Перейти к содержанию

Фельетоны Аркадия Аверченко

Материал из Викицитатника

Тут представлены фельетоны Аркадия Аверченко, не вошедшие в авторские сборники. С 1917 года Аверченко перешёл в творчестве от добродушного юмора к мрачной, желчной сатире в гротесковых тонах, почти всегда политической до 1922-го[1][2]. Некоторые близки к рассказам. В 1920 он подготовил к печати сборник «Дантов Ад», который остался в типографии при эвакуации из Севастополя[3].

Цитаты

[править]
  •  

— Хорошо же вы, болгары, благодарите русских[К 1] за Шипку.
— О-о, — иронически усмехнулся [чиновник]. — Болгары и русские — это братья.
— Совершенно верно. И Каин с Авелем были братья.[4][3]

  — «Болгарские впечатления (Из дневника эмигранта)»
  •  

Искусство интервьюировать требует некоторых особенных, своеобразных черт характера: нужно быть немножко нахалом, немножко жуликом, немножко лжецом.
Впрочем, в личной жизни интервьюер может быть добродетельнейшей личностью, <…> а все указанные в начале печальные свойства, дремлющие на дне всякой, самой высокой души, он должен вызывать на поверхность только а момент «работы».
Знавали же мы палачей — прелестнейших людей в частной жизни, что не мешало им в момент отправления обязанностей деловито рубить головы, как капусту…[5]вариант распространённых мыслей

  — «Искусство интервью»
  •  

Вы помните?
Тупой упрямый близорукий деспот подходил к гниющей куче старого дрязга и хлама и, порывшись в облаках удушливой пыли, вынимал первое, что подвёртывалось под руку:
Штюрмера
Трепова
Протопопова.
И помельче: обломки и обрезки вонючих сальных свечей — Кульчицкого, Хвостова, Маклакова[6]
Выбрав, плевал на ладонь, стирал пыль и паутину и выставлял перед собой с важным видом авгура:
— Вот вам новый министр.
<…> как благоговейно принималось большинство газет разбирать все pro и contra новоявленного сального огарка…

  — «Благожелательное отношение к печати», 7 марта 1917
  •  

Захожу и наталкиваюсь на очередь.
Правда, очередь внутренняя, не выходящая за пределы магазина, но это, пожалуй, ещё хуже. Всё равно как внутренний нарыв в теле человека. Снаружи всё ничего: гладкая кожа, нормальный вид, а внутри <…> накипает и сгущается зловонный гной, который вот-вот отравит исподтишка весь организм. — «Барабан» № 25

  — «Бестолочь»
  •  

Много денег — это всё равно как полнокровие. Если изредка не ставить пиявок и не пускать кровь — может хватить удар.

  — «Искусство давать взаймы», февраль (№ 8)
  •  

— Читал ваши сочинения. Мне нравятся. Много есть смешного.
Я тоже читал его произведения: манифесты, рескрипты и прочее. Но мне они не нравились, хотя в них было ещё больше смешного, чем в моих рассказах.

  — «Мой разговор с Николаем Романовым», март (№ 11)
  •  

У семи нянек человек без престола остался. <…>
Стриженая девка не успеет косы заплести, как Вильгельму из Царского Села успеют обо всём донести.

  — «Новые пословицы», там же
  •  

Чёрного кобеля не отмоешь докрасна.[К 2] <…>
Паны дерутся, а у хлопцев троны трещат.

  — «Новые пословицы», апрель (№ 14)
  •  

I. Немецкие агенты пытались переправить через Швецию в Россию партию карандашей, дерево которых было пропитано особым взрывчатым составом <…>.
III. Но самое остроумное немецкое изобретение <…> было продемонстрировано на пасхальной неделе. <…> Берётся один пассажирский вагон. В Швейцарии отыскивается какой-нибудь большевик Ленин, мечта которого — немедленное заключение сепаратного мира с Германией и гражданская война внутри России. Большевика этого немцы засовывают в вагон, вагон запломбировывают и подвозят к границе. После этого пломба снимается, Ленин вылезает из вагона и начинает «действовать». Действие — см. изобретение № 1.

  — «Made in Germany», апрель (№ 15)
  •  

Мы, сатириконцы, заслужили право говорить с любым правительством резким прямым языком, заслужили тем, что до революции с заткнутым ртом и связанными руками всё-таки кричали девять лет о русских безобразиях и не боялись ни конфискаций, ни арестов, ни лишения нас свободы. Так неужели мы теперь побоимся исполнить свой гражданский долг и бросить в лицо Временному Правительству и Исполнительному Комитету С. Р. и С. Депутатов простые человеческие слова?
— Стыдитесь! Вам народ вручил власть — во что вы её превратили?! Всякий хам, всякий мерзавец топчет ногами русское достоинство и русскую честь, — что вы делаете для того, чтобы прекратить это?! Вы боитесь, как чёрт ладана, насилия над врагами порядка, над чёртовой анархией, так знайте; что эта анархия не боится насилия над вами, и она сама пожрёт вас. <…>
Довольно мямлить! Договаривайте все слова! Ставьте точки над «i». Вам нужна для спасения России диктатура — вводите её! И, если Керенский для порядка прикажет повесить меня первого, я скажу: вешайте, если это нужно. Но я требую: схватите также властной рукой за шиворот и выбросьте вон из России всех, кто развращает армию, подстрекает устно и письменно малосознательный народ, кто губит всю Россию!
<…> хочу рассказать такой факт: на Литейном проспекте, на линии трамвая остановился пьяный солдат и, растопырив руки, сказал: «Почему трамвай тут ходит? Не пущу».
Понятно, трамвай остановился, и, когда уговоры сойти с рельс не помогли, — позвали милиционера.
— Товарищ, сойдите с рельс.
— Что-о? П-шёл! Не пущу вагона! Желательно мне тут стоять.
— Но ведь это беспорядок. <…>
И когда кто-то из толпы крикнул:
— Да стащите вы его за шиворот!
Милиционер благоговейно возразил:
— Мы не для того завоевали свободу, чтобы применять насилие над свободными гражданами.
И вот — от милиционера до министра — этот принцип пропитал собой всю власть. <…>
Верно! Над гражданами! А над опьяневшими, обезумевшими животными?
Власти! Власти!
Дайте нам сильную власть!
И, если вся Россия затрещит от этой власти, — и слава богу.
Это хороший треск! Так трещат кости у человека, который сладко потянулся перед тем, как засесть за долгую работу[7].
Министры! Жестким кулаком сотрите со своего лица сахарную маниловскую мину, пусть будет грозен и величественен лик ваш. Мы, весь русский народ, облекли вас властью — сметайте всё гнусное, вредное для дела свободы на своём пути!!

