Рассказы Аркадия Аверченко

Тут представлены рассказы Аркадия Аверченко, не вошедшие в авторские сборники и серии Дешёвой юмористической библиотеки «Сатирикона» и «Нового Сатирикона», а также из короткого сборника «Шалуны и ротозеи». Некоторые политические рассказы с 1917 года близки к фельетонам.

Цитаты

Начальник староовражского охранного отделения, ложась спать, обвязал платком лысую голову и сообщил жене, сладко зевая. — Знаешь, душенька, я выписал для нашего отделения провокатора. <…> — Для чего же он тебе нужен?.. Муж поморщил лоб и отвечал точными словами доклада, который он подавал по этому поводу: — На предмет имения в революционной среде верного человека для своевременного открытия имеющих быть сделанными террористических актов. — Вечные глупости ты придумываешь! Где же это у нас, в Старом Овраге, террористические акты? После прошлого года, когда извозчик Куцыба побил городового Пурбуарова, я не помню ни одного акта. — Ну, да! А дьякон Экклезиастов, который ниспровергал строй на крестинах у Меренчихи? А поручик Уныленко, стрелявший в портрет Льва Толстого, пожалованного высшим правительством в графы? А писарь Кургузин, скончавшийся в участке за призыв к неплатежу податей? Пока гидра революции… и тому подобное — нам необходимо завести провокатора. Спали спокойно.

— «Провокатор», 1908

(Удивительно: когда я что-нибудь рассказываю о Холмсе, обязательно мне без бури и дождя не обойтись…) <…> Холмс взял кочергу и завязал её своими жилистыми руками на шее в кокетливый бант. <…> — Вор-то убежал, а калоша — вот. Холмс взял протянутую калошу, осмотрел её, понюхал, полизал языком и наконец, откусивши кусок, с трудом разжевал его и проглотил. — Теперь я понимаю! — радостно сказал он. Мы вперили в него взоры, полные ожидания. — Я понимаю… Ясно, что эта калоша резиновая!

— «Пропавшая калоша Доббльса (Соч. А. Конан-Дойля)», 1908

1917

Печатались в «Новом Сатириконе».

	… дядя, занимающий очень важный пост. Его вице-мундир расшит золотом так, что если дядю бросить в котел и это золото выварить, то полученным наваром можно вызолотить купол самого большого собора.
	— «Замечательный дядя», январь

Я думаю, если бы у меня был свой собственный тигр в клетке и была возможность бросить в эту клетку Поля Квадратова, то он и в этой клетке остался бы сидеть, неизменно и нагло благодушный и совершенно не тронутый тигровыми копями и зубами. Почему? Обычно, конечно, тигр должен был бы слопать всякого человека, <…> но если бы этим человеком оказался Поль Квадратов, у тигра обязательно бы нашлась какая-нибудь отговорка: или у него болели бы зубы, или он только вчера поклялся своему тигровому богу перейти в вегетарианство.

— «Поль Квадратов», февраль

	— Мы не полиция! Мы — милиция. — Да теперь уж я и сам вижу, что толку с вас мало: вместо полиции какая-то милиция, вместо участка — комиссариат, взяток не берёте. Нет, не настоящее это всё. Ровно как в куклы играете. Ваше благородие… — Я — гражданин, а не благородие. — Ваше гражданство…
	— «Старое и новое», апрель

	— С моноклем вот беда. <…> В глазу не держится. Думаю перед отъездом раз навсегда вставить. Вмазать вроде этакой зимней рамы.
	— «Дипломат из Смольного», ноябрь

1918

Печатались до августа в «Новом Сатириконе», потом — в газете «Приазовский край» (Ростов-на-Дону).

