Олейников сам настаивает на своём родстве с Лебядкиным: его «Таракану» предпослан эпиграф из Лебядкинского «Таракана». Но его литературная ориентация шире, и он, по-видимому, читал работы Лидии Виндт по истории русской басни, где нашёл очень интересный анализ во многом абсурдной манеры Сумарокова и баснописцев его школы, где наблюдаются особые формы «перенесения условий жизни людей на животных», «имеющие чисто орнаментальное значение»[1].
<…> анималистические персонажи Олейникова психологически и эмоционально очеловечены и не рассуждают, не философствуют, а чувствуют и страдают, как люди <…>. Олейников сознательно играет на нарушении всегда очень спорных правил «правдоподобия», о которых особенно заботились теоретики басенного жанра, где по преимуществу фигурировали персонажи из мира зверей, птиц, насекомых и т.д. Таракан у Олейников «сжимает руки», тогда как человек-вивисектор, оперирующий таракана «для науки»: — «Громко ржёт и зубы скалит, — уподобленный коню.» Нелепый гротеск, каким была басня Лебядкина о таракане, у Олейникова превращается в ироническую картину жизни в абсурдном по существу мире.
Олейникову не нужна была точность [эпиграфа]-цитаты; ему нужно было установить связь между гротескным обличием своей поэзии и гротеском Достоевского. <…>
«Таракан» Олейникова вызывает неожиданную ассоциацию с рассказом Кафки«Превращение». Это повествование о мучениях и смерти человека, превратившегося вдруг в огромное насекомое (некоторые интерпретаторы считают, что это именно таракан). Совпадают даже некоторые сюжетные детали. <…>
Скорее всего, это непроизвольное сближение двух замыслов, потому что в те времена Кафка не был ещё у нас известен и Олейников едва ли его читал. Между тем историческое подобие между [ними] несомненно существует. <…>
XX век принёс новую трактовку трагического, с особой последовательностью разработанную Кафкой. Это трагедия посредственного человека, бездумного, безвольного, <…> которого тащит и перемалывает жестокая сила.
Это коллизия и животно-человеческих персонажей Олейникова…[2]
