешайте трубку! Вешайте в моей квартире трубку! Я не позволю в моей квартире с вождями разговаривать… Товарищ Митрохин обвёл тоскливым взглядом общество и повесил трубку. И снова в комнате наступила отчаянная тишина. Некоторые из гостей тихонько встали и пошли по домам. Оставшееся общество минут пять сидело в неподвижности. И вдруг раздался телефонный звонок. Сам хозяин Зусев подошёл к аппарату и с мрачной решимостью снял трубку. И стал слушать. И вдруг глаза у него стали круглые и лоб покрылся потом. И телефонная трубка захлопала по уху. В трубке гремел голос: — Кто вызывал тов. Троцкого? По какому делу? — Ошибка-с, — сказал Зусев. — Никто не вызывал. Извиняюсь… — Никакой нет ошибки! Звонили от вас. Гости стали выходить в прихожую. И, стараясь не глядеть друг на друга, молча одевались и выходили на улицу. И никто не догадался, что этот звонок был шуточный. <…> на другой день один из гостей сам признался. Он вышел из комнаты сразу после первого разговора и позвонил из телефонной будки. — сб. «Дни нашей жизни»

— «Неприятная история»

Тут у них произошло некоторое оживление, так сказать, небольшая стычка семейного характера. После чего Катя собрала свои вещички. Завернула их в простыню. <…> Она пошла до своей родной матери. <…> А её мама не слишком обрадовалась прибытию. Одним словом, не прыгала вокруг своей дочки. — Так что, говорит, я сама угловая жиличка и, говорит, как вам известно, у меня нету комнатных излишков. Катя говорит: — Так что, я всего, может, на пару дней, до приискания комнаты. Старушка не проявила идеологического шатания в этом вопросе. — Знаем, говорит. Другие, говорит, по шестьдесят лет ищут комнаты и находить не могут, — а ты, говорит, нашлась какая весёлая. — сб. «Лишние люди», 1930

— «Семейный купорос»

	Поднял я моего пьяненького, поставил на ноги. Пихнул его легонько вперёд, чтобы движение ему дать. Ничего — пошёл. — сб. «Трезвые мысли»
	— «Трезвые мысли»

1929

	— Да как же — что? Сначала меня чистите. После обратный ход даёте. Это же неизвестно, как человеку вести себя. И на каких правах жить? Или как беспартийцу находиться? Или, наоборот, опять сдерживаться. — А что? — говорят. — Да как же, говорит, я за это переходное время разных мелкобуржуазных делов натворил и слегка сполз с классовой линии.
	— «Бурлацкая натура»

Сапожник. Он — кустарь. Он держал в Ялте мастерскую. Не мастерскую, а такую каменную будку имел, такую небольшую каменную халупку. И он работал со своим приятелем на пару. <…> И производили починку обуви как местному населению, так и курсовым гражданам. И они жили определённо нехудо. Зимой, безусловно, голодовали, но летом работы чересчур хватало. Другой раз даже выпить было некогда. Ну, выпить-то, наверное, времени хватало. <…> А он, выпивши, обязательно во дворе ложился. Он под крышей не любил в пьяном виде спать. Ему нехорошо было под потолком. Душно. Его мутило. И он завсегда чистое небо себе требовал. — сб. «Новые рассказы», 1930

— «Землетрясение»

И хотя дело не закончилось, тем не менее, наша молодая критика может предъявить свои права. Позвольте, скажут, а чего, собственно, автор хотел сказать этим художественным произведением? Чего он хотел выяснить? И, может быть, — вообще автор нытик и сукин сын? Дозвольте тогда объясниться. Тут просто напросто рассказан небольшой фактик с нашей ленинградской жизни. И, в крайнем случае, под этот фактик можно подвести базу. — сб. «Лишние люди»