Большой роскошный кабинет, украшенный дорогим оружием, бронзой и великолепными шкурами диких зверей, разбросанными по полу и на оттоманках. <…> Происходит это в 1928 году. <…> — Было это в 1918 году, когда, помнится, страной правили пресловутые народные комиссары. В то время дрова, привозимые по Фонтанке, выгружались на берегу, в районе между Пантелеймоновским и Аничковым мостом. Сюда же к берегу сгребался и снег, так что к середине зимы у берега образовались дремучие завалы из дровяных и снежных глыб, смёрзшихся в одну компактную массу… И вот завелись в этих отрогах уральских гор фрукты <…>. Были они, нужно признаться, опаснее американских бизонов и кровожаднее бенаресских тигров… <…> Убивали всех, кто подворачивался им под руку. Раздевали донага и убивали. Народные комиссары в это время углубляли революцию — не до того им было, — а это прибрежное зверьё, так называемые «туварыщи», резали и душили всякого конного и пешего, кто попадал в их джунгли. <…> — И вы… охотились? — Отчего ж?.. Тогда всё было дозволено, а для любителя сильных ощущений такая охота — мёд!.. <…> Нас была целая такая компания. Был даже свой устав. Называлась компания: «Общество правильной охоты на околофонтанскую сволочь». Телеграфный сокращенный адрес «Опонос». Хлопотали даже о субсидии обществу, но нам предложили получать от уха. <…> У каждого убитого членом общества отрезывается ухо и представляется в комиссариат, за что выдаётся сто рублей награждения… <…> Вышло так, что наше околофонтановское зверьё после этого не только раздевало прохожих, но ещё и отрезывало им уши на предмет получения ста рублей. Ведь на ухе-то не написано, чьё оно: буржуя или его раздевателя. После этих «подделок» комиссариат сам уничтожил меркантильную сторону охоты и таким образом наши ночные приключения сами собой вылились в бескорыстную охоту ради охоты… <…> На буржуя ловили.

— «Опонос или русские в 1918 году (Охотничья идиллия Арк. Аверченко)», февраль

Немцы взяли Ростов. Русский комиссар иностранных дел Чичерин решил проучить развязных немцев как следует. Он отправил в Берлин ноту: — «Считаю взятие вашими войсками Ростова нарушением Брестского договора. Протестую». Эта телеграмма произвела в Берлине впечатление разорвавшейся бомбы. <…> — Может, взять да вернуть им потихоньку Ростов, — несмело предложил молодой дипломат. — А что толку? Ростов вернём, а протест, этот жуткий, леденящий душу протест, всё-таки останется. — Послушайте… А что если не считаться с этим протестом? <…> Армии у них нет… <…> — А ведь верно, господа. <…> — Однако, что же делать с протестом? — А вот у вас стол в зале заседаний шатается. Сложите телеграмму протеста и подсуньте под короткую ножку. И было так, и стал германский империалистический стол ещё устойчивее, чем прежде.

— «Гроза немцев — Чичерин», июнь

	— Я, как только впервые узнала, что обыкновенная суконная юбка обходится в четыреста рублей — так сразу и поняла: э, кончилась Россия!
	— «Слабая голова», июль

	— Трещит и ломается Россия, отваливаются огромные куски — нынче вольная Сибирь, завтра роскошный Кавказ, цветущий Крым, хлебородная Бессарабия, Украина <…>. Камо грядеши, ты, русский интернационалист? Камо? В преисподнюю прёшь ты, сукин сын…
	— там же

1919

С лета 1919 до ноября 1920 печатались в газетах Крыма.

Лёжа около меня и обвивая мою шею любящей, благодарной рукой, она прошептала эту историю мне на ухо, отделяя вводные и придаточные предложения, вместо запятых, поглаживанием моих растрепавшихся волос и вместо точек в конце фразы целуя меня скользящими поцелуями в шею и в ухо. — <…> говорят, что любовь сильнее смерти. <…> Однако я знаю, что бывают вещи не только сильнее смерти, но и сильнее любви. И <…> какие это на посторонний взгляд смешные по своей ничтожности вещи. <…> Билась я с ней часа три… Наконец, ласками, угрозами, бранью и поцелуями вытянула по кусочкам, по обрывкам истину… <…> Пряча своё лицо у меня на груди, голосом, прерывающимся рыданиями, поведала она мне. — Ты ведь знаешь… что Сергей Сергеич всё время разъезжает, <…> во время… отъездов он из каждого города присылал мне срочную… телеграмму… о своей любви… Иногда даже две телеграммы в день… И всё просил, чтобы я ему… отвечала тоже срочно… Иногда тоже два раза в день… — <…> Что же здесь ужасного? Наоборот, это доказывает только любовь… Она вскочила с пылающим лицом, растрепавшимися волосами и разразилась, как буря: — Да пойми же ты, что эти срочные телеграммы обходились мне 200-250 рублей в месяц, а мой муж у себя в департаменте получает только 300 рублей в месяц! — Бедняжка ты моя, — ахнула я. — Но почему же ты ему не сказала, Сергей Сергеичу? — Что ты, что ты… Да я скорее бы умерла, чем призналась в своей бедности. Наше чувство было так красиво… Разве можно его этим опошлить?.. <…> Я ночами не сплю, всё думаю о нём и плачу, и плачу… Но расстались мы всё-таки красиво! <…> «Всё на свете ложь и обман. Не пытайтесь искать встречи»… Чтобы послать эту телеграмму срочно, мне пришлось заложить своё летнее пальто с синим шёлковым воротником.

