Сочинения в стихах и прозе Дениса Давыдова (Белинский)
«Сочинения в стихах и прозе Дениса Давыдова. Второе издание, исправленное и дополненное» — анонимная статья Виссариона Белинского 1840 года[1][2].
Цитаты[править]
Помните ли вы то время нашей литературы, когда она казалась такою живою, разнообразною, пёстрою, богатою, — когда не было конца литературным новостям, не было конца изумлению и наслаждению читателя? <…> Тогда явился исполин нашей поэзии, <…> Пушкин. Каждое его новое стихотворение <…> расшевеливало все умы, настроенные ожиданием чудес его поэзии, было живою, чудною новостию, которая возбуждала любопытство и вызывала внимание даже старого поколения, сладко дремавшего за бостоном и вистом. — начало |
Вслед за Пушкиным вышла на литературную арену целая дружина молодых талантов. Все они пошли по направлению, данному им Пушкиным, и самый последний из них, без всякого спора, гораздо выше, например, гг. Тимофеева и Кукольника, громко провозглашённых в одном журнале[2] великими гениями русской литературы от 1834 года до сей минуты включительно <…>. Кроме того, что каждый из талантов <…> тем сильнее действовал на публику, что был для неё совершенно новым; уже одна новость, небывалость и, в отношении к предшествовавшему периоду литературы, совершенная оригинальность могла быть принята и за талант, и за гений. |
Вместе с Пушкиным вышел на поприще литературы Марлинский. Время произнесло свой суд над этим писателем: лет пять назад он был ростом чуть не с Шекспира, или с Эльборус, а теперь поступил на вакантное удивление и восторг той части публики, которая, отдав романам г. Булгарина полную дань удивления и восторга, уже скучает ими и требует чего-нибудь получше. Как бы то ни было, <…> его назначение было действовать против заплесневелой старости. Он очень остроумно и энергически преследовал мелкою журнального дробью так называвшихся тогда «классиков», а в повестях своих из всех сил добивался оригинальности в вымысле и выражении <…>. В это же время вышел на литературную арену ещё новый атлет, с свежими силами, с элементом новой жизни, совершенно новою мыслию в новой оригинальной форме: мы говорим о князе Одоевском, который создал себе особый род и не нашёл себе в нём ни последователей, ни соперников. Трудно определить характер его так называемых повестей, которые скорее можно назвать поэтическими думами о жизни и фантастическими видениями. В них преобладает глубоко гуманическое начало; их герой — внутренний человек, и всего чаще — художник в борьбе с враждебною действительностию. В некоторых из них преобладает благородный юмор, возбуждаемый созерцанием противоречий жизни и искажённой человеческой натуры, — и во всех господствует дидактически-поэтическое стремление — пробуждать заснувшие в грязи внешней жизни души для высшего идеального существования. |
… Пушкин <…> имел также сильное влияние и на некоторых поэтов предшествовавшего, т. е. карамзинского периода литературы, уже приобретших определённую известность. К таким относим мы князя Вяземского, Ф. Глинку и в особенности Дениса Давыдова; сличите стихотворения этих поэтов, написанные ими до появления Пушкина, с их же стихотворениями, написанными ими по появлении Пушкина, — и вы увидите, какая бесконечная разница не только в языке или фактуре стиха, но и в колорите, оборотах фраз и мыслей! Таково влияние гения на современную ему литературу: его деятельность есть водоворот, всё увлекающий в своём непреодолимом стремлении! |
В литературной деятельности Давыдов таков же, как и в военной: и в службе муз он был только лихим наездником и действовал не массами войск, как полководец, а летучими партизанскими отрядами, и притом быстро и неожиданно. Стихотворения Давыдова не подлежат суду философской критики: они не суть явление того искусства, которое высокие идеи воплощает в живые, вечно юные и вечно прекрасные образы; их нельзя назвать художественными, — и Давыдов, действуя в сфере самого искусства, действовал в другой и для другой сферы. Он был поэт в душе; для него жизнь была поэзиею, а поэзия жизнью, — и он поэтизировал всё, к чему ни прикасался <…>. Всё, что у других так пошло, притворно, безвкусно, оскорбительно для чувства, словом — все эти лагерные замашки, казарменное удальство, чем потчуют нас многие поэты, особенно господа сочинители повестей и романов, в главе которых стоит, впрочем, весьма небесталантливый Марлинский, — всё это у Давыдова получает значение, преисполняется жизнию, облагораживается формою. Буйный разгул превращается у него в удалую, но благородную шалость; грубость — в откровенность воина; отчаянная смелость иного выражения, которое не меньше читателя и само удивлено, увидев себя в печати, хоть иногда и скрытое под точками, — становится энергическим порывом могучего чувства, которое, сознавая своё достоинство, не заботится об условном приличии, но хлещет чопорную пошлость и ничтожество прямо по лицу и чем попало. |
Сухие резонёры и ложные моралисты никак не видят, где оканчивается шутка и начинается дело и где под шуткою высказывается дело, а под делом шутка: они понимают только положительно-определённое, как счёт из овощной лавочки, и в поэзии требуют арифметического слога, а в её содержании — широковещательных и многоглагольливых моральных сентенций. Равным образом они никак не могут понять, что слова без содержания ничего не значат и дешевле дел, — и потому никак не могут взять в толк, чтоб удалое разгулье, любовь к шумным пирам и весёлой жизни, при шалостях и повесничестве, могли соединяться с высокостию чувств, благородством в помыслах и жизни. |
… в Давыдове русская военная служба нашла себе достойного поэта <…>. |
Правда, в его, даже лучших, пьесах попадаются стихи чересчур неграциозные, жёсткие и прозаические; но когда же казаку, пишущему на привалах и бивуаках, думать о гладкости стихов и художественной отделке стихотворений? Сверх того, число слабых и дурных стихов очень незначительно у Давыдова, а хорошие просто приводят в изумление… |
Как всё истинно прекрасное, произведения Давыдова оценены и в то же время нисколько не оценены нашею публикою; оценены, но бессознательно, потому что известны всем, занимающимся чтением из удовольствия, некоторые даже заучены наизусть; и не оценены сознательно, потому что о Давыдове уже никто не говорит, удивляясь в то же время самым пустым и ничтожным литературным явлениям. Вышли в свет сочинения Давыдова, и что же? все журналы и газеты наши — кто промолчал, кто отделался общими местами, а кто посмеялся над ними. <…> Давыдов, как поэт, решительно принадлежит к самым ярким светилам второй величины на небосклоне русской поэзии и имеет гораздо больше прав на славу и удивление, нежели многие, которые больше его пользуются тем и другим у большинства читающего люда. Талант Давыдова не великий, но замечательный, самобытный и яркий, которым и не столь бедная литература, как наша, должна была бы дорожить и гордиться. |
Прозаические сочинения Давыдова большею частию — журнальные статьи, вроде мемуаров. <…> они — перлы нашей бедной литературы: живое изложение, доступность для всех и каждого, интерес, слог быстрый, живописный, простой и благородный, прекрасный, поэтический! Как прозаик, Давыдов имеет полное право стоять наряду с лучшими прозаиками русской литературы. |