— «Клад», январь

1935

Один московский работник кинематографии прибыл в Ленинград по делам службы. И он остановился в гостинице «Европа». Прекрасный, уютный номер. Две постели. Ванна. Ковры. Картинки. Всё это, так сказать, располагало нашего приезжего видеть людей и приятно проводить время. В общем, к нему стали заходить друзья и приятели. И как это всегда бывает, некоторые из его приятелей, приходя, принимали ванну. Поскольку многие живут в квартирах, где нет ванн. А в баню ходить многие, конечно, не так-то любят и вообще забывают об этой бытовой процедуре. А тут такой удобный случай: зашёл к приятелю, поболтал, пофилософствовал и тут же помылся. Тем более тут горячая вода. Казённая простынка и так далее. И многие, конечно, через это любят, когда у них есть приезжие друзья. Короче говоря, дней через пять наш приезжий москвич несколько даже утомился от подобной неуклонной линии своих друзей. Но, конечно, крепился до самого последнего момента, когда, наконец, разыгралась катастрофа. А к нему как-то вечером пришли почти что сразу шесть знакомых.

— «Водяная феерия»

Недавно моей супруге понадобилось съездить на периферию. Там, на периферии, у неё один родственник серьёзно захворал, <…> что ли, душевная болезнь приключилась. <…> Конечно, предстоящая поездка взволновала нашу семью. Всё-таки, думаем, сложно, хлопотно, билеты доставать и так далее. <…> Ну, конечно, запаслись на всякий случай разными справками и удостоверениями. <…> И вот с этими документами мы сходили к начальнику станции. Но тот оказался бездушный и негуманный человек, равнодушно относящийся к больным кадрам. Он сказал: — Прошу оставить мой кабинет. Никаких билетов я тут не выдаю. Обратитесь в кассу и там покупайте себе билеты. Его иронию мы восприняли болезненно и решили тогда воспользоваться одним нашим довольно крупным знакомым, которого мы вообще если и хотели тревожить, то только в самых исключительных и грозных обстоятельствах. Но этот работник оказался неуловим. Он всё время где-то заседал, ездил, и мы его так и не нашли. Тогда моя супруга смоталась ещё к одному знакомому, орденоносцу, но тот отказался что-либо предпринять, говоря, что в этом отношении он пасует. <…> все кнопки были нажаты и все связи были использованы <…>. Я понимаю, что это — преступление перед обществом, но вместе с тем мы нашего заболевшего родственника тоже не в дровах нашли.<…> Тогда я рассказываю кассиру о своих мытарствах и о свихнувшемся родственнике. Кассир говорит: — Не знаю, как ваш родственник, но ваша ненормальность заключается в том, что вы напрасно нажимали все кнопки и без устали хлопотали: вы можете свободно подойти к моей кассе и можете свободно купить билет в эти ваши Топцы.

— «Поездка в город Топцы»

1936

— Нынче богачей нету, и капиталом свое убожество прикрывать не приходится, так что надо улучшать свою личность, чтоб заслужить женскую любовь. <…> Вдруг она открывает дверь в соседнюю комнату и кричит уменьшительные слова: — Ванечка, этот типус опять к нам скандалить пришёл. И хотя он мой муж, но выгони его к чёрту. Я, говорит, чувствую, что через него истерику наживу. <…> И вдруг входит в комнату <…> здоровенный такой мужчина, закалённый северным воздухом. И вдобавок парашютист, со значком. — Об чём, говорит, молодой человек, вы тут загораетесь?

— «Опасные связи»

	… я уже стал дремать, как вдруг меня начали кусать клопы. Нет, два-три клопа меня бы не испугали, но тут, как говорится, был громадный военный отряд, действующий совместно с прыгающей кавалерией.
	— «Спи скорей»

	«Спи скорей, твоя подушка нужна другому», — <…> такой плакат висел в прошлом году в Доме крестьянина в городе Феодосии.
	— там же

