Статьи Ги де Мопассана

Ги де Мопассан в 1876—1891 годах написал несколько сотен статей, они печатались в газетах, в начале 1880-х — еженедельно (как «хроники»). Среди них втречались корреспонденции, описания эпизодов путешествий, впечатления и воспоминания о встречах с писателями и художниками, ответы читателям, литературно-критические очерки, рецензии, выступления публицистические, полемические и лирические.

Перевод и комментарии.

Цитаты

	Случалось ли вам когда-нибудь в мечтах бродить по чудесной и неведомой стране, проходить по мёртвым городам, полным скрытых тайн, <…> обозревать с горных высот такие дали, каких никто ещё не видел до вас? Такое впечатление испытываете вы, раскрыв переписку Бальзака, ибо нет более чудесной страны, чем мозг великого писателя. <…> Что прежде всего бросается в глаза, — это бесконечная доброта [Бальзака], его великодушное, преданное сердце, чуждое всякого лицемерия, нежное, как душа невинной девушки, и его ум, бесхитростный и прямой. <…> Он никогда не мечтает, он мыслит. <…> Всё у него сосредоточено внутри; внешняя жизнь его мало интересует. Он проявляет лишь смутное стремление к пластической красоте, к чистой форме, к выразительности вещей, к той жизни, которой поэты одушевляют материю, ибо, что бы он ни говорил о себе, он в очень малой степени поэт. <…> Его ранние письма блещут остроумием. <…> Но вскоре остроумие его иссякло, так как нужда и несчастья придавили его. <…> Теперь мы находим в его письмах только силу духа и нежность. — перевод: Е. М. Шишмарёва
	Avez-vous quelquefois rêvé que vous parcouriez un pays merveilleux et nouveau ; que vous traversiez des villes mortes pleines de surprises, <…> du haut de montagnes vous aperceviez des lointains que personne n’avait jamais vus ? Telle est l’impression que l’on ressent en ouvrant la correspondance de Balzac, car il n’est point de pays plus magnifique que le cerveau d’un grand écrivain. <…> Ce qui apparaît d’abord, c’est une bonté immense, un cœur grand, loyal, sans détour, et tendre comme une âme de jeune fille ; un esprit naïf et simple. <…> Jamais il ne rêve, il pense. <…> Tout passe en dedans ; les choses du dehors l’intéressent peu, et il n’a que des tendances vagues vers la beauté plastique, la forme pure, la signification des choses, cette vie dont les poètes animent la matière ; car il est fort peu poète, quoi qu’il en dise. <…> Ses premières lettres sont pleines d’esprit. <…> Mais l’esprit disparaît bientôt, car la misère et le malheur l’écrasent. <…> On ne trouve plus dans ses lettres que de la grandeur et de la tendresse.
	— «Бальзак по его письмам» (Balzac d'après ses lettres), ноябрь 1876

	Женщины бывают очень часто (по крайней мере те из них, которые чего-нибудь стоят) до бесконечности верны или точнее <…> до бесконечности навязчивы. <…> Когда вам надоест женщина, не надо покидать её. «Не покидать её! — скажете вы. — А как же быть со следующей?» — «Не покидайте ни одну из них, сударь!» — перевод: О. В. Моисеенко
	Les femmes souvent (celles qui en valent la peine) sont désespérément fidèles ou plutôt <…> désespérément crampons. <…> Quand on en a assez d’une femme, eh bien… eh bien, on la garde. — « On la garde, direz-vous ; mais la suivante… ? » — On les garde toutes, monsieur.
	— «Об искусстве порывать» (L'Art de rompre), январь 1881

	Среди прозаиков существуют две группы писателей, глубоко презирающих друг друга из-за того, что одни слишком много работают над стилем, другие — недостаточно. Первым никогда не видеть Академии, вторые неизменно проникают в неё, если только их голова не так пуста, как «Одеон» в день премьеры. Проза последних течёт безостановочно, она бесцветна, пресна, неспособна пробудить ум, дать толчок мысли, взбудоражить нервы. Писать так — называется быть корректным. — перевод: О. В. Моисеенко
	Il est parmi les prosateurs deux groupes qui passent leur temps à s’entre-mépriser : ceux qui travaillent presque trop leur phrase, et ceux qui ne la travaillent pas assez. Les premiers n’arrivent jamais à l’Académie ; les seconds, à moins d’être vides comme l’Odéon un jour de première, y parviennent presque toujours. Leur prose coule, coule, incolore, insipide, sans mordre l’esprit, sans secouer la pensée, sans troubler les nerfs. On appelle cela être correct.
	— «Силуэты писателей» (Profils d'écrivains), май 1882