  — «Как мы это понимаем», июнь (№ 19)
  •  

Большевики напоминают мне ночную фею, которая никогда не выходит на «работу» без грима…

  — «Их кокотство», июнь (№ 23)
  •  

— Подайте слепенькому!..
— Да ведь ты совершенно зрячий.
— Я не для себя и прошу.
— А для кого?
— Для Исполнительного Комитета Совета Рабочих и Солдатских Депутатов.
— Да разве Исполнительный Комитет слеп?
— Помилуйте-с: от рождения.
— Может быть, только бельмо на глазу?
— Бельмо-с на глазу тоже есть: контрреволюция и буржуазия.

  — «Салат из булавок», август (№ 28)
  •  

Петроградишка наш такая каверзная дрянь, что сидишь и диву даёшься: кто это ухитрился в одно место нагнать столько дураков и мошенников? Девяносто девять сотых тунеядцы, альфонсы, взломщики и идейные тупицы.
Ничего нельзя достать… Белый хлеб встречается не чаще, чем стокаратовый бриллиант, за сапожишки дерут полтораста рублей, — а всё почему? Никто не хочет работать как следует. Добились восьмичасового рабочего дня и от радости стали работать четыре часа. И то — в неделю. Будь я доктор, я бы всех этих тунеядцев отказался лечить. Очень просто.
И именно на основании ихнего же 8-часового рабочего дня.
— <…> Холера? Чего же вы ко мне лезете ночью?! <…> Умереть можете? А мне какое дело? Сейчас вон вся Россия из-за вас умирает, — однако же вы и часом лишним для работы на пользу России не поступитесь. <…>
Сейчас мы все — тот же доктор у постели тяжко больной России толчёмся. И если мы её только 8-ю часами небрежного ленивого труда лечить будем, — скоро она, матушка, протянет ноги от такого лечения.
А то ещё завели моды — даже самые первейшие министры — твердить к месту и не к месту преглупую фразу:
— Мы должны стоять на страже революции. Спасайте революцию. Россию вы, голубчики, спасайте, а не революцию. Что она за цаца такая, ваша революция? Революция — это болезнь, это жестокая лихорадка, которую переживает Россия.
О спасении больной, милые мои, думайте, а не о сохранении лихорадки. <…>
И вообще, я думаю, что я лично был бы лучшим министром, чем те, которые таскают под мышкой министерские портфели, — утверждает писатель. — Что требуется от министра? Чтобы он был умный, дальновидный, предусмотрительный. Ну-ка, возьмите старые номера «Сатирикона» — кто вопил и кричал насчёт Ленина? Министры? Как бы не так! Я вопил, я кричал. А они бродили, как слепые куры. Кто заговорил первый о железной власти, о диктатуре? Они или я? Я первый. Они дошли до этого с таким опозданием, что и смешно и, главное — страшно. Так почему же они министры, а я не министр?

  — «Когда мне жарко», август (№ 31)
  •  

Представьте себе, что вы написали письмо, в котором в глубоких, сильных и прочувствованных выражениях выразили все свои стремления и ощущения, излили лучшие сокровища своей души.
Написали вы это письмо, вложили в конверт, а на конверте вдруг взяли, да и хватили такой адрес:
«Пустыня Сахара, юго-восточная часть, поворотя направо, третий оазис. Передать чернокожему, сидящему под пятой с краю кокосовой пальмой, в собственные руки.
Весьма спешное». <…>
Чем чёрт не шутит, — возможно, что арабы и найдут под пятой с краю кокосовой пальмой искомого чернокожего адресата и честно вручат ему ваше письмо.
Он его даже вскроет… Но что дальше?
Повертит его в своих чёрных, как голенище сапога, лапах, повертит да и бросит.
Напрасно вы начинаете свое обращение к нему словами:
«Русским языком я говорю тебе, проклятый тёмный негр, и т.д.»
Именно русского языка проклятый тёмный негр и не понимает.
<…> сижу спокойно у себя на Троицкой, а, может быть, через две недели, когда должен бы появиться в Петрограде мой фельетон, это уже будет не Троицкая, а какое-нибудь Дрейштрассе, и от моего журнала останутся несколько разнесённых по ветру обрывков бумаги да куча бесформенных обломков типографских машин.
Вы скажете:
— С ума ты сошёл! Это не может так скоро случиться!
В России-то? Ого-го. Сколько угодно.
Ну, не немцы придут. Вынырнут большевики и, улучив удобную минуту, перережут нас всех.
Чёрт вас знает, готтентотов, чего от вас ожидать?! <…>
Я бы хотел писать свои фельетоны так: <…> вбить гвозди в доску — погуще к центру, пореже к окраинам. <…>
Изготовленный таким образом мой фельетон рассылается каждому читателю в двух экземплярах. Способ чтения: на один экземпляр усадить читателя, другим бить по голове читателя до тех пор, пока он не проникнется со всех сторон идеями моего фельетона и не поймёт, что нельзя сидеть бесплодно на месте.
«Работать!»
Вот одно словцо, которое бы я написал на всех зданиях <…>.
Иногда глаза мои открываются, как у пророка, и я подлинно вижу, что Россия — страна безумцев и идиотов.
Подумайте, полгода революции, — и отменён ли хоть один церковный праздник?
Их было, пожалуй, 20 за это время <…>.
Удивительная вещь: русский народ со времени революции стал таким безбожником, таким атеистом, <…> а подвернётся ему какое-нибудь Сретенье или Введение во храм, — да ведь он зубами в этот праздник вцепится:
— Стоп! Праздник! Не работаю. <…>
А что он теперь делает в праздник? Пьянствует, лущит семечки и, шатаясь по митингам, как губка впитывает советы о лучшем и самом выгодном способе распродажи России… <…>
Хочется отбросить ко всем чертям бессильное маленькое перо и завыть в горе и ужасе.
— Почему это перо не доска, утыканная гвоздями, доска, которой можно прошибить ваши каменные, налитые свинцом головы?!![8]