— «Рассказ в полутьме, на ухо», 12 января

… в один чудесный, замечательный день — всё кончилось: <…> большевизм и всякое вообще жульничество, <…> — Пошлите по почте! <…> — И, значит, если я опущу письмо в такой ящик — оно получится в Саратове? Что ж тут, электричество, что ли? Держу пари, что в этой штуке за версту пахнет Эдиссоном. Я долго и терпеливо объяснял бедняге почтовый аппарат дореволюционного времени, тот аппарат, который за время революции совсем испарился из его <…> головы. <…> Бедная наша Россия… Ты напоминаешь мне мудрого образованного старика, которому от удара хулиганской дубинки отшибло память и который, тряся седой бородой, начинает учиться азбуке…

— «Эпоха Ренессанса (Утопия)», 16 марта

1921

Печатались в газетах Константинополя «Вечерняя пресса» (Presse du soir) и «Зарницы».

— Дело было не в «Бристоле», а в «Отель Континенталь», и не 21-го в 5 часов дня, а 23-го в 12 часов ночи, и не бутылкой я его бил, а рукой, а потом стулом. — Потерпевший! Что же это вы нам сообщили совсем другие данные? — Простите, господин судья, — смущённо сказал потерпевший, вынимая записную книжку. — Я, действительно, кажется не ту страницу хватил… <…> — А что это у вас за записная книжка? — Это так называемая «боевая книжка». Для порядка завёл. Потому что такая масса дел скапливается — без записи трудно запомнить. <…> — [Ответчик], он похитил у вас портсигар? <…> Где, когда, при каких обстоятельствах? — В Петрограде, в 1918 году, когда они взломали мой сейф в банке. Кража со взломом. — Кто взломал? — Большевики. — А причём же здесь потерпевший?.. — Ну как же. Ведь он состоит полномочным послом Советской Республики при здешней дружественной державе… — Да ведь не он лично воровал ваш портсигар из сейфа? — Всё равно, господин судья, — одна шайка. Одни воруют, другие укрывают, третьи сбывают. <…> — А чем вы докажете, что потерпевший пил шампанское именно на эквивалент вашего портсигара? — Предчувствие, господин судья. Как я глянул на него, на его бутылку, так сердце и ёкнуло. Пустили, думаю, черти, мой портсигар в оборот. — Потерпевший… Что вы можете сказать в свое оправд… То есть, в обвинение обидчика? — Что ж я скажу… Никаких я портсигаров не знаю, мирно себе сижу, вдруг подходит эта дама да стэком меня ка-ак… <…> Простите… Это я спутал с делом № 9 от 17 числа. <…> Советское правительство платит мне жалование не портсигарами, а золотом в монетах — почём я знаю, откуда оно. Может, из портсигаров, а может из часовых цепочек или обручальных колец…