	Писатель может сделать только одно: честно наблюдать правду жизни и талантливо изображать её; всё прочее — бессильные потуги старых ханжей. — перевод: М. Столяров
	— «Гюстав Флобер», январь 1884

	Стремление к радости, к счастью упорно, неистребимо, оно пустило глубокие корни в нашей душе, вопреки печальной действительности. — вероятно, неоригинально; перевод: О. В. Моисеенко
	— «Разговор о печальном» (Causerie triste), февраль 1884

	… Манон Леско — самая женственная из всех, простодушно-порочная, вероломная, любящая, волнующая, остроумная, опасная и очаровательная. В этом образе, полном обаяния и врождённого коварства, писатель как будто воплотил всё, что есть самого увлекательного, пленительного и низкого в женщинах. Манон — женщина в полном смысле слова, именно такая, какою всегда была, есть и будет женщина. — перевод: В. Г. Дмитриев
	… Manon Lescaut, plus vraiment femme que toutes les autres, naïvement rouée, perfide, aimante, troublante, spirituelle, redoutable et charmante. En cette figure si pleine de séduction et d'instinctive perfidie, l'écrivain semble avoir incarné tout ce qu'il y a de plus gentil, de plus entraînant et de plus infâme dans l'être féminin. Manon, c'est la femme tout entière, telle qu'elle a toujours été, telle qu'elle est, et telle qu'elle sera toujours.
	— «История Манон Леско и кавалера де Гриё» (Histoire de Manon Lescaut et du Chevalier des Grieux, предисловие), 1885

• см. «О романе» сентября 1887

1880

	… в романтизме, создавшем бессмертные произведения искусства, нас отталкивают единственно его философские утверждения. <…> творчеством Гюго отчасти уничтожена работа Вольтера и Дидро. Напыщенная сентиментальность романтиков и их принципиальное нежелание признавать право и логику почти совсем вытеснили из нашей страны старый здравый смысл и старинную мудрость Монтеня и Рабле. Насаждая среди нас слащавую и всепрощающую чувствительность, заменившую разум, они подменили идею справедливости идеей милосердия. По их милости <…> романтическая мораль толпы часто вынуждает судей оправдывать разных проходимцев и распутниц… — перевод: Е. М. Шишмарёва
	… nous choque dans le romantisme, d’où sont sorties d’impérissables œuvres d’art, c’est uniquement son résultat philosophique. <…> l’œuvre de Hugo ait détruit en partie l’œuvre de Voltaire et de Diderot. Par la sentimentalité ronflante des romantiques, par leur méconnaissance dogmatique du droit et de la logique, le vieux bon sens, la vieille sagesse de Montaigne et de Rabelais ont presque disparu de notre pays. Ils ont substitué l’idée de pardon à l’idée de justice, semant chez nous une sensiblerie miséricordieuse et sentimentale qui a remplacé la raison. C’est grâce à eux <…> la morale romantique des foules qui force souvent les tribunaux à acquitter des particuliers et des drôlesses…
	— «„Вечера в Медане“. Как создавалась эта книга» (Les Soirées de Médan. Comment ce livre a été fait), апрель

Изобретатель слова «нигилизм»