  — «Доской по голове», 27 августа (№ 35)
  •  

Сейчас <…> вся Россия смеётся до слёз.
Это именно тот горловой удушливый смех, который вырывается помимо вашей воли. Прекратить этот смех нельзя — вслед за ним следует истерика. <…>
Вся Россия опьянела от свободы, как Ной от вина.
А пришёл Хам, открыл её худое немытое тело и показал это непристойное зрелище всему миру:
— Видели пьяную дуру? Дорвалась, хи-хи.
Несчастная, обокраденная, изнасилованная Россия валяется — голая, во прахе, а Хам подталкивает её, мать свою, ногой и хохочет.
И Россия хохочет вслед за ним.
Пьяная истерика.
Россия! Мать моя! За что я люблю тебя, пьяная ты, несчастная, жестокая дура? <…>
Подумайте, какая трагедия: смех — это наша профессия, это стихия сатириконцев, а мы не можем смеяться.
Мы могли бы плавать в смехе, в этом чудовищном бурлящем океане смеха, а мы, беспомощные, лежим на берегу этого океана на песке, и только судорожно открываем рот[8].
Улыбка это? Точно такая же улыбка бывает у дохлых собак, когда пасть раскрыта и зубы оскалены. <…>
И как назло, в последнее время во многих газетах появились отдельные строчки и даже целые статьи, твердящие одно и то же:
«Переживаемое нами время достойно страниц „Сатирикона“». <…>
Разве не смешно, что Керенский вызвал Корнилова против большевиков, на полдороге спохватился, объявил Корнилова контрреволюционером, предал Корнилова большевикам, потом сам попал им в лапы, потом вырвался, потом пошёл на них, по корниловскому рецепту, с войском, а потом, преданный войсками, был теми же большевиками, которых он спас от Корнилова, объявлен контрреволюционером и корниловцем.
Разве не смешно, что Ленин и Троцкий, обвиняемые в государственной измене, сели править государством, <…> а те министры, которые раньше садили в Петропавловскую крепость царских министров, сели теперь сами с ними. <…>
Разве не смешно, что большевики за отсутствием знающих людей назначили начальников по тюремному ведомству из бывших уголовных, — они, мол, всё-таки ближе к этому делу[К 3].<…>
Нет. Мы не из тех, которые идут за гробом матери, приплясывая.
Креп на руке, проклятие убийцам на устах, открытая рана в сердце.
Плачьте, русские!

  — «За гробом матери», декабрь (№ 43)
  •  

ДЕКРЕТ
Главного сверхнародного комиссара, поставленного волей самых что ни на есть беднейших крестьян, невероятно солдатских солдат и поразительно матросских матросов…
Товарищи! Большевики вас обманули и обсчитали. Что они дали вам? Землю? А вы спросите их — кто будет её обрабатывать, эту землю? Придётся вам же! <…> Нет, товарищи! Если вы объединитесь под священным лозунгом нетрудящихся масс: «Вся власть Аркадию Аверченко!», — то вы будете иметь землю и не вы будете её обрабатывать. Дудки-с! Довольно вы уже поработали. Пусть другие работают на вас! И эти другие — буржуи и аристократы! <…> а молоть будут те же большевики. Это их дело! Довольно они попили вашей кровушки!

  — «Вся власть — мне» (№ 44)
  •  

Моим преемником по власти над страной оказался какой-то Федька Кныш — он так и подписался под декретом, свалившим меня: «Федька Кныш, крючник калашниковской пристани».
И знаете, чем он взял в свои руки все нетрудящиеся массы, чем он победил?
Краткий лозунг был у Федьки, а крепкий, чёрт его побери! <…>
«Шантрапа! — писал грубый, невоспитанный Федька. — Делай что хошь! На шарап! Мой лозгун (?): Всем — всё!»

  — там же

последний номер Нов. Сат. датирован августом, но напечатан авансом в июле

«Новый Сатирикон»

[править]
  •  

Сейчас русский человек ещё спит… Спит, горемыка, тяжким похмельным сном. Но скоро откроет заплывшие глаза, потянется и, узрев в кривом зеркале мятое, заспанное, распухшее лицо — истошным голосом заорёт:
— Человек! Бутылку сельтерской! Послушай, братец, где это я?
— Так что — в Московии.
— То есть как так — в Московии? Что это за ответ дурацкий! В России, ты хочешь сказать.
— Эва! Схватились. Тю-тю Россия. <…>
— Мать честная, чего ж я тут надрызгал?!
Да поздно уж.
Вон там, в туманной дали уж и счёт за выпитое, съеденное и попорченное — несут…[8]

  — «Человек! Бутылку сельтерской», апрель (№ 8)
  •  

Я думаю, что Ленин очень сухой человек, и если даже он прочтёт эти строки, то не поймёт, что я жалею его по человечеству, как брат брата, а, я думаю, немного растеряется, пожмёт плечами и скажет сухим, без интонации голосом:
— Какой странный этот Аверченко! Читаешь, читаешь и совершенно не понимаешь — какая такая его партийная платформа? <…>
Вышел на улицу — сколько света, сколько тепла, сколько солнца! Что значит — ненормированный продукт! <…>
Разглядывал на дороге встречных девушек и дам. <…> Жаль, что вы никогда так на них не смотрите, без платформы.

