Сочинения Александра Пушкина (Белинский)/Статья третья

Третья статья Виссариона Белинского из цикла «Сочинения Александра Пушкина» была впервые опубликована в 1843 году без подписи. Подзаголовок: «Обзор поэтической деятельности Батюшкова; характер его поэзии. — Гнедич; его переводы и оригинальные сочинения. — Мерзляков. — Князь Вяземский. — Журналы конца карамзинского периода». Развивает мысли статьи «Русская литература в 1841 году», 2/3 её посвящено Батюшкову.

Цитаты

Батюшков далеко не имеет такого значения в русской литературе, как Жуковский. <…> Батюшков не имел почти никакого влияния на общество, пользуясь великим уважением только со стороны записных словесников своего времени <…>. Он успел написать только небольшую книжку стихотворений <…>. Он не мог иметь особенно сильного влияния на современное ему общество и <…> русскую литературу и поэзию: влияние его обнаружилось на поэзию Пушкина, которая приняла в себя или, лучше сказать, поглотила в себе все элементы, составлявшие жизнь творений предшествовавших поэтов. Державин, Жуковский и Батюшков имели особенно сильное влияние на Пушкина: они были его учителями в поэзии <…>. Всё, что было существенного и жизненного в поэзии Державина, Жуковского и Батюшкова, — всё это присуществилось поэзии Пушкина, переработанное её самобытным элементом. Пушкин был прямым наследником поэтического богатства этих трёх маэстро русской поэзии, — наследником, который собственною деятельностью до того увеличил полученные им капиталы, что масса приобретённого им самим подавила собою полученную и пущенную им в оборот сумму. — начало

Направление поэзии Батюшкова совсем противоположно направлению поэзии Жуковского. Если неопределённость и туманность составляют отличительный характер романтизма в духе средних веков, — то Батюшков столько же классик, сколько Жуковский романтик: ибо определённость и ясность — первые и главные свойства его поэзии. И если б поэзия его, при этих свойствах, обладала хотя бы столь же богатым содержанием, как поэзия Жуковского, — Батюшков, как поэт, был бы гораздо выше Жуковского. Нельзя сказать, чтоб поэзия его была лишена всякого содержания, не говоря уже о том, что она имеет свой, совершенно самобытный характер; но Батюшков как будто не сознавал своего призвания и не старался быть ему верным, тогда как Жуковский, руководимый непосредственным влечением своего духа, был верен своему романтизму и вполне исчерпал его в своих произведениях. Светлый и определённый мир изящной, эстетической древности — вот что было призванием Батюшкова. В нём первом из русских поэтов художественный элемент явился преобладающим элементом. В стихах его много пластики, много скульптурности, если можно так выразиться. Стих его часто не только слышим уху, но видим глазу <…>. Жуковский только через Шиллера познакомился с древнею Элладою. <…> В анакреонтических стихотворениях Державина проблескивают черты художественного резца древности, но только проблескивают, сейчас же теряясь в грубой и неуклюжей обработке целого. <…> Но Батюшков сблизился с духом изящного искусства греческого сколько по своей натуре, столько и по большему или меньшему знакомству с ним через образование. Он был первый из русских поэтов, побывавший в этой мировой студии мирового искусства… <…> антологические стихотворения Батюшкова уступят антологическим пьесам Пушкина только разве в чистоте языка, чуждого произвольных усечений и всякой неровности и шероховатости, столь извинительных и неизбежных в то время, когда явился Батюшков. <…> Благодаря Пушкину тайна антологического стиха сделалась доступна даже обыкновенным талантам; <…> и явись такие стихотворения в начале второго десятилетия настоящего века, они составили бы собою эпоху в русской литературе; а теперь их никто не хочет и замечать…

Влияние Жуковского на Пушкина было больше нравственное, чем артистическое, и трудно было бы найти и указать в сочинениях Пушкина следы этого влияния, исключая разве лицейские его стихотворения. <…> его ясный, определённый ум, его артистическая натура гораздо более гармонировали с умом и натурою Батюшкова <…>. Батюшков много и много способствовал тому, что Пушкин явился таким, каким явился действительно. Одной этой заслуги со стороны Батюшкова достаточно, чтоб имя его произносилось в истории русской литературы с любовию и уважением. Судя по родственности натуры Батюшкова с древнею музою и по его превосходному поэтическому таланту, можно было бы подумать, что он обогатил нашу литературу множеством художественных произведений, написанных в древнем духе, и множеством мастерских переводов с греческого и латинского, — ничуть не бывало! Кроме двенадцати пьес из греческой антологии, Батюшков ничего не перевёл из греческих поэтов; а с латинского перевёл только три элегии из Тибулла — и то вольным переводом. Перевод Батюшкова местами слаб, вял, растянут и прозаичен, так что тяжело прочесть целую элегию вдруг; но местами этот же перевод так хорош, что заставляет сожалеть, зачем Батюшков не перевёл всего Тибулла, этого латинского романтика.

Страстной, артистической натуре Батюшкова, <…> как южному растению, ещё привольнее было под благодатным небом роскошной Авзонии. <…> И при всём том, Батюшков так же слишком мало оправдал на деле свою любовь к итальянской поэзии, как и к древней.

… такой поэт, как Батюшков, — больше поэт, чем, например, Ламартин с его медитациями и гармониями, сотканными из вздохов, охов, облаков, туманов, паров, теней и призраков… Чувство, одушевляющее Батюшкова, всегда органически-жизненно, и потому оно не распространяется в словах, не кружится на одной ноге вокруг самого себя, но движется, растёт само из себя, подобно растению, которое, проглянув из земли стебельком, является пышным цветком, дающим плод.