1937

С чувством гордости хочется отметить, что в эти дни наш дом не плетётся в хвосте событий. <…> гипсовый бюст великого поэта установлен в конторе жакта, что, в свою очередь, пусть напоминает неаккуратным плательщикам о невзносе квартплаты. <…> наш жакт не ожидал, что будет такая шумиха. Мы думали: ну, как обыкновенно, отметят в печати <…>. Ну, там на эстраде начнётся всякое художественное чтение отрывков или там споют что-нибудь <…>. Но то, что происходит в наши дни, — это, откровенно говоря, заставляет наш жакт насторожиться и пересмотреть свои позиции в области художественной литературы, чтоб нам потом не бросили обвинение в недооценке стихотворений и так далее. Ещё, знаете, хорошо, что в смысле поэтов наш дом, как говорится, бог миловал. Правда, у нас есть один квартирант, Цаплин, пишущий стихи, но он бухгалтер и вдобавок такой нахал, что я прямо даже и не знаю, как я о нём буду говорить в пушкинские дни. <…> Откровенно говоря, я бы на месте Дантеса этого Цаплина ну прямо изрешетил. Секундант бы сказал: «Один раз в него стрельните», а я бы в него все пять пуль выпустил, потому что я не люблю нахалов. Великие и гениальные поэты безвременно умирают, а этот нахал Цаплин остаётся, и он нам ещё жилы повытянет. <…> Ну, если эти стихи «Если б милые девицы все б могли летать как птицы» не Пушкина, то я уж и не знаю, что про этот праздник подумать.

— «В пушкинские дни: Первая речь о Пушкине», январь

Я позволю себе подойти к великой дате просто, как говорится, по-человечески. <…> Итак, сто лет отделяют нас от него! <…> А я родился, представьте себе, в 1879 году. <…> Не то чтобы я мог его видеть, но, как говорится, нас отделяло всего около сорока лет. Моя же бабушка, ещё того чище, родилась в 1836 году. То есть Пушкин мог её видеть и даже брать на руки. <…> Конечно, вряд ли Пушкин мог её нянчить, тем более что она жила в Калуге, а Пушкин, кажется, там не бывал, но всё-таки можно допустить эту волнующую возможность, тем более что он мог бы, кажется, заехать в Калугу повидать своих знакомых. <…> Но мою прабабушку он наверняка мог уже брать на ручки. Она, представьте себе, родилась в 1763 году, так что великий поэт мог запросто приходить к её родителям и требовать, чтобы они дали ему её подержать и её понянчить… Хотя, впрочем, в 1837 году ей было, пожалуй, лет этак шестьдесят с хвостиком, так что, откровенно говоря, я даже и не знаю, как это у них там было и как они там с этим устраивались… Может быть, даже и она его нянчила… Но то, что для нас покрыто мраком неизвестности, то для них, вероятно, не составляло никакого труда, и они прекрасно разбирались, кого нянчить и кому кого качать. <…> И, может быть, качая и напевая ему лирические песенки, она, сама того не зная, пробудила в нём поэтические чувства <…>. Что же касается Гоголя и Тургенева, то их могли нянчить почти все мои родственники, поскольку ещё меньше времени отделяло тех от других. Столетняя дата. А там, глядишь, вскоре ударят и другие славные юбилеи <…>. И пойдёт чесать. <…> Вообще я так скажу: для детей это очень интересный поэт. И в своё время там у них он, может быть, даже был попросту детский поэт. А до нас, может быть, дошёл уже несколько в другом виде. Тем более наши дети знаете как выросли. Их уже не удовлетворяет детский стих. <…> А я их, знаете, обыкновенно путаю… Пушкин и Лермонтов — это для меня как бы одно целое. Я в этом не делаю различия… <…> Творчество у Пушкина вызывает удивление. Ему за строчку стихов платили по червонцу. Кроме того, постоянно переиздавали. А он, несмотря на это, писал, и писал, и писал. Прямо удержу нету. <…> Это был гениальный и великий поэт. И приходится пожалеть, что он не живёт сейчас вместе с нами. Мы бы его на руках носили и устроили бы поэту сказочную жизнь, если бы, конечно, знали, что из него получится именно Пушкин. А то бывает, что современники надеются на своих и устраивают им приличную жизнь, дают автомобили и квартиры, а потом оказывается, что это не то и не то. А уж, как говорится, взятки гладки… Вообще, тёмная профессия, ну её к богу в рай. Певцы как-то даже больше радуют. Запоют, и сразу видно, какой голос.