  — «Моя симпатия и сочувствие Ленину», июнь (№ 12)

«Приазовский край» (Ростов-на-Дону)

[править]
  •  

… у нас в Петрограде третья категория — это всё равно, что в похоронных бюро третий разряд — смерть, но смерть, растянутая на известный срок… Скажем так: лицо первой категории может протянуть три месяца (1/2 ф. хлеба на два дня, пять селёдок), лицо второй категории — месяц (1/4 ф. хлеба на три дня, две селёдки), лицо третьей категории — неделю (шесть лотов[6] хлеба на 18 дней, вместо селёдок — реквизиция мебели) и, наконец, лицо четвёртой категории не имеет права протянуть и дня: его поспешно прислоняют к стенке — вероятно, потому, что от слабости бедняга стоять не может.
Итак, я попал в третью категорию — (шарманщики, профессора, конокрады и писатели)…

  — «Салат из булавок: Жизнь и логика», 11 (24) ноября
  •  

К моему петроградскому приятелю пришли двое. Активные советские деятели.
— У вас хорошая обстановочка… <…>
— По грошам подкапливал…
— Ну что, товарищ… — обратился один к другому. — Социализнем её?
Другой возмутился:
— Как это вы, товарищ, ещё не научились правильной терминологии… Какой же дурак говорит: социализировать обстановку? Обстановку можно только национализировать
— Здравствуйте, я ваша тётя! Он собирается «национализировать квартирную обстановку». <…> Тогда уж лучше просто реквизируем.
— <…> Ведь за реквизируемые предметы полагается оплата их стоимости, а вы…
— <…> Тогда не будет ли более уместным термином: конфискация…
Мой приятель переступил с ноги на ногу и робко сказал:
— Товарищи! <…> раз берёте, совершенно безразлично, под каким соусом… Цыплёнок совершенно равнодушен к тому, на каком масле его жарят. Только дурак-карась требует в этом случае сметану!
И оба социалиста возмущённо закричали:
— Смотрите-ка! Этот буржуй сваливает в одну кучу все завоевания революции: национализацию, реквизицию и социализацию! Каким нужно быть аполитичным человеком, чтобы сказать это. Нет, голубчик! Мы хотим, чтобы всё правильно было.
И так как у одного из поваров что-то блеснуло в руке, то цыплёнок поспешил заявить, что его мнение такое, чтобы его зажарили на кунжутном масле…

  — «Салат из булавок: Аккуратные люди»
  •  

… в сущности говоря, мы с большевиками никогда и не разговаривали, как следует… <…>
Причина этому ясная: если большевик и сходился с обыкновенным русским человеком, то весь разговор сводился к тому, что или большевик перерезывал обыкновенному русскому человеку горло или обыкновенный русский человек всаживал пулю в живот большевику…
<…> пока я был в их лапах — всякий разговор мог бы окончиться «стенкой», а в мои лапы ни один большевик ещё не попадал.
У меня на языке давно уже вертится просьба, которую я хотел бы обратить к казачьему или добровольческому офицеру:
— Дорогие друзья! В наши руки во время боёв попадает много большевиков… Ну что вам стоит выбрать из всей массы одного поумнее, с лицом более или менее осмысленным, закатать его в ковёр, чтобы не испортился в дороге, да и прислать его мне для «задушевного разговора». <…>
Вообще, я заметил, как только большевик начинает говорить о счастье трудящихся масс — у него глаза не смотрят на собеседника. <…>
Я схвачу его за руки и, хотя он будет извиваться и корчиться, прокричу ему в лицо ясно и раздельно:
Большевизм возвышен и прекрасен?!! Почему же народ с остолбенелыми от ужаса лицами разбегается из Великороссии куда попало? <…> У вас коммуна? Почему же она превратилась в пустыню, в которой только и слышен ваш звериный вой да белеют кости замученных русских людей? У вас социализм? Но почему фабрики и заводы не работают, а у вас на шее сидят сотни тысяч обленившихся оголтелых сутенёров от труда, которых вы должны поить и кормить? У вас мир? Почему же вы всю страну превратили в военный лагерь? У вас свобода мнений? Почему тогда вы закрыли все другие газеты, кроме ваших, чего не мог себе позволить даже Николай? <…> Ты бы мог сказать мне, что всё это делается во имя рабочих, но где они сейчас? Часть в паническом ужасе разбежалась, часть уничтожена крестьянами во время этих диких экспедиций за хлебом, часть тихо умирает с голоду, а та часть, которая ещё может подать голос и подаёт его против вас, — арестовывается и расстреливается вами как контрреволюционеры. Во имя чего же вы сейчас вскарабкались на загорбок России и, прикусив артерию, пьёте тёплую русскую кровь?

  — «Лицом к лицу», 18 ноября (1 декабря)

«Приазовский край»

[править]
  •  

Дешёвый способ устройства ёлки для детей
Все знают, что Рождество — это праздник детей. <…>
Не до ёлок теперь, голубчики.
А если станут капризничать и просить ёлку — попросту высечь маленьких шалунов.
Делается это так: взять десяток гибких прутьев; взять шалуна. Разложить. Действовать, пока не подрумянится.
Вот тебе и ёлка, маленький каналья!

  — «Советы молодым хозяйкам (предпраздничные, серьёзные)», 20 декабря 1918 (2 января)
  •  

Из всего чудесного и замечательного, что есть в нашей доморощенной революции, самое чудесное и замечательное <…> — это русские железные дороги.
Среди необозримого разбушевавшегося океана беспросветного хамства, лени, разгильдяйства, грабительства, жадности, преступной небрежности, тупой жестокости, оголтелого баклушничества и смешного, но облитого кровью самодурства и произвола — маячит какой-то островок, основание которого твердо покоится на самом крепком неподвижном фундаменте. <…>
И нельзя даже сказать, что железнодорожный аппарат потому так живуч и жизнеспособен, что он по своей природе выкован из железа и стали — поэтому несокрушим.
Наоборот, ничего нет чувствительнее и нежнее железнодорожного аппарата… Заметьте: как только в какой-нибудь местности неблагополучно — сейчас же вы получаете телеграмму:
— «Железнодорожное движение прервано».
Это первая ласточка. Железная дорога — это хрупкая женственная натура, склоняющая первая нежную голову на надломленное шее при первом же дуновении свирепого урагана.
Но нет ничего на свете выносливее таких женственных хрупких натур. Они первые пригибаются к земле, но и первые же выпрямляются, как только ураган пронёсся дальше. <…>
По сей необъятной Руси раскинулась стальная паутина, и в ней несмотря ни на что — ни на холод, ни на голод, ни на расстрелы — копошатся десятки тысяч серых трудолюбивых пауков… <…>
Шапку долой перед этим серым, безликим, могучим, прекрасным цементом разваливающейся жизни!..

