Смерть — моё ремесло
«Смерть — моё ремесло» (фр. La mort est mon métier) — роман Робера Мерля 1953 года о Холокосте. Прототипом центральной фигуры является Рудольф Хёсс[1], комендант концлагеря Освенцим.
Цитаты
[править]— Существует лишь один грех. Слушай меня внимательно, Рудольф: грех быть плохим немцем. А я, ротмистр Гюнтер, хороший немец. То, что Германия мне приказывает, я выполняю! — 1916 год | |
— Il n’y a qu’un péché, Rudolf, écoute-moi bien. C’est de ne pas être un bon Allemand. Voilà le péché ! Et moi, Rittmeister Gunther, je suis un bon Allemand. Ce que l’Allemagne me dit de faire, je le fais ! |
Мы жгли деревни, грабили фермы, рубили деревья. Для нас не было разницы между солдатами и гражданским населением, между мужчинами и женщинами, взрослыми и детьми. Всё латышское мы обрекали на смерть и уничтожение. Когда нам на пути попадалась какая-нибудь ферма, мы уничтожали всех её обитателей, наполняли трупами колодцы и забрасывали их сверху гранатами. Ночью мы вытаскивали всю мебель на двор фермы, зажигали костёр, и яркое пламя высоко вздымалось на снегу. Шрадер говорил мне, понизив голос: «Не нравится мне это». Я ничего не отвечал, смотрел, как мебель чернеет и коробится в огне, и все вещи становились для меня как бы ощутимее — ведь я мог их уничтожать. — 1918 год | |
On incendiait les villages, on pillait les fermes, on abattait les arbres, on ne faisait pas de différence entre les civils et les soldats, entre les hommes et les femmes, entre les adultes et les enfants : Tout ce qui était letton était voué à la mort. Quand on avait pris une ferme, et massacré ses habitants, on entassait les cadavres dans les puits, on jetait des grenades par-dessus, puis le soir, on sortait tous les meubles dans la cour de la ferme, on en faisait un feu de joie, et la flamme s’élevait haute et claire sur la neige. Schrader me disait à voix basse : « Je n’aime pas ça », je ne répondais rien, je regardais les meubles noircir et se recroqueviller dans les flammes, et j’avais l’impression que les choses étaient bien réelles, puisque je pouvais les détruire. |
Мне бросилась в глаза карикатура на первой странице. На ней был изображён «международный еврей, душащий Германию». Я рассеянно смотрел на карикатуру и в то же время отчётливо видел лицо еврея. И вдруг случилось чудо: я узнал эту физиономию. Я узнал эти выпученные глаза, длинный крючковатый нос, отвислые щёки, узнал эти отвратительные, ненавистные мне черты. Сколько раз я видел их на гравюре, которую отец прикрепил на дверях уборной. Сознание моё как бы озарилось светом. Я вспомнил — это был он. Детский инстинкт не обманывал меня. Я был прав, что ненавидел его. Единственной моей ошибкой было то, что я поверил священникам, будто дьявол — невидимый призрак и победить его можно лишь молитвой или приношениями церкви. Но теперь я понял: он вполне реален, он живой. Я встречал его на улице. Дьявол — это не дьявол. Это еврей. — 1922 год | |
En première page, une caricature me sauta aux yeux. Elle représentait « Le Juif international en train d’étrangler l’Allemagne ». Je détaillais presque distraitement la physionomie du juif, et tout d’un coup, ce fut comme un choc d’une violence inouïe : Je la reconnus. Je reconnus ces yeux bulbeux, ce long nez crochu, ces joues molles, ces traits haïs et repoussants. Je les avais assez souvent contemplés, jadis, sur la gravure que Père avait fixée à la porte des cabinets. Une lumière éblouissante se fit dans mon esprit. Je compris tout : C’était lui. L’instinct de mon enfance ne m’avait pas trompé. J’avais eu raison de le haïr. Ma seule erreur avait été de croire, sur la foi des prêtres, que c’était un fantôme invisible, et qu’on ne pouvait le vaincre que par des prières, des jérémiades ou par l’impôt du culte. Mais je le comprenais maintenant, il était bien réel, bien vivant, on le croisait dans la rue. Le diable, ce n’était pas le diable. C’était le juif. |