— «В пушкинские дни: Вторая речь о Пушкине»

Иной раз мне даже казалось, что вместе с Пушкиным погибла та настоящая народная линия в русской литературе, которая была начата с таким удивительным блеском и которая (во второй половине прошлого столетия) была заменена психологической прозой, чуждой, в сущности, духу нашего народа. <…> Конечно, в наши дни не должно быть слепого подражания Пушкину. Ибо получится безжизненная копия, оторванная от нашего времени. Но иногда полезно сделать и копию, чтоб увидеть, <…> какими красками он пользовался, чтоб достичь наибольшей силы. <…> Сделать сносную копию с отличного произведения не есть ученическое дело, а есть мастерство, и весьма нелёгкое. <…> Я взял тему совершенно самостоятельную, такую, которая <…> у Пушкина <…> могла быть по моему разумению.

— «Шестая повесть Белкина. Талисман», «От автора», январь

	Она <…> отчасти пошла за него замуж по расчёту. Она мечтала встретить какого-нибудь стройного и гибкого мужчину, а муж был немного толстоватый и слегка, как бы сказать, косопузый. <…> в её южном сердце зарождалось желание кого-нибудь полюбить и кому-нибудь составить небывалое счастье.
	— «Двадцать лет спустя», февраль

1938

Одну сельскую церковь обслуживал старенький поп. И вот он чем-то захворал и уехал, и на его место прибыл новый поп, вдобавок молодой, энергичный, из новых кадров. Вот он прибыл на село и думал, что тут ему моментально отведут квартиру и всё прочее. Но как раз этого не случилось. У некоторых не было лишнего помещения, а другие стеснялись пустить к себе попа. Они говорили: «Попа мы пустим, а потом про нас будут говорить: вот, дескать, пустили попа». Подобное отношение не смутило энергичной души священнослужителя. Он так сказал на селе: — То, что вы меня не пустили на свою жилплощадь, показывает всю слабость работы моего престарелого предшественника. Но не такое я есть лицо, которое отступает в панике и беспорядке. Жить в лесу и питаться шишками я не буду. <…> И поэтому я поселюсь в самой церкви и стану там жить, пока не получу то, что меня удовлетворяет. В алтаре я не стану находиться, а за алтарём, где есть маленькое окошечко, я непременно поселюсь и буду там жить, хотя бы вы все с ума сошли. Среди придерживающихся религии началось некоторое недовольство. Такое, можно сказать, божественное место — храм, а тут, короче говоря, поп будет сушить свои портянки и вдобавок вдруг ещё тут блох разведёт или что-нибудь вроде этого. <…> Это поведение вызвало большие толки и пересуды среди населения. Многие даже специально стали сюда приезжать, чтобы посмотреть в церковное оконце, как там устроился поп, как он там, нахал, живёт и что себе стряпает. И вот проходит, представьте себе, два месяца, и вдруг в народе распространяется слух, что священнослужитель не только спит в церкви, но он ещё вдобавок влюбился в одну вдову и теперь её сюда к себе в гости приглашает…

— «Живые люди»

	Хозяин, мило улыбаясь, сказал: — Находясь в другом месте, вы, дорогие гости, затрюхали бы по домам пешочком <…>. А от меня вы все поедете автомобилем. <…> Не знаю, как вы, но я буквально чувствую себя отдельной человеческой единицей, вокруг которой вращаются все миры… Вот сейчас я позвоню моему шофёру и велю ему подать к подъезду мой автомобиль.
	— «Похвала транспорту»