  — «Стальной народ», 20 января (2 февраля)
  •  

— Скажите, а что это у вас на прилавке за книжка: «Самоучитель русско-швейцарской борьбы»… Это классовая борьба?
— Нет-с… На поясах.
— Этого не потребуется. В такой борьбе права своего не обретёшь. А найдётся у вас роман мелкобуржуазного соглашателя Льва Толстого «Война дворцам и мир хижинам»?
— Вроде этого есть: «Хижина дяди Тома».
— Слава Богу. Хоть что-нибудь нашлось. <…> А это что? «Рассказ о семи повешенных»? Любопытно. Дайте для ровного счёта штук пятнадцать повешенных. Товарищу подарю. Что? Не выходит? Ну, четырнадцать дайте. Как раз две книжки.

  — «Современный язык», 17 (30) марта

«Юг» (Севастополь)

[править]
  •  

Вот — пишу я, пишу — а спрашивается — с какой целью?
Не с суетной же целью получить гонорар за это, или с ещё более суетной целью услышать от знакомого читателя комплимент: «а здорово вы это изобразили — прямо, можно сказать, ахнули»…
Нет. Цель у меня более возвышенная. Более благородная.
И для того, чтобы дать о ней представление, я должен обратиться к классическому <…> Пушкину:
Когда-нибудь монах трудолюбивый
Найдёт мой труд усердный безымянный,
И, пыль веков от хартий отряхнув,
Правдивые сказанья перепишет…
А хотелось бы мне увидеть выражение лица этого будущего трудолюбивого монаха, когда он прочтёт мой «труд усердный». Вот-то, я думаю, физиономию скроит!
— Ой, скажет, domine, Аркадий, а не врёшь ли ты часом? Что-то уж больно все пахнет развязной разгильдяйской выдумкой.
И прозвучит тогда из-за гроба мой вдумчивый вещий голос:
— Возьми глаза в зубы, святой отче, и прочти всю историю русской горе-революции. Ведь вся она сплошь кажется бесшабашной выдумкой и, однако, всё это — самая тошнотворная правда!![7][8]

  — «Отрывок из летописи», 17 августа
  •  

Весной этого года в Марьиной Роще под Москвой уголовным розыском была накрыта организация фальшивомонетчиков, печатавшая большие листы изумительно подделанных керенок.
<…> забрав печатные станки, комиссары посмотрели-посмотрели — да и стали печатать на этих жульнических станках керенки для надобностей советской республики. <…>
Именно что: вор у вора дубинку украл. <…>
В одном из заседаний Московского трибунала рассматривалось дело фальшивомонетчиков (<…> других).
Один из коммунистических судей, товарищ Розенблат, слушал-слушал, смотрел-смотрел на вещественные улики, наконец, его сердце не выдержало… Схватил он фальшивую керенку и чуть не в нос сунул её обвиняемому:
— Слушайте, вы!!! Вот за эти самые фальшивые керенки вас повесить мало! Что это за работа?! Что это за сетка! Взять бы этой сеткой да по морде! А гравировка? <…> Что, у вас оригинала не было перед глазами?!! А почему ноль прямой?! Это разве работа? Вам пивные ярлыки работать, а не кредитные билеты! Эх! Вы знаете, когда я работал с этим делом в Житомире… <…>
Это было возмущение чистого большого художника жалким бездарным ремесленничеством.

  — там же
  •  

Или уже нет и Петербурга? Или вместо прежнего холодного красавца — города с гордым лицом полубога — застанет живая лавина вошедших в город наших войск — тихое кладбище, застанет засыпанные, как пеплом, миллиардами декретов омертвевшие каналы улиц, и только кое-где на грязных мокрых перекрёстках будет сидеть на корточках человек, кутая в лохмотья скелетовидные колени и грызя с неистовым видом засохшую собачью кость, с обрывками мускулов на ней?
Поднимет равнодушное лицо <…>.
— Пришли, — подумает. — Теперь уж всё равно. Боюсь уж и «ура» кричать. Крикнешь, ан кость из рук и выпадет.
Подумает. А, может быть, и думать уже нечем. Высохло всё в голове и болтается мозг, вроде костяной пуговицы в чугунном котелке.
Но нет! Прочь этот ужасный образ!
Живуч, ах, как живуч русский человек! Знаю я его, брата моего: он распродал все свои вещи, книги, ковры и картины, он торговал на Невском кошачьей печёнкой, он ужиливал у коммуны полпуда серой муки и десяток консервных коробок, он лгал и льстил, он поступал на советскую службу, пополняя собой те «четыреста тысяч чиновников на восемьсот тысяч жителей»…

  — «Петербург», 8 октября
  •  

… новый немецкий министр:
— <…> Не знаю, кому мне лучше помогать: большевикам или Добровольческой армии? <…> Поможем мы [большевикам], они окрепнут, а там, глядишь, большевизм в Германию и перебросится!
— Верно! В таком случае, будем помогать добровольцам.
— Добровольцам?! А что, если мы им поможем, а они создадут «единую, неделимую». Опасно ведь иметь под боком такого крепкого, сильного соседа!! <…> Антанта ненавидит большевиков. И ежели она проведает про нашу помощь — она нас так даванёт, что из нас весь сок вытечет! <…>
— А очень просто: кто нас будет упрекать за помощь большевикам — мы покажем благодарность Юденича, кто из левых ругнёт за Юденича — покажем большевистскую расписку в приёме оружия!..

  — «Немецкое», 16 октября
  •  

— Лечу покупать!
— Что?
— А чёрт его знает. Это совершенно не важно — пеньку, масло коровье, духи, сапожный товар, горох, место на кладбище…
— Да для чего вам?!
— А не для чего. Видите, вот пачка. Это деньги. Пятьдесят тысяч. Мои. Месяц тому назад, если бы я купил на них коровьего масла, — мне бы дали тысячу фунтов, <…> а теперь мне дадут только 350. Так чёрта ли мне сидеть ждать, пока эти бумажки будут идти ко дну, как топор. Что-нибудь куплю!!! <…> Эй, господин! Пальто не продажное? Хорошо бы заплатил, скидывайте! Нет? Мадам! Не желаете ли нынче поужинать со мной? Тысчонку за это дело получите! Только сегодня. А то ведь я вас знаю — завтра уже полторы за это самое сдерёте. Что? Вы порядочная? Ах, ты ж, Господи, ну извините. Извозчик, продай пролётку — пятьдесят тысяч дам.
— Нету теперь дураков, господин, — захохотал извозчик.
У меня в кармане было 50 рублей. <…> Куплю-ка я на них право сделать один конец на этом извозчике… <…>
Сел. Поехали. Приехали. <…>
— С вас ещё десять рублей.
— За что?!
— Эх, господин… Неужто вы думаете, за то время, как мы ехали, жизнь не подорожала?..