— Все честные люди опасны, только подлецы безопасны. <…> Потому что подлецы действуют только в своих интересах, то есть мелко плавают. — 1922 год | |
— Tous les hommes honnêtes sont dangereux. Seules, les canailles sont inoffensives. <…> Parce que les canailles n’agissent que par intérêt, c’est-à-dire petitement. |
Разговаривая со мной, <Гиммлер> всё время не отрывал глаз от какой-то точки над моей головой, и у меня создалось странное впечатление, будто там он читает всё, что говорит. <…> | |
Tout en parlant, il fixait, au-dessus de ma tête, un point déterminé de l’espace, et j’eus l’impression bizarre qu’il y lisait ce qu’il avait à me dire. <…> |
1934 год
[править]— А заключённых в КЛ истязают? — спросила Эльзи. | |
Elsie reprit : |
Время в Дахау текло быстро и безмятежно. Лагерь был образцовый — заключённые содержались в строгой дисциплине. Я снова обрёл глубокое чувство удовлетворения и покоя, которые во мне вызывала размеренная казарменная жизнь. | |
Le temps passa vite, et paisiblement, à Dachau. Le camp était organisé d’une façon exemplaire, les détenus, soumis à une discipline rigoureuse, et je retrouvais, avec un profond sentiment de contentement et de paix, la routine inflexible de la vie de caserne. |
… оберштурмбанфюрер Вульфсланг <…> был рыжий толстяк, почти круглый, с весёлым, приветливым лицом <…>. | |
… l’Obersturmbannführer Wulfslang <…> était un gros homme roux, rond et jovial <…>. |
— … над чем я немало помучился: как располагать во рву трупы и хворост. Понимаете, это нельзя делать как попало. Вот как я поступаю: сначала я кладу первый слой хвороста. На этот настил накладываю сотню трупов и — тут-то и самая главная деталь, штурмбанфюрер, — между трупами я прокладываю ещё хворост. Затем я поджигаю всё тряпками, смоченными в керосине, и когда костёр хорошо разгорится, тогда только добавляю хворост и бросаю в огонь новые трупы… | |
— … et qui m’a donné beaucoup de mal : La disposition des fagots et des corps. Vous comprenez, elle ne doit pas se faire au hasard. Voici comment je procède : Je mets une première couche de fagots sur le sol. Sur cette couche je place une centaine de corps, et — c’est là le point important, Sturmbannführer ! — entre les corps je place d’autres fagots. J’allume ensuite avec des chiffons imbibés de pétrole, et quand le feu est bien pris, et alors seulement, j’ajoute des fagots, je jette de nouveaux corps… |
— Плохо то, — сказал Пик, — что кристаллы рассыплются прямо по полу камеры. <…> Дело в том, что люди, падая, накрывают собой кристаллы, и газ тогда выделяется значительно хуже. <…> Господин штурмбанфюрер, разрешите внести предложение? | |
— L’ennui, dit Pick, c’est que les cristaux seront jetés à même le sol. <…> La conséquence, c’est que les gens, atteints par les vapeurs, s’écroulent sur les cristaux, et le gaz se dégage moins bien. <…> Herr Sturmbannführer, puis-je présenter une suggestion ? |
Ветер дул с востока, и дым, подымавшийся от рвов в Биркенау, заволок лагерь. Я отозвал Пика в сторонку: | |
Le vent soufflait de l’est et la fumée des fosses de Birkenau imprégnait le camp. J’attirai Pick à l’écart. |
— Но ты не понимаешь, Эльзи, я винтик — и только. В армии, когда начальник отдаёт приказ, отвечает за него он один. Если приказ неправильный — наказывают начальника. И никогда — исполнителя. | |
— Tu ne comprends pas, Elsie. Je ne suis qu’un rouage, rien de plus. Dans l’armée, quand un chef donne un ordre, c’est lui qui est responsable, lui seul. Si l’ordre est mauvais, c’est le chef qu’on punit, jamais l’exécutant. |
1945 год
[править]— Вы и до сих пор убеждены, что необходимо было уничтожать евреев? | |
— Êtes-vous toujours aussi convaincu qu’il était nécessaire d’exterminer les juifs ? |
Началось бесконечное шествие свидетелей. Меня поразило, что поляки вызвали их в таком количестве, дали себе труд (и, по всей вероятности, понесли немалые расходы) доставить свидетелей со всех концов Европы. Присутствие их было ни к чему. Ведь я ничего не отрицал. На мой взгляд, это было совершенно напрасной потерей времени и денег. Видя все это, я окончательно усомнился в том, что славяне когда-либо дадут миру расу начальников. | |