… у нас огромный дом с населением свыше тысячи жильцов. И наш дом имеет свою стенную газету под названием «За жабры». <…> наша газета раньше не пользовалась успехом среди жильцов. На неё мало обращали внимания, поскольку, кроме редактора, никто не затруднял себя чтением этого печатного органа. Но потом решено было повысить уровень этой газеты. И было решено привлечь к работе одного поэта-сатирика, живущего в соседнем доме. Тот долго отказывался, но потом сказал: — Я за деньгами не гонюсь. Но я люблю работать «на интерес». Это меня стимулирует. Положите мне за строчку хотя бы по гривеннику, и тогда я не только подыму вам газету, но прямо из неё устрою кипящий котёл, в котором, не жалея себя, буду варить всех ваших жильцов, так что они, как говорится, света божьего невзвидят. И тогда я ручаюсь за успех: толпа будет стоять около вашей стенной газеты. Сначала этот поэт-сатирик описывал убожество лестниц и недочёты помойной ямы, но когда ему повысили гонорар до тридцати копеек за строчку, он перешёл на людей и в короткое время отхлестал своими стихами почти всех жильцов, включая дам и детей. После этого он, не встречая сопротивления, пошёл, как говорится, делать второй круг по тем же людям, с каждым разом заостряя свою сатиру всё больше и круче.

— «Людоед»

1940-е

Поставил на платформу свои ульи и покрыл их брезентом. И вот вскоре товарный поезд тронулся. <…> На третий день Панфилыч стал немного волноваться. Поезд идёт медленно. На каждой станции останавливается. Подолгу стоит. И непонятно, когда он доедет к месту назначения. На станции «Поля́» Панфилыч сошёл со своей платформы и обратился к начальнику станции. Он спросил: — Скажите, уважаемый, долго ли будем стоять на вашей станции? <…> — Право, не знаю, может быть, и до вечера постоим. <…> — Если до вечера, то я открою брезент и выпущу своих пчёлок на ваши поля. А то они в пути истомились. Третий день под брезентом сидят. Проголодались. <…> Пчёлы покружились, осмотрелись и направились в поля и леса. Пассажиры обступили платформу. И Панфилыч, стоя на платформе, произнёс им лекцию о пользе пчёл. Но во время лекции на станцию вышел начальник и стал давать сигналы машинисту, чтоб тот тронулся в путь. Панфилыч прямо ахнул, когда увидел эти сигналы. С тревогой он говорит начальнику станции: — Уважаемый, не отправляйте поезд! У меня все пчёлы в разгоне. <…> — А вы им свистните, чтоб они скорей обратно садились! Более трёх минут я не могу поезд задерживать. <…> — Умоляю, задержите поезд до заката солнца! На закате солнца пчёлы вернутся на свои места. В крайнем случае отцепите мою платформу! Я без пчёл не могу ехать. Тут у меня одна тысяча осталась, а пятнадцать тысяч в полях. Войдите в положение! Не отнеситесь равнодушно к такой беде! Начальник станции говорит: — У нас не пчелиный курорт, а железная дорога. Подумаешь, пчёлы улетели! А на следующем поезде скажут: мухи улетели. Или блохи, скажут, выскочили из мягкого вагона. Так что ж, я должен ради этого поезда задерживать? <…> Начальник вернулся на станцию. И приступил к работе. <…> И вдруг он слышит, что на станции происходит какой-то шум. Начальник открывает окно, чтоб посмотреть, что случилось. И видит, что среди ожидающих пассажиров происходит суматоха, беготня и суетня. <…> целая туча пчёл носится вокруг его станции. Естественно, они ищут свою платформу. А платформы нет. <…> Две пчёлы укусили его в шею. Третья — в ухо. Четвёртая ужалила его в лоб. Замотавшись в полотенце, начальник лёг на диван и стал испускать жалобные стоны. <…> — Надо скорей вернуть платформу с этим сумасшедшим пчеловодом. <…> Панфилыч: — Пчёлы абсолютно не переносят бюрократизма и равнодушия к их судьбе. Вы же с ними поступили так, как вероятно, поступаете с людьми, — и вот вам расплата.