  — «Сломя голову», 17 октября

«Юг России» (Севастополь)

[править]
  •  

— Мальчик, мальчик, чего ты плачешь? <…>
— Мама побила… <…> За арифметику.
— Задач не мог решить, что ли?
— Я-то могу, да только там всё врут. Не люблю я, брат, когда врут. <…> Гляди-ка: <…> «Если фунт коровьего масла стоит 50 копеек, а кварта молока 12 копеек, то спрашивается…». Вот и пусть спрашивается! А я на такие дурацкие штуки не хочу и отвечать! А вот тут: <…> «Пассажирский поезд вышел из пункта А в пункт Б. Как известно, поезд делает 40 вёрст в час …». Вот тебе и известно! А я с папой из Симферополя в Севастополь ехал 70 вёрст 14 часов!.. А в одном месте тут даже написано, что мальчики ели груши!
— Не плачь, мальчик. <…> Я сочиню такую задачу, которая тебе понравится. <…> Вот слушай: «Некто взял 3 тысячи рублей и пошёл на рынок. Спрашивается: сколько у него осталось от 3-х тысяч, если гусь стоил 1200 рублей, бутылка греческого коньяку, купленная из-под полы, — 800, фунт масла 5000 и хлеб 400? И спрашивается, куда он денется со своим гусем и коньяком, если пока он ходил на рынок, квартира его была реквизирована, и хотя он через три дня освободил её от реквизиции, но всё равно гуся нельзя было зажарить за неимением дров. Нравится задача?
— Хорошая. Припиши ещё, что он гуся слопал сырого. Хи-хи.

  — «Золотое детство», 16 февраля
  •  

Три недели тому назад два школьника, идя в школу, увидели на базарной площади <…> на телеграфном столбе повешенного бандита Василенко.
Остановились школьники, задрали свои носишки, выпятили животишки и принялись со вниманием разглядывать этот спелый плод.
— Вот здорово: смотри, какой жёлтый. Отчего это! <…>
— Это в него желчь из печёнки разлилась…
— Вот дурак: печёнка ведь у него в животе, а верёвка на горле.
Они долго вели этот принципиальный медицинский спор, потом дружно засвистали и помчались в школу.
А там, наверное, учитель ходил между партами: <…>
— Дети, видели ли вы полевые цветы? <…> Что остановило ваше внимание, когда вы шли в школу? Ну-ка, ты, Петров Игнатий?..
— Моё внимание остановили цветочки… Они росли на земле.
— В январе-то? Ну, что ты врёшь, Петров! Говори, не выдумывая, говори правду!
Молчит Петров Игнатий.
Детская деликатность мешает ему сказать, что самое любопытное из всего виденного сегодня — человек с жёлтым лицом, висящий посреди улицы на тонкой верёвке[8].

  — там же
  •  

Если я встречаю человека, только что приехавшего из Совдепии, я первым долгом хватаю его за пуговицу и начинаю истерически допрашивать: <…>
— Есть ли там юмор и сатира?
И все мне отвечают в один голос: <…>
— Нет там юмора и сатиры.
И эти слова наполняют мою душу своеобразной радостью и гордостью:
— Вот что такое юмор и сатира! Мошенники, насильники и убийцы всё могли купить, всё ограбить, во всём всех надуть, всё могли приказать сделать с револьвером, воткнутым дулом в чужое ухо…
Одно только было не в их власти:
— Заставить смеяться. <…>
А ведь мы даже при большевиках смеялись. <…>
Смеялся мой «Сатирикон», смеялся мой «Барабан», смеялся «Бич» Аркадия Бухова, и от каждой нашей улыбки, от каждой смешинки — на упитанном большевистском теле оставались розовые, долго не заживавшие царапины.
Урицкий и Луначарский, бывало, на стену лезут, до крови кулаки себе кусают, но первое время им не хватало теперешней наглости, они не решались задушить нас — обрывки какой-то совести все-таки болтались лохмотьями около сердца, ещё не успевшего остекленеть… <…>
Сатира — это глаза страны, юмор — улыбка её на румяных губах.
Мертво теперь лицо огромной страшной Совдепии: безглазая, безротая страна… Рот заткнут тряпкой, глаза выколоты…[8]

  — «Безглазое, безротое лицо», 21 июля (3 августа)
  •  

… густой, крепкий, как антоновское яблоко, хохот.

  — «Сенька-дипломат», 28 июля (10 августа)
  •  

Вся мировая политика последнего времени — сплошной застольный анекдот.
<…> богиня Клио потеряла свою серьёзность и, захлопнув книгу, положив её под себя, принялась анекдоты рассказывать.

  — «Анекдоты богини Клио», 30 июля (12 августа)
  •  

Кресло в Мариинском театре
<…> упругое, мягкое…
Сядешь — будто мать посадила тебя, любимого, в уютную колыбельку. <…>
Живая натура
Развалившись в кресле голубого бархата и закинув одну ногу на ручку упругого кресла, сидит он.
Шапка со звездой сдвинута на потный затылок.
Под тем сапогом, который покоится на полу — лежит выпавший из кармана и раздавленный хрустальный флакон с умирающим ароматом. На каблуке второго сапога, свисшего с ручки кресла — прилип расплющенный остаток бутерброда с серой влажной икрой.
От выпитого не в меру шампанского мутит, и горячая изжога как жгучая огненная змея, ползаёт в горле снизу вверх… <…>
Вот она: сидит в голубом бархатном кресле, как на троне, эта «живая натура» — без остатка слопавшая нашу «мёртвую натуру».
И когда эта живая натура сделается «натур мартом», — наши «мёртвые натуры» оживут и снова засверкают, заблагоухают, зашумят, заласкают глаз, ухо, язык и мозг наш.[8]