— «Положение, которое хуже губернаторского», 8 мая

У одного отца было три сына: старший умный был детина, средний был и так и сяк, а младший — вовсе был марксист. В лето 1916 года младшенький пришёл к одному знаменитому петербургскому профессору, утёр пот со лба да и говорит ему голосом человечьим: — Во-первых, очень жарко, во-вторых, мне этот жестокий полицейско-бюрократический режим смертельно надоел, а в третьих, не можете ли вы меня заморозить? <…> при помощи анабиоза. <…> Дышать не дают. Решил на это тяжёлое время заморозиться, а там, Бог даст, революция будет — вы меня отморозите обратно… <…> — Будьте покойны, я вам такой механизм вставлю, вроде часового… Как пять лет пройдёт, сразу оттаете… <…> Заморозили марксиста, засунули под диван, чтобы не мешал, да и забыли о нём. Весной 1921 года, когда пригрело солнышко, выполз из-под дивана марксист, пыльный, вялый, с видом полудохлой мухи, ожившей у оконного стекла. Потёр лапками, огляделся — видит, сидит в уголку профессор, страшный, старенький-старенький, растрёпанный, делает губами ему «тсс» и сухим пальцем грозит. — В чём дело, дедушка? — испуганно прошептал марксист. — Что это у вас в углу за штука? — Мышеловка. Мышку ловлю. Только вы не шумите, а то убежит — опять я без ужина буду. <…> — А я, дедушка, оттаял. — И дурак. — В каком смысле? — В анабиозном. Лежал бы себе под диваном да лежал. Как говорится — лежит, хлеба не просит. <…> — А квартира цела? — Реквизирована. Замкомпоморде. — По морде? Замком? <…> — Это их так… Сократительно. Заместитель комиссара по морским делам.

— «Смерть марксиста», 22 мая

Я <…> подо[шёл] к знакомому бравому генералу, сидевшему с неизвестным господином <…>. — Познакомьтесь, — предложил генерал, и усы у него дрогнули от мимолётной усмешки. — Товарищ Цапкин — советский работник, коммунист. <…> Здесь почва нейтральная. <…> — Да, нейтральная почва, — подтвердил коммунист. — В Константинополе все равны. — Это не то, что в России, — уронил я, не сдержавшись. — Да, Россия сейчас серьёзная страна. <…> Вот вы, генерал, всё говорите: всеобщее равноправие <…>. Значит, в вашей будущей России, если вы нас свалите, должна быть свобода печати? <…> Значит, и для нас, большевиков? — спросил просиявший коммунист. — Ну, конечно. Раз полная свобода, значит, полная. — Вот это благородно. Это справедливо. Значит, и в ваших белогвардейских рядах есть сознательные лица, понимающие, что мы такие же люди, как другие. — Ну, какие же вы люди, — задумчиво возразил генерал. — Вы — постельные клопы, напившиеся крови и марающие бельё. Вас кипятком надо шпарить. <…> — Но ведь в газете будут сотрудники, редактор — все коммунисты. — Коммунистов повешу. — <…> кто же будет выпускать газету? — А других найдите, — беззаботно отвечал генерал. — Значит, другим уже можно работать? — Повешу. — Послушайте, — вскипел коммунист. — Какая же это, к чёрту, свобода печати — газету разрешаете, а редакцию повесить хотите. — Чудак вы человек. Когда шпарят кипятком клопов — ведь не постель же шпарят, а клопов? Сама постель здесь ни при чём. Газета дело хорошее, Божье. Газету издавай сколько влезет. А коммуниста надо вздёрнуть: это дело тоже хорошее, Божье.

— «Свобода печати», 19 июня

	— … назвал [его] «волдырём на и без того изуродованном лице вселенной». — парафраз ругательств, возможно, неоригинальный
	— «Случай с Миловзоровым», 7 августа

• см. «Через год (Если они останутся)», 16 августа

Автору этих строк удалось вчера <…> купить пачку грязных писем <…> профессиональных нищих: один в Петербурге — Митька Рваная Ноздря, другой в Константинополе — Саша Эй Ухни… <…> «<…> у нас благодаря разным совнаркомам и дуроплясам завернул такой голод, что даже совнарком растерялся. Зная же, что им, канальям, буржуазная Европа в руки продовольствия не доверит — они объявили мобилизацию всех спецов по профессиональному нищенству. Все стрелки, скокари, щирмушивки и прочая нищая братия разъедутся по Европе и Америке и должны будут клянчить милостыньки исключительно в пользу советской власти. Над всей этой босяцкой стрелковой армией главкомом ставят Максима Горького — одного из замечательнейших стрелков нашего времени. <…> Так, говоришь, баранья головка с зелёным луком надоела? С жиру вы беситесь, черти. Ты б хоть капнул спиртом на письмо — понюхать бы, всё легче. Очень мне понравился на твоей почтовой бумаге водяной знак из сардиночного масла. Лизнул — прямо будто сардину Кано проглотил».