— «Пчёлы и люди», январь 1941

Утром над нашим пароходом стали кружиться самолёты противника. <…> бомба попала в корму. И наш пароход загорелся. <…> Не помню, на что я рассчитывал, когда бросился за борт, не умея плавать. <…> Выплыл наружу и сразу же ухватился рукой за какую-то рогульку, которая торчала из-под воды. Держусь за эту рогульку и уже не выпускаю её из рук. Благословляю небо, что остался в живых и что в море понатыканы такие рогульки для указания мели и так далее. <…> вдруг вижу — кто-то ещё подплывает ко мне. Вижу — какой-то штатский вроде меня. <…> Но вот держимся мы за эту рогульку и молчим. Час молчим. Три часа ничего не говорим. Наконец мой собеседник произносит: — Катер идёт… <…> Стали мы с моим собеседником кричать, махать руками, чтоб с катера нас заметили. Но нас почему-то не замечают. И не подплывают к нам. <…> Наконец с катера кто-то высовывается и кричит нам в рупор: — Эй вы, трамтарарам, за что, обалдели, держитесь — за мину!

— «Рогулька», 1943

	На врачебной комиссии доктор велел мне положить ногу на ногу, и по коленке он ударил молоточком, чтоб посмотреть, какой я нервный. Так нога у меня так подскочила, что разбежался весь медицинский персонал.
	— «Фокин-Мокин», 1943

• см. «Приключения обезьяны», 1945

О рассказах

… «Талисман» <…>. К сожалению, предисловие к повести удалось ему гораздо более, чем самая повесть, некоторыми деталями всего более приближающаяся к «Выстрелу». <…> Однако, повесть перегружена событиями, замельчана деталями, в ней нет и следа той экономии, которая в Пушкине так поразительна и которая придаёт его повестям их несравненную гармонию. Подражать стилю и языку Пушкина вообще слишком трудно — у Зощенки из этого ничего не вышло, — даже до такой степени, что <…> встречаем мы интонации, прямо восходящие к юмористическим рассказам Зощенки. Есть, наконец, «неувязка», так сказать, исторического характера. В подлинном пушкинском рассказе никак не могло быть упоминания о «традициях покойного государя», то есть Павла I, и в числе действующих лиц не мог появиться великий князь Константин Павлович. Точно так же, герой рассказа, георгиевский кавалер, не мог называть свою жену кавалерственной дамой…

— Владислав Ходасевич, «Звезда и Литературный современник», 1937

Вы жалуетесь на этот год. Во-первых, он <…> только начался. Во-вторых, нужно быть не знаю до чего неблагодарным человеком, чтоб жаловаться на год, в который писались рассказы о Ленине и удались так, как Ваши. Это не только трудный успех в трудной области, где многие из нас срезались; это — оправдание, обнажение, апология — не знаю даже как сказать — Вашей литературной манеры, языка и словаря. Это огромный лит. факт, ещё никем достаточно не осмысленный. Это Ваш «во весь голос».

— Мариэтта Шагинян, письмо Зощенко 25 марта 1941

… [около 1957 г.] я выразил удивление, почему для разгрома Михаила Михайловича выбирали самые безобидные вещи <…>. — А никаких «опасных» вещей не было, — сказал Зощенко. — Сталин ненавидел меня и ждал случая, чтобы разделаться. <…> Топор повис надо мной с довоенной поры, когда я опубликовал рассказ «Часовой и Ленин». Но Сталина отвлекла война, а когда он немного освободился, за меня взялись. — А что там крамольного? — <…> помните человека с усами? — Который орёт на часового, что тот не пропускает Ленина без пропуска в Смольный? <…> — Я совершил непростительную для профессионала ошибку. У меня раньше был человек с бородкой. Но по всему раскладу получалось, что это Дзержинский. Мне не нужен был точный адрес, и я сделал человека с усами. Кто не носил усов в ту пору? Но усы стали неотъемлемым признаком Сталина. <…> Как вы помните, мой усач — бестактен, груб и нетерпяч. Ленин отчитывает его, как мальчишку. Сталин узнал себя — или его надоумили — и не простил мне этого. — Почему же с вами не разделались обычным способом? — Это одна из сталинских загадок. <…> Мучить жертву было куда интереснее, чем расправиться с ней.

— Юрий Нагибин, «О Зощенко»