  — «Натюр морт (Рисунки Аркадия Аверченко)», 5 октября
  •  

Ленин, по словам Максима Горького, очень доступный для всех, мягкий человек «с изумительно добрыми глазами».
<…> к доступному Ленину завернул один советский гражданин.
— Что же это вы, <…> не допустили ввоз в Россию железных кроватей.
— Они — предмет роскоши. <…> Спите на рояле. <…> На ней спать надо или на дрова пустить её, гадину этакую.
— Я и то — сжёг.
— Ну вот и прекрасно. Идите себе и спите спокойно.
— Да на чём же?!
— А на полу.
— А у меня и пол разобран на топливо. <…>
— Повесьте к потолку гамак да и спите.
— Товарищ! Да где ж я в Москве, прости Господи, гамак достану?
— Боже, какой неприспособленный народ этот русский человек! Так просто: два крюка в две противоположных стены, две верёвочных петли, в одну всуньте ногу, в другую голову — и качайтесь на здоровье и спите хоть до обеда. <…>
— Хорошо. Разрешите назвать эту штуку «Гамак имени Ленина»?
— Ах, вы меня решительно избалуете, — кокетливо сказал Ленин, подкатывая кверху добрые, лучистые глаза. <…>
Пришёл гражданин домой. <…> повесил две петли и, просунув в одну из них голову, в другую — ноги, сладко потянулся.
<…> гнилая верёвка, поддерживавшая ноги, лопнула, <…> гражданин шлёпнулся спиной о ближайшую стену и повис на своём полугамаке имени Ленина. Долго он висел так.
От удивления лицо его посинело, язык вывалился, а отверстый рот будто кричал:
— Пролетарии всех стран, соединяйтесь на гамаках имени доброго товарища Ленина!

  — «Гамак имени Ленина» [2015][9]

«Вечерняя пресса» (Presse du soir, Константинополь)

[править]
  •  

Если граждане разбегаются из Петербурга и Москвы во все стороны, как солёные зайцы, то — ясное дело — надо их чем-нибудь привязать к месту жительства. <…>
Издан был декрет:
«Всякий, кто уезжает временно за границу, должен оставить вместо себя заложника, как гарантию своего возвращения».
А совсем на днях мы наткнулись в газетах на такой декрет: «Система оставления вместо себя заложников распространяется <…> и при передвижении внутри России».
<…> дети — такая мелочь, что их ни одна чрезвычайка не берёт. «Это, говорят, такая мелкая рыбёшка, что из неё никакой ухи не сваришь». <…>
Камень, брошенный в воду, даёт от себя круги по поверхности.
Первый круг — резкий, сильный, потом следующие — все незаметнее, но шире, шире, шире… <…>
Поплывёт ещё круг:
«Все, уезжающие в дачные места на лето — хотя бы за 20 вёрст — оставляют заложников!»[К 4]
И ещё:
«Все, уходящие на рынок, должны оставлять дома вместо себя заложников».
И венец этого стройного архитектурного сооружения такой.
В передней буржуазной квартиры топчется красноармеец, поставленный на тот предмет, чтобы помешать бегству хозяев из Советского Рая.
Из спальни выходит хозяин дома в халате.
— Вы куда, товарищ?
— Да вот сюда. Вот в эту дверь. <…>
— Оставьте заложника, что вернётесь.
— Куда ж я денусь? Там и выхода другого нет.
— Знаем мы вас. <…> Русский человек такая сволочь, что с третьего этажа из окна уборной голым убежит из Советской России за границу!

  — «Самая свободная в мире страна», 10 февраля
  •  

— Мадемуазель, я люблю вас больше собственной жизни! <…> Я вас буду на руках носить, пылинке не позволю на вас сесть!
— Все вы, мужчины, так говорите.
— Я не такой, как другие.
— Меня уже столько раз обманывали…
— Те были нехорошие. А я, можно сказать, составлю счастье всей вашей жизни. Пылинке не позволю сесть. Молю о взаимности!.. <…>
После венчания, когда гости разошлись и молодые остались одни — она припала головой к его груди и, закрыв от истомы глазки, прошептала:
— Так ты меня очень будешь любить?
— Ну-ну, без нежностей! Терпеть не могу хамства! В котором ящике комода у тебя деньги лежат?
— Голубчик, что ты… Разве можно в такой момент говорить о деньгах…
— А вот я тебе как трахну по шее — так ты у меня не так заговоришь! Говори, кляча, где деньги?! Это что ещё?! Слёзы?!! Давно арапника не пробовала, а?
— Опомнись, милый! Ведь только вчера ты говорил, что пылинке не позволишь на меня сесть!..
— И не позволю! Как замечу пылинку — сейчас же палкой, как из ковра, выколочу. Где деньги? А то как пятки угольком сожгу — сама вместо комода наизнанку вывернешься! <…>
Это — схема взаимоотношений России и Советской власти. <…>
Кто, собственно, поставил советскую власть? Рабочие, крестьяне, солдаты, матросы, батраки… <…>
А чем кончилось?
Русская советская власть заперлась в русском Кремле.
Кто на неё нападает?
Русские рабочие, русские красноармейцы, русские крестьяне, русские матросы.
Кто её защищает? <…>
Венгерские венгерцы, немецкие немцы, китайские китайцы и башкирские башкиры.

  — «На другой день после свадьбы», 10 марта

«Зарницы» (Константинополь)

[править]
  •  

— Юнгой поступлю. На шхуну.
— Ещё чего. По росту тебя и в корабельные крысы не примут. Ты можешь, не нагибаясь, почесать нос о моё колено. <…>
Не потому ли русские дети всю свою детскую жизнь, как чувствительная магнитная стрелка, поворачивались в сторону Америки — что американцы так «по-деловому» относятся к русским детям:
— Что нужно в первую голову? Шоколад, консервы, молоко, учебные пособия? Этих двести детей запишите на Америку… И этих пятьсот тоже.
Вот тебе и пантеры. Вот тебе и кровожадные сиуксы! <…>
Говорят, Америка — страна золота.
Очень возможно. Сколько там золотых сердец. <…>
Чехов утешал:
— И для нас небо будет в алмазах. <…>
— Не те ли это алмазы, не те ли несколько десятков звёзд, что рассыпаны на небесном фоне американского флага.

