Рабле (Дживелегов)

«Рабле» — статья Алексея Дживелегова 1946 года. Несколько раз перепечатывалась в качестве предисловия к роману «Гаргантюа и Пантагрюэль».

Цитаты

Рабле был величайшим художником французского Ренессанса, быть может, величайшим французским писателем всех времён и одним из величайших гуманистов Европы. Его деятельность — большой культурный рубеж. Роман его стоит у высокого подъёма ренессансной волны, как «Божественная комедия» Данте стоит у истоков Ренессанса. Обе книги по своему охвату — энциклопедии: поэма Данте — патетическая, роман Рабле — ироническая, та и другая — боевые, направленные против старины, отживающей на разных этапах, в разной мере. Рабле наносил этой старине богатырские удары, от которых её твердыни рушились так же неудержимо, как башни и стены Ведского замка под ударами дубины Гаргантюа. Рабле кляли со всех сторон. Он оборонялся, маскировался, маневрировал и, несмотря на жесточайший натиск реакции, сумел — это было нелегко — не попасть на костёр. Он спас, таким образом, свою книгу и завещал её родине и человечеству как арсенал смертоносного оружия против противников идейного прогресса и врагов человеческой свободы. — начало

Толчком, побудившим Рабле взяться за эту тему, было появление) незадолго перед тем народной книги под заглавием «Великие и неоценимые хроники о великом и огромном великане Гаргантюа», которой, как сообщает Рабле, «в два месяца было продано столько, сколько не купят Библий за девять лет». Главный интерес этой книги составляла, с одной стороны, её широкая фольклорная основа, с другой — содержащаяся в ней явная сатира на фантастику и авантюрную героику старых рыцарских романов. То и другое, без сомнения, привлекало Рабле, который решил использовать канву лубочного «Гаргантюа». «Пантагрюэль» был задуман как продолжение народной книги, сохраняющее в некоторой степени стиль и имитирующее наивную эпичность оригинала: тот же сюжет, те же великаны, но совершенно иной смысл и совершенно иное настроение.

Ни у кого не было заимствовано то идейное содержание, которым был насыщен «Пантагрюэль». Оно было не вполне легальным и потому было замаскировано, хотя и не настолько, чтобы внимательный читатель, особенно читатель, соответствующим образом настроенный, не разглядел его. Это прежде всего целый ряд смелых пародий на Библию в описании чудес <…>. Это затем насмешки по адресу пап, совсем ещё недавно сошедших со сцены — Александра VI и Юлия II. Это постоянные нападки на католицизм, на католическую церковь, на культ, на проповедников, на процессии и в то же время постоянное подчёркивание, что настоящая проповедь Евангелия должна совершаться «чисто, просто и полностью», то есть так, как у протестантов, притом у протестантов докальвиновских, не имевших ещё официальной церкви. <…> Все эти вещи встречаются в «Пантагрюэле» на каждом шагу и сливаются в определённую декларацию свободной веры, примыкающей к доцерковному протестантизму, но уже перерастающей его и едва скрывающей свои атеистические тенденции. <…> VIII глава содержит знаменитое письмо Гаргантюа к сыну, подлинный манифест французского Ренессанса.

Почему Рабле вернулся ещё раз к вопросам воспитания, после того как в «Пантагрюэле» уже шла речь о воспитании героя? В Италии Рабле познакомился с теориями итальянских гуманистов, и ему захотелось раскрыть всю общественную значительность системы нового воспитания в том освещении, которым она озарилась в его сознании благодаря книгам его итальянских предшественников, тем более что этим способом одновременно наносился удар сорбоннистам и схоластикам, ещё очень живучим и вредоносным врагам нового просвещения.

Отдельные черты как Пикрохола, так и Грангузье можно было найти у любого из правителей Европы, даже у самых просвещённых. Смысл сатиры Рабле в том, что в существующей организации монархической власти — много черт, достойных осмеяния, много отрицательного, что ни одно из монархических государств в Европе нельзя признать настоящей монархией, достойной этого имени. <…> Рабле не показал по-настоящему своего идеального монарха. Только отдельные намёки позволяют думать, что он видел в обоих своих героях, Гаргантюа и Пантагрюэле, некоторые черты этого образа.

Жанровые картины в романе обнаруживают постоянное и неуклонное избирательное сродство с народной средою: Рабле больше всего любит изображать плебейские слои. Именно в этих сценах его реалистический гений становится особенно сочным. Иногда он даже не чужд тенденции слегка прикрасить именно плебейский быт и показать представителей низов как заслуживающих лучшей участи. Если для такой тенденции он не находит поводов в своих наблюдениях над реальной жизнью, он придумывает такую картину, где действительность опрокинута на голову: представители высших классов подвергаются всяческому поношению и вынуждены заниматься самыми презренными профессиями, а плебеи властвуют и наслаждаются жизнью.

Если изучать роман Рабле с точки зрения тех естественнонаучных знаний, которые в него вложены, то среди художественных произведений средних десятилетий XVI века трудно найти хотя бы одно, которое в этом отношении могло бы с ним сравняться: такая в нём широкая эрудиция. <…>Те элементарные знания, которые помогли Колумбу открыть Америку, у Рабле разработаны с поразительной точностью и широтою. Детальная сверка путешествия Пантагрюэля с картою, произведенная недавно, раскрыла это вполне. География «Утопии» Томаса Мора — детский лепет по сравнению с географией «Пантагрюэля».

Своего читателя, массового, демократического читателя, Рабле хотел завоевать именно смехом. Поэтому его смех особенный. Так смеяться, как он, не умел никто. <…> Это оглушительный, раскатистый смех во всё горло, который понятен каждому и потому обладает огромной заразительностью, от которого рушится все, над чем он разражается, смех здоровый, освежающий и очищающий атмосферу. Так смеялся у Чосера Мельник, у Пульчи — Морганте. Так будет смеяться Санчо Панса. Так смеются люди из народа. И Рабле знает, чем можно вызвать такой смех у народа.

Его реализм — критический, но критика его не спокойная, а боевая и темпераментная. <…> И всё вскрывает различные стороны подлинной жизни до самых её глубин.

В жизни для него нет ничего, что он считал бы недостойным своего пера. Что существует в действительности, должно существовать и в искусстве. Пусть то будут самые низменные проявления слабостей человеческого организма, процессы половые и пищеварительные, нормальные и анормальные. Всё это — жизнь, хотя лицемеры монахи и схоластические богословы в этом сомневаются. Плоть человеческая, несовершенная, доступная болезням и старости, покорная соблазнам, — подлинный кусок жизни. Мы не можем не признавать её несовершенств, но мы не имеем никакого права считать её из-за этих несовершенств «грешной». Если плоть — кусок жизни, то жизнь — кусок материального мира, Природы, Физиса, и мы должны принимать его, этот мир, во всём величии, во всей широте его материального естества и изображать его таким. Поэтому реализм Рабле окрашен яркими материалистическими тонами. В жизни для Рабле самое интересное — люди.