Et le long défilé des témoins commença. Je fus stupéfait que les Polonais en eussent tant cité, et qu’ils eussent pris la peine de faire venir tous ces gens, probablement à grands frais, des quatre coins de l’Europe : Leur présence était parfaitement inutile, puisque je ne niais pas les faits. À mon avis, c’était là dépenser du temps et de l’argent en pure perte, et je ne pouvais croire, à les voir agir ainsi, que les Slaves donneraient jamais naissance à une race de chefs. |
… судьи <…> старались использовать всё, что я говорю, главным образом против меня самого. Как-то прокурор воскликнул: «Вы уничтожили три с половиной миллиона человек!» Я попросил слово и ответил: «Прошу прощения, я уничтожил лишь два с половиной миллиона». По залу пронесся гул, и прокурор крикнул, что я должен был бы постыдиться подобного цинизма. Но ведь я ничего предосудительного не сказал, я только уточнил цифры. | |
… le Tribunal <…> cherchait surtout à utiliser contre moi ce que je disais. À un moment donné, le Procureur s’écria : « Vous avez tué 3 millions et demi de personnes ! » Je réclamai la parole et je dis : « Je vous demande pardon, je n’en ai tué que 2 millions et demi. » Il y eut alors des murmures dans la salle et le Procureur s’écria que je devrais avoir honte de mon cynisme. Je n’avais rien fait d’autre, pourtant, que rectifier un chiffre inexact. |
— В ваших показаниях я читаю: «Еврейки часто прятали детей под смятой одеждой, чтобы не брать их с собой в газовую камеру. Особой команде заключённых был дан приказ — обыскивать одежду под наблюдением эсэсовцев. Обнаруженных детей бросали в газовую камеру». <…> | |
— Je lis dans votre déposition : « Les juives cachaient souvent leurs enfants sous leurs vêtements au lieu de les emmener avec elles dans la chambre à gaz. Le Sonderkommando des détenus avait donc l’ordre de fouiller ces vêtements sous la surveillance des SS, et les enfants qu’on trouvait étaient jetés dans la chambre à gaz. » <…> |
Перевод
[править]Г. А. Велле, 1963
О романе
[править]В самом деле, когда я начал писать «Смерть — моё ремесло», я делал это вначале единственно из побуждений нравственных и психологических. Иначе сказать — в начале этой работы я был в состоянии полнейшего политического невежества; и даже тогда, когда книга вышла в свет, я сам не сразу понял её значение. В моей тогдашней наивности я не ожидал, что этот роман может вызвать чьё-либо озлобление. И после его опубликования я был ошеломлён неистовой злобой нападок, которые я навлёк на себя во Франции и ещё больше — в Западной Германии. Только тогда я сам осознал политический подтекст этого романа. Но нападки, объектом которых я стал, имевшие целью возвратить меня на «путь истинный», как раз напротив, с ещё большей ясностью обнажили передо мною сущность мира, в котором я жил. | |
— Робер Мерль, письмо Степану Злобину для включения в его предисловие |
В своей книге Р. Мерль показывает, как с детства складывался характер эсэсовского коменданта лагеря смерти, и делает это с той глубиной, с какой французский писатель-классик XIX столетия Стендаль в своём знаменитом романе «Красное и чёрное» показал формирование молодого Жюльена Сореля в теснейшей связи с общественными условиями и развитием исторических событий. <…> | |
— Степан Злобин, «Роботы смерти (Исповедь палача Освенцима)», 1963 |
Мерль поставил своей задачей — и выполнил её — показать, что Гёсс был воспитан семьёй, и школой, и службой, и всей обстановкой милитаристской Германии как автомат, своего рода живой робот, что силой, которая приводила в действие этот автомат, был «приказ». К собственной инициативе и рассуждениям Гёсс был склонен лишь после того, как возникал «приказ», вне приказа он был как бы вне жизни, только приказ мог вдохнуть в него жизнь.[3][4] | |
— Иосиф Юзовский, «Польский дневник» |