— «Конкуренты», 20 августа

Этот округ Пном-Пекх — очень дикое место в Камбодже. <…> только у берега реки была устроена европейская фактория, да в пяти милях от неё расположилось среди сахарных и каучуковых плантаций — туземное поселеньице. <…> однажды в селении пропали две коровы… <…> По следам выяснилось, что это дело рук или вернее лап и зубов одной семейки: пары огромных великолепных тигров. <…> Аппетит этих двух негодяев рос не по дням, а по часам; завели они себе пышную привычку не только обедать, но и завтракать туземцами <…>. Европейская фактория прямо разрывалась от желания помочь обездоленным туземцам; заседание следовало за заседанием. К тиграм относились с таким осуждением, с таким недоверием, что понимай некультурные тигры дипломатический язык, с них потребовали бы гарантий. <…> падре предложил поставить перед деревней огромный плакат на двух столбах и написать на нём аршинными буквами: «Вход тиграм строго воспрещается. Предлагается питаться исключительно растительной пищей». — <…> Но ведь тигры читать не умеют! — Это и не нужно. <…> Но они на этой вывеске увидят следы европейской культуры, увидят, что здесь есть высшие существа, которые могут их наказать — и бросят свои разбойничьи повадки. <…> Прошла неделя. Всё было тихо, никто из туземцев не показывался в факторию. — Видите, — говорил комендант, радостно потирая руки. — Очевидно, всё уладилось. <…> не сходить ли нам проведать туземцев? <…> Взяли ружья, пулемёт и весёлой кавалькадой поскакали. <…> Въехали. Два ряда пустых хижин, кое-где валяется обглоданный скелет или недоеденная голова. <…> — А хорошие тут места! И для сахарного тростника раздолье, и для каучуковых деревьев. Надо будет пригнать десятка два рабочих из фактории — пусть снимут урожай. — Что вы! — ужаснулся падре. — Я, конечно, понимаю, что вымороченное имущество мы имеем право забрать… Но ведь тут тигры… Комендант засмеялся. — Ну вот, станем мы с этой сволочью церемониться. Завтра же возьмём с субалтерном ружья, заляжем, приманим их на ягнёнка, да как ахнем дум-думом. Их ведь при сноровке не так трудно ухлопать, как думают. И тогда будем тут работать совершенно спокойно.

— «Хищники в джунглях», 2 октября

• см. «Заговорщики», 6 ноября

Шалуны и ротозеи (1915)

— Предводитель! Всё исполнено. Завтрак готов. Мясо изжарено. — Ого! По чести сказать, малец, ты довольно-таки исполнительный парняга. Это что у тебя в руках? — Так себе, ничего, предводитель. Груша. Обыкновенная грушка… — Дай-ка я откушу маленький кусочек. Очевидно, эту фразу можно было толковать двояко, потому что Илья Лохмачев всунул в рот почти всю грушу, оставил маленький кусочек и великодушно протянул его мне.

— «Предводитель Лохмачев»

— Составить задачу легче, чем решить, — пролепетал Черепицин <…>. — Знаете что? Садитесь вон за тот стол и составьте-ка задачу <…>. Может быть, у вас действительно особый талант. Экзаменатор улыбнулся <…>. — Сделал? Ну, давай. Гм… «Три виноторговца купили 12 кусков сукна. Один выехал из Москвы, другой ему навстречу из Петербурга, а третий устроил бассейн и выпустил туда всё вино в четыре часа… Если из одного крана вода выливается в час сто вёдер, а в другой кран вливается пятьдесят, то спрашивается, сколько было воды. От Петербурга до Москвы 6400 вёрст, а из Москвы в Петербург вдвое дешевле: спрашивается, сколько стоили билеты двух виноторговцев, если один выехал туда, а другой обратно. Сочинил ученик 2-го класса Михаил Черепицин!»

— «Преступление Голубого Шакала»

	За эти стихи Серёжкина мать оставила его без послеобеденного сладкого, <…> а дядя Ваня выразил мнение, что любая извозчичья лошадь написала бы не хуже.
	— «Серёжкин рубль»