L’Inventeur du mot « nihilisme », ноябрь; перевод: А. Рудковская

Наши великие и даже маленькие люди — все известны за границей <…>. Напротив, у нас ничего не знают о наших соседях, об их талантливых и даже гениальных людях, известность которых кончается на французской границе. <…> Настоящие моряки предчувствуют бурю задолго до её наступления, а настоящие романисты предвидят будущее <…>. Тургенев распознал это зерно русской революции, ещё когда оно только давало ростки под землёй, ещё до того, как его побеги пробились к солнцу; и в книге «Отцы и дети», наделавшей столько шуму, он описал настроения этой развивающейся секты. И чтобы яснее её обозначить, <…> он создал слово «нигилисты». Общественное мнение, как всегда слепое, негодовало или насмехалось. Молодёжь разделилась на два лагеря: один протестовал, другой аплодировал, заявляя: «Это верно, он один увидел нас такими, каковы мы на самом деле». И, начиная с этого момента, эта доктрина, ещё не определившаяся, ещё только носившаяся в воздухе, была сформулирована точно, а сами нигилисты уверились в истинности своего существования, в своей силе и образовали грозную партию. В другой книге, «Дым», Тургенев показал успех революционных умов, а вместе с тем — их слабость и причины их бессилия. <…> его беспристрастность возбудила против него обе соперничающих фракции. Дело в том, что в России, как и во Франции, нужно принадлежать к какой-нибудь партии. Будьте другом или врагом власти, веруйте в белое или красное, — но веруйте. <…> если вы стоите вне борьбы, значение которой кажется вам второстепенным, или, принадлежа к какой-нибудь фракции, осмеливаетесь утверждать о слабости и безумии ваших друзей, — с вами будут обращаться как с опасным зверем; <…> ведь единственное, что ненавидят все эти люди <…> — это подлинную независимость ума. <…> Несмотря на брань кучки одержимых, популярность Тургенева в России очень велика, и всякий раз, как он приезжает в Петербург, его встречают овациями. В особенности чтит его молодёжь. Но первопричина этого расположения к нему восходит <…> к тому времени, когда появилась его первая книга. <…> Тургенев, молодой, пылкий, свободолюбивый, выросший в самой гуще провинциальной жизни, в степях, где он наблюдал крестьянина в его домашнем быту со всеми его страданиями и ужасающим трудом, в рабстве и нищете, был исполнен жалости к этому смиренному, терпеливому труженику, негодования к его угнетателям и ненависти к тирании. Он описал на нескольких страницах мучения этих обездоленных людей, но с такой силой, правдой, страстью и таким стилем, что вызвал волнение, распространившееся на все слои общества. Увлечённый этим быстрым и неожиданным успехом, он продолжил серию коротких этюдов, <…> и, как стрелы, бьющие в одну и ту же цель, каждая его страница разила в самое сердце помещичью власть…

Nos grands hommes et même nos petits hommes sont tous connus à l’étranger <…>. Chez nous, au contraire, on ne sait rien de nos voisins, qui possèdent des hommes de talent ou même de génie dont la renommée s’arrête aux frontières françaises. <…> Les vrais matelots pressentent de loin la tempête, et les vrais romanciers voient en avant <…>. Tourgueneff reconnut cette graine de la Révolution russe, quand elle germait sous terre encore avant qu’elle eût poussé au soleil, et, dans un livre qui fit grand bruit : Pères et Enfants, il constata la situation morale de cette espèce de secte naissante. Pour la désigner clairement <…> il créa un mot : les nihilistes. L’opinion publique, toujours aveugle, s’indigna ou ricana. La jeunesse fut partagée en deux camps, l’un protesta, mais l’autre applaudit, déclarant : « C’est vrai, lui seul a vu juste, nous sommes bien ce qu’il affirme. » C’est à partir de ce moment que la doctrine encore flottante, qui était dans l’air, fut formulée d’une façon nette, que les nihilistes eux-mêmes eurent vraiment conscience de leur existence et de leur force, et formèrent un parti redoutable. Dans un autre livre, Fumée, Tourgueneff suivit les progrès, la marche des esprits révolutionnaires, en même temps que leurs défaillances, les causes de leur impuissance. <…> son impartialité ameuta contre lui les deux factions rivales. C’est qu’en Russie, comme en France, il faut appartenir à un parti. Soyez l’ami ou l’ennemi du pouvoir, croyez blanc ou croyez rouge, mais croyez. <…> si vous restez en dehors des luttes qui vous paraissent secondaires, ou si, même étant d’une faction, vous osez constater les défaillances et les folies de vos amis, on vous traitera comme une bête dangereuse ; <…> car la seule chose que haïssent tous les hommes <…> c’est la véritable indépendance d’esprit. <…> En dépit des injures de quelques forcenés, sa popularité est très grande en Russie, et des ovations l’attendent chaque fois qu’il retourne à Saint-Pétersbourg. Les jeunes gens surtout le vénèrent ; mais la cause première de cette faveur remonte <…> au temps où parut son premier volume. <…> Tourgueneff, jeune, ardent, libéral, élevé en pleine province, dans le steppe, ayant vu le paysan chez lui, dans ses souffrances et ses effroyables labeurs, dans son servage et sa misère, était plein de pitié pour ce travailleur humble et patient, plein d’indignation contre les oppresseurs, plein de haine pour la tyrannie. Il décrivit, en quelques pages, les tortures de ces tristes déshérités, mais avec tant d’ardeur, de vérité, de véhémence et de style, qu’une grande émotion s’en répandit, s’étendant à toutes les classes de la société. Emporté par ce succès rapide et imprévu, il continua une série de courtes études, <…> et, comme une multitude de flèches allant frapper au même but, chacune de ces pages frappait en plein cœur la domination seigneuriale…