  — «Американцы», 23 апреля
  •  

Я имел удовольствие редактировать свой «Сатирикон» и при золотопогонниках и при рабоче-крестьянской власти.
Ах, как меня жали золотопогонники…
Бывало, выругаешь генерал-губернатора или министра штраф. Целых 500 рублей. <…>
Как, бывало, острая политическая тема — так мы торговались с цензурой, будто два маклака из-за кривой лошади.
Тяжёлое было время.
А рабоче-крестьянская власть оказалась проще.
Нарисовал я в своём журнале «Барабан» карикатуру на Брест-Литовский мир — хлоп! Так двинули ногой по «Барабану», что одна зияющая дыра осталась[К 5].
Кроме дыры, остался ещё «Сатирикон». Нарисовали мы в «Сатириконе» карикатуру на Троцкого, который рабоче-крестьянам речь держит — так за это двинули сапогом по «Сатирикону» так, что я со своими сотрудниками два года из Петербурга бежал!
И от пустяка мы бежали — от Гороховой, 2[9].
Так после такого со мной обращения «рабоче-крестьянской», для меня золотопогонник приятней родного любимого дяди! Потому, что ежели что выбирать из двух, то я предпочитаю, чтобы мне на ногу наступили, чем снесли полчерепа наганом[8].

  — «Две власти (золотопогонники и рабоче-крестьянская)», 3 июля
  •  

Карманники своим жульничеством довели Россию до голода, и теперь из-за этого приходится беспокоиться и тратить время на заседания и разговоры высокопоставленным английским лордам, итальянским маркизам, французским графам и японским самураям. <…>
— Почему эпидемии развели?
— А кто её там разводил! Бактерия — она махонькая, нешто её поймаешь, как вошь альбо блоху. А только эпидемии есть, это вы точно выразились. Одначе, если вы нам не поможете, то наши эпидемические мужички подойдут к самым к вашим границам и нанесут вам такого, что в три года не вылечитесь.

  — «Интервенция», 11 сентября
  •  

… в деревне. <…>
— А вы всё-таки бороться должны. Каждое село, каждая волость выставила бы всех молодых парней…
— Эка хватились! Да все же наши парни у Красной армии. Позабраты.
— Ловко это выходит: у вас же молодёжь позабирали, У вас же лошадей для неё реквизировали, на ваших же лошадей её посадили, вашим же хлебом накормили да против вас же выставили!

  — «Взрыв возмущения», 25 сентября

О фельетонах

[править]
  •  

… «Новый Сатирикон», как всю буржуазную прессу, потряс «Приказ № 1». <…>
Что стало с Аверченко? Куда девались его спокойствие, благодушие? Он ожесточённо спорил, повторяя все сплетни и клеветы о большевиках, все нелепые выдумки оголтелой буржуазии, нимало не заботясь о логике, о каком бы то ни было смысле.[2]

  Ефим Зозуля, «Сатириконцы», октябрь 1939
  •  

В конце 1910 — начале 1920-х гг. он весь отдался сочинительству оппозиционных политических фельетонов; в этом жанре он остался непревзойдённым. Он обыгрывал самые неожиданные ситуации; цепкость и изобретательность его ранней манеры соединились с мастерством виртуозного использования классических сюжетов и характеров политической сатиры Е. Чирикова (статьи в «Современном мире» конца 1910-х гг.), с прямотой политических портретов Куприна, с пристрастием к развёртыванию метафор и историческим параллелям И. Соколова-Микитова. Можно сказать, что крепкий настой уничтожающего сарказма отстаивался по старинным национальным рецептам знатоков…[7]

  — О. В. Сергеев, «Белые мысли Аркадия Аверченко»
  •  

Аверченко искренне веселился, глядя на суету «сереньких людей», забывших о своём божественном происхождении <…>. Но веселиться можно было, когда речь шла о пустяках, «мелочах», теперь же гибнет Россия — и гнев и негодование звучат в произведениях бывшего «весельчака». Аверченко уже не снимет траурной повязки <…>. Читая книги Аверченко, мы будем чувствовать грань, разлом — 1917 год: «Плачьте, русские!».[8]

  Дмитрий Николаев, «Король в изгнании»

Комментарии

[править]
  1. Правительство А. Стамболийского развернуло кампанию против белых эмигрантов[3].
  2. После Февральской революции многие идеологически полевели.
  3. Проявление большевистской теории «социальной близости» уголовников к пролетариям (см. Александр Солженицын, «Архипелаг ГУЛАГ», ч. 3, гл. 16).
  4. Возможно, фельетон вдохновлён заметкой «Жизнь на Севере (Письмо из Архангельска)», опубликованной в пражской газете «Воля России» в январе[9].
  5. Карикатура напечатана в декабре 1917 г. (№ 28, описана в «Безглазое, безротое лицо»), но вышло ещё 3 номера «Барабана» до февраля 1918[9], когда была напечатана карикатура Б. Антоновского с пронзёнными штыками Лениным и Троцким[6]:с.586.

Примечания

[править]
  1. О. В. Сергеев. Белые мысли Аркадия Аверченко // Аверченко А. Т. Записки Простодушного. — М.: А/О «Книга и бизнес», 1992.
  2. 1 2 В. Д. Миленко. Послесловие // Аверченко А. Т. Собрание сочинений в 13 томах. Т. 10. В дни Содома и Гоморры. — М.: Изд-во «Дмитрий Сечин», 2017. — С. 523.
  3. 1 2 3 Д. Д. Николаев. Комментарии // Аверченко А. Т. Сочинения в 2 томах. Т. 2. — М.: Лаком, 1999. — С. 338, 350.
  4. Сегодня. — 1922. — № 50 (4 марта). — С. 6.
  5. Время (Берлин). — 1924. — № 318 (25 августа). — С. 3.
  6. 1 2 3 М. Ю. Гоголин. Комментарии // Аверченко. Т. 10. — 2017. — С. 529-601.
  7. 1 2 3 Аверченко А. Т. Записки Простодушного. — М.: А/О «Книга и бизнес», 1992. — С. 350-361. — 140000 экз.
  8. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 Д. Д. Николаев. Король в изгнании // Аверченко А. Т. Сочинения в 2 томах. Т. 1. — М.: Лаком, 1999. — С. 12-47. — 3500 экз.
  9. 1 2 3 4 В. Д. Миленко. Комментарии // Аверченко А. Т. Собрание сочинений в 13 томах. Т. 11. Салат из булавок. — М.: Изд-во «Дмитрий Сечин», 2015. — С. 627-707.