Бросая общий взгляд на поэтическую деятельность Батюшкова, мы видим, что его талант был гораздо выше того, что сделано им, и что во всех его произведениях есть какая-то недоконченность, неровность, незрелость. <…> Отсюда происходит, что поэзия Батюшкова лишена общего характера, и если можно указать на её пафос, то нельзя не согласиться, что этот пафос лишён всякой уверенности в самом себе и часто походит на контрабанду, с опасением и боязнью провозимую через таможню пиэтизма и морали. <…> Артист, художник по призванию, по натуре и по таланту, Батюшков неудовлетворителен для нас и с эстетической точки зрения. <…> Главная причина всех этих противоречий заключается, разумеется, в самом таланте Батюшкова. Это был талант замечательный, но более яркий, чем глубокий, более гибкий, чем самостоятельный, более грациозный, чем энергический. Батюшкову немногого недоставало, чтоб он мог переступить за черту, разделяющую большой талант от гениальности. И вот почему он всегда находился под влиянием своего времени. А его время было странное время — время, в которое новое являлось, не сменяя старого, и старое и новое дружно жили друг подле друга, не мешая одно другому. <…> Для Батюшкова все писатели, которыми привык он восхищаться с детства, равно велики и бессмертны. <…> восхваляемый им <М. Н. Муравьёв> был уже забыт ещё в то время, как он сулил ему бессмертие… <…> Странное дело! Наши русские поэты, даже не обделённые образованием, знакомые с Европой через её языки, почти всегда отличались какой-то ограниченностию взгляда и понятий, при замечательном, а иногда и великом таланте… <…> Таковы были литературные и эстетические понятия и убеждения Батюшкова. Они достаточно объясняют, почему так нерешительно было направление его поэзии и почему написанное им так далеко ниже его чудесного таланта. Превосходный талант этот был задушен временем. При этом не должно забывать, что Батюшков слишком рано умер для литературы и поэзии.

Что Жуковский сделал для содержания русской поэзии, то Батюшков сделал для её формы: первый вдохнул в неё душу живу, второй дал ей красоту идеальной формы. <…> Как прозаик, Батюшков занимает в русской литературе одно место с Жуковским. Это превосходнейший стилист.

… русские владеют едва ли не лучшим в мире переводом «Илиады». <…> «Рыбаки» <…> Гнедича есть мастерское произведение; но оно лишено истины в основании: из-под рубища петербургских рыбаков виднеются складки греческого хитона, и русскими словами, русскою речью прикрыты понятия и созерцания чисто древние… При всём этом в «Рыбаках» Гнедича столько поэзии, жизни, прелести, такая роскошь красок, такая наивность выражения! <…> Кроме «Рыбаков», у Гнедича мало оригинальных произведений; некоторые из них не без достоинств; но нет превосходных, и все они доказывают, что он владел несравненно большими силами быть переводчиком, чем оригинальным поэтом. Замечательно, что стих Гнедича часто бывал хорош не по времени.

К знаменитейшим деятелям литературы карамзинского периода принадлежит Мерзляков. <…> Оды его — образец надутости, прозаичности выражения, длинноты и скуки. <…> Сверх того, на древних он смотрел сквозь очки французских критиков и теоретиков <…> и потому видел их не в настоящем их свете, хотя и читал их в подлиннике. <…> В русских песнях Мерзлякова больше чувствительности, чем чувства. Лучшие из них написаны им уже после двадцатых годов текущего столетия. Вообще они <…> выше песен Дельвига, хотя и далеко ниже песен Кольцова. Как эстетик и критик, Мерзляков заслуживает особенное внимание и уважение. Ученик Буало, Баттё и Лагарпа, он следовал теории, которая теперь уже вне спора и даже насмешек; но он следовал ей и проповедовал её, как умный и красноречивый человек. Ложны были его основания, но он был им везде верен и развивал их последовательно и живо. Словом, в этом отношении на Мерзлякова можно смотреть, как на умного представителя литературных понятий целой эпохи. В ошибках его виновато его время; достоинства его принадлежат ему самому. Вот почему его теоретические и критические статьи и теперь приятно читать, хоть и нисколько не соглашаешься с ними. <…> Первыми нашими критиками были Карамзин и Макаров. <…> Критика эта состояла в восхищении отдельными местами и в порицании отдельных же мест, и то больше в стилистическом отношении. <…> Не такова уже критика Мерзлякова. Ложная в основаниях, она уже толкует об идее, о целом, о характерах; она строга сколько может быть строгою. Для критики Мерзлякова писатели русские уже не все равно велики, но один выше, другой ниже, и все не без недостатков.

Как автор двух статей критического содержания — «О характере Державина» и «О жизни и сочинениях Озерова», князь Вяземский более замечателен, нежели как поэт. В этих статьях он является критиком в духе своего времени, но без всякого педантизма, судит свободно, не как учёный, а как простой человек с умом, вкусом и образованием <…>. С появления Пушкина для князя Вяземского настала новая эпоха деятельности: стихотворения его, не изменившись в духе, изменились к лучшему в форме; а прозаические статьи его (как, например, разговор классика с романтиком, вместо предисловия к «Бахчисарайскому фонтану») много способствовали к освобождению русской литературы от предрассудков французского псевдоклассицизма.