Психолог, физиолог и первоклассный художник, он умеет на нескольких страницах дать совершенное произведение, чудесно сгруппировать обстоятельства и создать живые, осязаемые, захватывающие образы, очертив их всего несколькими штрихами, столь лёгкими и искусными, что трудно понять, как можно добиться подобной реальности такими простыми по видимости средствами. И от каждой из этих коротких историй исходит, подобно облачку меланхолии, глубокая и скрытая в существе вещей печаль. <…> Наблюдатель реалистический и в то же время сентиментальный, Тургенев привносит в литературу единственную в своём роде ноту… <…> великан с седой бородой и длинными седыми волосами, с головой Бога-отца, со спокойными движениями и спокойным взглядом, <…> с осанкой человека выдающегося <…>. Он скромен — гораздо скромнее большинства французских писателей. Полагают даже, что он старается никогда не давать повода говорить о себе.

Psychologue, physiologiste et artiste de premier ordre, il sait composer en quelques pages une œuvre absolue, grouper merveilleusement les circonstances et tracer des figures vivantes, palpables, saisissantes, en quelques traits si légers, si habiles qu’on ne comprend point comment tant de relief est obtenu avec des moyens en apparence si simples. De chacune de ces courtes histoires s’élève comme une vapeur de mélancolie, une tristesse profonde et cachée sous les faits. <…> Observateur réaliste et sentimental en même temps, il a donné une note unique… <…> géant à barbe blanche et à longs cheveux blancs, avec une figure de Père éternel, des gestes calmes, un œil tranquille, <…> et toute une allure d’homme supérieur <…>. Il est modeste <…> plus que la plupart des écrivains français. On croirait même qu’il s’efforce de ne jamais faire parler de lui.

1883

	Будучи сыном романтиков и сам по природе романтик, он <…> испытывает потребность преувеличивать, расширять, усиливать, превращать людей и предметы в символы. — перевод: Е. М. Шишмарёва
	Fils des romantiques, romantique lui-même dans tous ses procédés, il porte <…> un besoin de grandir, de grossir, de faire des symboles avec les êtres et les choses.
	— «Эмиль Золя» (Émile Zola), март

	Он был одним из замечательнейших писателей нынешнего столетия и в то же время самым прямым, самым искренним и самым честным человеком, каких только можно встретить. <…> Тургенев был высок ростом, широкоплеч, сложения плотного, но не тучного — настоящий колосс с движениями ребёнка, робкими и осторожными. Голос его звучал очень мягко и немного вяло, словно язык был слишком тяжёл и с трудом двигался во рту. <…> Он в самом деле был невероятно наивен, этот гениальный романист, изъездивший весь свет, знавший всех великих людей своего века, прочитавший всё, что только в силах прочитать человек, и говоривший на всех языках Европы так же свободно, как на своём родном. Его удивляли и приводили в недоумение такие вещи, которые показались бы совершенно понятными любому парижскому школьнику. Можно было подумать, что жизненная реальность вызывала в нём какое-то болезненное ощущение, ибо ум его, не удивляясь ничему, что написано на бумаге, возмущался при одном намёке на какие-либо житейские обстоятельства. <…> Его литературные мнения имели тем большую ценность и значительность, что он <…> проводил нечто вроде сравнения между всеми литературами всех народов мира, которые он основательно знал… — перевод: А. Рудковская
	Il fut un des plus remarquables écrivains de ce siècle et en même temps l’homme le plus honnête, le plus droit, le plus sincère en tout, le plus dévoué qu’il soit possible de rencontrer. <…> Son corps était très haut, large, plein sans être gros, et ce colosse avait des gestes d’enfant, timides et retenus. Il parlait d’une voix très douce, un peu molle, comme si la langue trop épaisse se fût remuée difficilement. <…> Car il était invraisemblablement naïf, ce romancier de génie qui avait parcouru le monde, connu tous les grands hommes de son siècle, lu tout ce qu’un être humain peut lire, et qui parlait aussi bien que la sienne, toutes les langues de l’Europe. Il demeurait surpris, stupéfait devant les choses qui paraîtraient simples à des collégiens de Paris. On eût dit que la réalité palpable le blessait, car son esprit ne s’étonnait point des choses écrites, alors qu’il se révoltait des moindres choses vécues. <…> Ses opinions littéraires avaient une valeur et une portée d’autant plus considérables qu’il <…> établissait une sorte de comparaison entre les littératures de tous les peuples du monde qu’il connaissait à fond…
	— некролог «Иван Тургенев» (Ivan Tourgueneff), 5 сентября

	В те дни, когда вера людей не знала колебаний, авторы фантастических произведений разматывали без всяких околичностей нить своего необычайного повествования. Они сразу же вводили нас в область чудесного и, оставаясь там вместе с нами, до бесконечности разнообразили невероятные происшествия, загадочные явления и хитроумные приёмы, вызывавшие дрожь ужаса. Но когда в души людей наконец закралось сомнение, искусство стало более утончённым. Писатель занялся поисками едва уловимых оттенков; теперь он скорее кружил вокруг сверхъестественного, чем приобщал нас к нему. Он находил потрясающие эффекты и сеял неуверенность, замешательство, оставаясь на грани жизненной правды. Читатель пребывал в нерешительности, не знал, чему верить, терялся, как путник, блуждающий по болоту, который то и дело проваливается, неожиданно цепляется за реальность, но тотчас же снова попадает на зыбкую почву фантастики и мечется, объятый лихорадочным смятением, похожим на кошмар. Потрясающее впечатление от рассказов Гофмана и Эдгара По объясняется этим… <…> Иван Тургенев бывал порой блестящим рассказчиком фантастических историй. У него есть таинственные, жуткие рассказы, от которых мурашки пробегают по телу. Однако в этих произведениях сверхъестественное преподносится так туманно, так завуалированно, что вряд ли кому-нибудь придёт в голову заподозрить автора в сознательном желании внушить страх. Он просто передаёт то, что сам пережил, предоставляя читателю угадывать испытанное им смятение, мучительную тревогу перед неведомым и леденящий душу непонятный ужас, словно вызванный дыханием потустороннего мира. — перевод: О. В. Моисеенко
	Quand l’homme croyait sans hésitation, les écrivains fantastiques ne prenaient point de précautions pour dérouler leurs surprenantes histoires. Ils entraient, du premier coup, dans l’impossible et y demeuraient, variant à l’infini les combinaisons invraisemblables, les apparitions, toutes les ruses effrayantes pour enfanter l’épouvante. Mais, quand le doute eut pénétré enfin dans les esprits, l’art est devenu plus subtil. L’écrivain a cherché les nuances, a rôdé autour du surnaturel plutôt que d’y pénétrer. Il a trouvé des effets terribles en demeurant sur la limite du possible, en jetant les âmes dans l’hésitation, dans l’effarement. Le lecteur indécis ne savait plus, perdait pied comme en une eau dont le fond manque à tout instant, se raccrochait brusquement au réel pour s’enfoncer encore tout aussitôt, et se débattre de nouveau dans une confusion pénible et enfiévrante comme un cauchemar. L’extraordinaire puissance terrifiante d’Hoffmann et d’Edgar Poe vient de cette… <…> Ivan Tourgueneff, était à ses heures, un conteur fantastique de premier ordre. On trouve, de place en place, en ses livres, quelques-uns de ces récits mystérieux et saisissants qui font passer des frissons dans les veines. Dans son œuvre pourtant, le surnaturel demeure toujours si vague, si enveloppé qu’on ose à peine dire qu’il ait voulu l’y mettre. Il raconte plutôt ce qu’il a éprouvé, comme il l’a éprouvé, en laissant deviner le trouble de son âme, son angoisse devant ce qu’elle ne comprenait pas, et cette poignante sensation de la peur inexplicable qui passe, comme un souffle inconnu parti d’un autre monde.
	— «Фантастическое» (Le Fantastique), 7 октября